глава7
Хоромы строим.
Зорич возвращался в урочище, и каждая ветвь, каждый камень словно тянулись к нему, ощущая тяжесть свершившегося суда. Воздух был густым, напоенным запахом хвои и влажной земли. У старой избы, что всё больше кренилась под грузом лет, его ждала Богдана. Не спрашивая, она поняла всё по его глазам — в них была не ярость, а холодная, как подземный ключ, уверенность.
— Закончено, — сказал он, и её гладкие и теплые ладони встретили его грубые жесткие пальцы.
— Лес уже рассказал мне, — тихо отозвалась она. — Но скажи, зачем ты оставил их дышать тем воздухом, что они осквернили?
Зорич повернулся к чащобе, будто взывая к незримым свидетелям.
— Потому что смерть — милость для таких. Их души — вытоптанная земля, где не взойдёт доброе семя. Пусть носят своё естество, как вериги. Это и есть воздаяние. Богдана, жена моя! Не в крови и не в отмщении спасение наше, но в постижении пути высшего. Мы оставили их живыми не по милости, а как казнь горше смерти.
Богдана: -Как же так, муж мой? Они пролили кровь невинную! Пусть обратятся в прах! Зорич: -Выслушай меня, супруга верная.- Душа их словно поле окаянное, где всякий терновник злобы пророс. Сеяли они тление — тление и пожинают. Богдана: -Почему же не уничтожили Вы эти плевелы? Зорич: - Сеятель бесчестный пусть сам исправит ниву свою. Мать-Луна даровала им не жизнь — ношу. Каждый день их отныне — плата за скверну. Пусть очистят душу свою, если смогут. Богдана: А если не смогут?
Зорич: Тогда совесть их, как бич неусыпный, будет возвращать к озеру этому. На место суда. На место, где увидят они в первый раз — истину о себе. И скажут: "Вот кто я есть". Богдана вздохнула, и в её взгляде мелькнуло понимание.
— Страшнее казни не придумать. Жить, не находя покоя даже во сне...
— Так и должно быть, — прервал он. — Не мы судили их. Сама Природа произнесла приговор. Наше дело — хранить равновесие. А теперь идём — в деревне опять нужда. Они двинулись вдоль опушки, и руки Богданы сами находили нужные стебли: зверобой для плоти, чабрец для духа, багульник от тёмных хворей.
— Смотрят на лес со страхом, а лечатся его дарами, — заметила она, заполняя берестяной короб.
— Потому и нужно стать для них мостом, а не пропастью, — Зорич указал на холм у кромки леса. — Построим дом здесь. Чтобы и людям быть опорой, и урочище не оставлять.
В деревне их встретили молчаливой надеждой. Пока Богдана разводила огонь для целебных отваров, Зорич поднимал новые жерди на провалившуюся кровлю. Когда же старейшина попытался предложить плату, Зорич покачал головой— Помогите нам поднять сруб на взгорье. Этого будет достаточно.
И пошла работа — не как отработка долга, а как древний обряд единения.
И началось великое дело — возведение хором на взгорье. Всё свершалось по заветам предков, ибо хоромы — не просто стены, а живая крепость Рода, его честь и опора.
Прежде чем взять топор, Зорич и старейшина вошли в чащу как просители. Найдя подходящие — прямые, здоровые ели и сосны-великаны — Зорич положил у корней каждого дерева хлеб-соль.
«Не гневься, дедушка-лес, не по худому умыслу пришли мы, а на дело великое. Дай нам своих детей на хоромы родовые, на твердыню добрую. А мы твой покой и порядок беречь будем, как зеницу ока». Срубая дерево, валили его на север, приговаривая:
«Ложись, брат-дерево, не на сырую землю, а в основу хоромин высоких».
На выбранном месте Богдана положила под углы не просто горсти ржи и шерсти, а дары от всей деревни: зерно из общего закрома и шерсть от лучшей овцы.
Нашему дому не ведомо худобою, а ведомо добробою. Первый венец клали на душистые травы и мох с приговором: «Расти, хоромина, из земли вверх, крепись, как камень, хорошей, как княжеский терем!»
С каждым новым венцом работа спорилась. Мужики, водружая брёвна, перекликались:
«Разом да ладом — складываем хором!»
Мужики подводили под венец отборные брёвна, женщины несли угощение, а дети бегали с пучками мха, затыкая щели. Когда стены вытянулись вровень с плечом, старейшина произнёс:
— Теперь у нас есть не просто соседи. Есть твердыня. Когда врезали матицу — главную балку — её обернули красной шерстью и подвесили каравай:
«Матица-матушка, держи кровлю хором крепко, корми семью сытно!»
