Глава 5. Снайпер Лия
Вернувшись с вокзала, Алия брела по улицам, но не узнавала их. Город стал чужим.
Он был не просто чужим — он был другим.
Проспекты, что всего неделю назад дышали негой белых ночей и сладкой пыльцой цветущих лип, теперь злобно ощетинились. Алия шла, казалось бы, по знакомому до боли Невскому, но тот смотрел на неё слепыми, незрячими глазами.
Крестообразные окна.
Бумажные ленты, наклеенные крест-накрест, превратили роскошные витрины Елисеевского магазина в мёртвые глазницы скелета. Эти белые кресты, точно бинты на свежей ране, покрыли собой весь Ленинград.
Город, который она успела полюбить за его имперский простор и распахнутую душу, стремительно закрывался. Уходил в себя. Готовился к долгой, изнурительной обороне.
Алия вернулась в свой интернат № 46 на Охте. И прямо с порога её оглушила первая, страшная весть. Интернат больше не был «престижной школой-интернатом». Война безжалостно сорвала эту вывеску. Теперь это был «Детский дом № 46».
Здесь жили дети, чьи отцы уже ушли в ополчение, а матери, стиснув зубы, рыли окопы на подступах к городу. Алия, сирота с горьким стажем, сирота из голодного 1933-го, в одночасье стала старшей сестрой для тысяч новых сирот, которых война только начала плодить.
— Молдагулова, к директору!
Директор интерната, Борис Маркович Красник, смотрел на шестнадцатилетнюю девочку тяжёлым, усталым взглядом.
— Твои… родные… уехали?
— Так точно, Борис Маркович. Эвакуировались, — отрапортовала Алия, вытянувшись в струнку, по-военному.
— А ты?
— Я осталась. Я комсомолка. Моё место здесь.
Директор с силой потёр виски.
— Место… — он кивнул на окно, заклеенное белым крестом. — Место твоё теперь, Лия, на крыше. И в траншее. Старшую группу сегодня отправляют на сооружение оборонительных укреплений.
Так для неё началась настоящая война.
Земля. Твёрдая, каменистая, скупая ленинградская земля. Алия вгрызалась в неё лопатой с отчаянным ожесточением. Хрупкая девочка, едва весившая сорок килограммов, работала наравне со взрослыми мужчинами. Она не просто рыла окоп. Она копала могилу врагу.
— Эй, казашка, полегче! — крикнул ей молодой парень-ополченец, заметив, как Алия, закусив до крови губу, рубит топором неподатливый корень.
— Спину же сорвёшь!
— Не сорву, — прошипела в ответ, не поднимая головы. — Быстрее надо. Они уже близко.
На её тонких руках, знавших до этого лишь перо и скрипку в «Артеке», в тот же день вздулись багровые, налитые кровью мозоли. Вечером, в холодной казарме детдома, она молча прижигала их солёной водой, шипя от боли.
А в сентябре началось это. Восьмого числа кольцо блокады безжалостно сомкнулось.
Город замер. А потом на него посыпался огонь с небес.
«ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА!»
Этот леденящий душу вой сирены Алия запомнила на всю оставшуюся жизнь. Он не был похож на вой степного волка. Тот выл от голода и тоски. Этот — выл от звериной жажды уничтожать.
— Молдагулова! Дежурная! На крышу!
Крыша шестиэтажного здания интерната. Пронизывающий ледяной ветер с Невы. И небо. Чёрное, исполосованное лучами прожекторов, пугающее.
— Смотри! — крикнул ей такой же мальчишка-дежурный. — Пошла!
«Зажигалка». Она неслась к ним, шипя, как разъярённая гадюка, и с глухим стуком ударилась о железную кровлю, рассыпая снопы слепящего, магниевого огня.
В 1933-м Алия видела, как забирает жизнь голод. Теперь она видела, как это делает огонь. И эта картина ей не понравилась ещё больше.
— Щипцы!
Страха не было. Была работа. Схватить шипящий белый цилиндр, сунуть его в бочку с песком. Схватить второй. Сбросить с крыши прочь, на мостовую, пока не прожгло кровлю.
Маленькая, хрупкая Алия металась по этой крыше, как одержимая. Она тушила не бомбы. Она спасала от пожара свой дом.
В ноябре 1941 года, в самом страшном, самом голодном месяце, её, шестнадцатилетнюю, приняли в комсомол. Получив заветный красный билет, девушка почувствовала, что теперь находится в настоящем, полноценном боевом строю.
А потом пришёл он. Тот, кого Алия знала слишком хорошо. Голод.
Но это был не тот, прежний, степной, тягучий голод, когда можно было отыскать съедобный корень или поймать суслика. Этот был другим — холодным, городским, расчётливым. По карточкам.
125 граммов хлеба.
Когда Алия впервые получила свой паёк — тёмный, липкий, тяжёлый, как кусок сырой глины, — она долго не могла отвести от него глаз. Это был не хлеб. Это была сама жизнь. Отломив крохотный, с ноготок, кусочек, она положила его в рот. Вкус опилок, жмыха и… слабой надежды.
Память услужливо подсунула страшное воспоминание: её мать Маржан, погибшая за несколько мёрзлых картофелин.
«Нет», — твёрдо сказала себе Алия, сжимая в ладони драгоценный паёк. — «Этот город не сдастся. Я не дам».
Зима сорок первого. Детский дом № 46 превратился в лазарет. Дети, пережившие первые бомбёжки, начали угасать от дистрофии. Они тихо лежали в промёрзших палатах, а Алия и другие старшие воспитанники из последних сил ухаживали за ними.
Была в их группе девочка Катя. Совсем слабая. Она слегла и больше не поднималась.
— Лия… — шептала Катя, когда Алия меняла ей остывшую грелку. — Есть хочу… — Спи. Завтра будет завтрак, — отвечала Алия, а у самой сердце сжималось от бессилия.
Но этот «завтрак» уже не помогал. Катя угасала на глазах.
Алия смотрела на свою крохотную пайку. Потом на Катю. И перед глазами встал её собственный братишка, Багдат, угасавший у неё на руках много лет назад.
Вечером, после отбоя, Алия тихо подошла к кровати подруги.
— На, Катя. Ешь, — она протянула свой хлеб. Катя не верила своим глазам.
— Ты что… Это же твой…
— Я не хочу, — твёрдо, почти грубо, сказала Алия. — Я сегодня на кухне дежурила. И… съела лишнюю ложку каши. Ешь. Тебе нужнее.
Это была ложь. Святая ложь. И Катя съела.
На следующий день Алия снова отдала свой хлеб. И через день тоже.
— Молдагулова, ты чего белая такая? — тревожно спрашивала воспитательница.
— Не выспалась. На крыше дежурила, — находила ответ Алия.
Её тело, уже знавшее пределы истощения, держалось на одном упрямстве, на ненависти к врагу и на новеньком комсомольском билете в кармане. Девушка жила на том же адреналине, на каком металась по крыше с пожарными клещами.
Развязка наступила через несколько дней.
Помимо дежурств, старшие воспитанники ходили за водой к проруби на Неве.
«Пошла Лия с санками за водой, — вспоминала потом пионервожатая, — и пропала. Долго нет. Мы встревожились, послали ребят на поиски».
Её нашли на полпути к детскому дому. Она лежала без сознания прямо в снегу, рядом с опрокинутыми санками и пустым бидоном.
Алию принесли в кабинет директора на руках. Срочно вызвали врача — вернее, того, кто в детдоме ещё гордо носил это звание.
— Что с ней? Ранение? Контузия? — засыпали его вопросами.
Врач, старый, высохший человек, долго слушал её затихающее сердце. Потом осторожно, палец за пальцем, разжал её сведённый судорогой кулак. Даже в беспамятстве Алия мёртвой хваткой сжимала свои хлебные карточки. Пустые. Отоваренные на три дня вперёд.
— Она не ранена, — тихо, почти шёпотом, произнёс врач. — Она умирает от голода. Предельная степень истощения.
— Как от голода?! — ахнула воспитательница. — Она же… паёк получает. Как и все!
И тут в кабинет, громко плача, вбежала та самая Катя. Она всё поняла.
— Это я… Это она мне… свой хлеб… отдавала…
Когда Алию отпоили горячей водой и она открыла глаза, первое, что она увидела — суровое, но встревоженное лицо директора и заплаканные глаза Кати.
— Героиня… — с горькой укоризной сказал Борис Маркович, и его голос предательски дрогнул. — Тимуровец нашёлся… Едва не погубила себя. Солдат так не поступает. Солдат должен есть. Чтобы были силы бить врага.
Алия молчала. Ей было стыдно. Но не за то, что отдала хлеб. А за то, что оказалась слабой. За то, что упала.
Её едва «отходили», как написала в своём дневнике пионервожатая. Этот случай стал в детском доме легендой. Алия выжила. Катя — тоже.
Но в тот день, очнувшись ото льда своего обморока, Алия Молдагулова поняла для себя две непреложные истины.
Первая: голод — это враг, которого можно победить, только если сражаться за каждого.
И вторая: она больше не будет ждать. Не будет просто тушить «зажигалки» и рыть окопы. Она будет уничтожать тех, кто принёс этот голод, этот огонь и этот ужас в её город.
В марте 1942 года, когда по ледовой «Дороге Жизни» началась эвакуация, Алия покинула Ленинград. Но она уезжала не как беженка, спасающая свою жизнь.
Она уезжала, чтобы вернуться.
Она ехала в Рыбинск, в авиационный техникум. Чтобы научиться летать. Чтобы вернуться в это страшное ленинградское небо, но уже не с клещами и песком, а с огнём пулемётных очередей. Она вернётся. Обязательно вернётся.
😊Спасибо вам за интерес к повести и к нашей истории.
Отдельная благодарность за ценные комментарии и поддержку — они вдохновляют двигаться дальше.