Когда сруб был готов, все строители пришли на место рубки с дарами: пшеницей, мёдом и караваем. Сложив это у пней, Зорич произнёс:
«Прими, дедушка-лес, нашу благодарность. Не в пустую погибли твои дети, а в основу хором Родовых, в дом-защиту, в дом-продолжение. Пусть их души теперь в стенах тех живут, силу твою хранят». И всем показалось, что ветер в вершинах сосен заиграл тише и ласковее. Лес принял жертву и дал благословение хоромам на своем рубеже. Теперь сруб был не просто постройкой — он был освящён волей людей и самой Природы, став новой твердыней на краю миров.
А ночью, стоя на пороге ещё пахнущего смолой сруба, Зорич и Богдана смотрели вниз — на тлеющие огоньки деревни и на тёмную громаду урочища.
— Мы поставили дом не между мирами, — сказала Богдана, — а в месте, где они становятся единым целым.
— Так и должно быть, — Зорич положил руку на её плечо. — Чтобы охранять жизнь, нужно быть частью её во всех проявлениях. И где-то высоко в ночи кружил Ворон-Вещун, а из деревни доносился спокойный лай сторожевых псов. Впервые за много зим между лесом и людьми воцарился мир — не хрупкий, как наст, а прочный, как дубовый корень.
Ладино Полётье: Когда земля поёт через нас
Тишина стояла над деревней такая, что слышно было, как ругал себя шмель уронив каплю нектара на подоконник, засмотревшись. Самый зной, самая густота лета. Солнце-батюшка, Дажьбог, уже шёл на покой, но ещё оставлял земле свои щедрые дары — тяжёлые колосья, налитые соком, и воздух, густой от запаха мёда и прелой травы. В такую пору, на самом изломе лета, и приходил праздник, что в крови у нас, — Ладино Полётье.
И вот из этой тишины, будто из-под самой земли, проросло Пение. Сперва одна нота, чистая, как родник, потом другая, и вот уже весь воздух звенел, обвитый женскими голосами, будто венками из папоротника и любистка. Это не для зрителей пели. Это сама Жизнь обращалась к Небесам.
Деревня просыпается для Лады. В тот день даже старый дед Игнат, что обычно ворчал на все новшества, молча вышел на крыльцо, опёрся на посох и замер, слушая. По улице, ступая бережно, будто боясь расплескать тишину, шли женщины. Впереди — Богдана, жена Зорича. Ладная статностью, крепкая, корневая, с глазами, что хранили и летний зной и зимнюю стужу. В руках она несла каравай, испечённый на медовой сыте, а за ней, словно река, текли другие бабы и девицы — все в белом, словно берёзки, вышедшие к людям.
На опушке, в тени старой осины, сидел Зорич. Рядом с ним, положив свою седую голову ему на колено, лежал Волк — тот самый, когда-то им спасённый. Он не вёл ухом, лишь прикрыл глаза, слушая песню, что лилась из деревни. Выше, на суку, недвижно, как изваяние, сидел Ворон. Он не каркал а лишь поворачивал голову и в его чёрном, как смоль, глазе отражалось все действо происходящее вокруг. А в чаще, затаились Рысь-мать и два ее уже почти взрослых котенка. Она сидела и слушала и её уши с кисточками напряглись, ловя незнакомые вибрации. Она не понимала слов, но чувствовала суть — это был плач и надежда, прощание и обещание возвращения. Это был лад. Даже шаловливые медвежата, что обычно шумели в малиннике, притихли у кромки леса. Они, прижавшись к сосне, смотрели широкими глазами на непривычное зрелище. Женщины, дойдя до луга, стали в Круг. Богдана положила хлеб на рушник для каравая, на вытоптанную траву и началось Делание.
Девушки, сидя на земле, плели венки. Вплетали в них не только цветы, но и свои тихие горести — не сбывшуюся любовь, затаённую обиду. Зорич, глядя на это, видел, как из их пальцев уходит что-то тёмное и тяжёлое а остаётся лишь светлая грусть. Костра они не разжигали — не их это дело, огонь мужская стихия. Но Богдана взяла березовую бересту и пучок сухой полыни и подожгла его от уголька, что принесла в глиняном горшочке. Горький, чистый дым пополз по кругу, окутывая женщин, сжигая всё наносное и неверное.
И снова запели. Теперь песня была иной — не звенящей а глубокой, идущей из самого нутра, из той памяти, что старше и леса и рек и самого времени. Ворон на суку встрепенулся и издал короткий, горловой звук — не крик а словно отклик. Волк тихо взвыл в такт, его вой вплелся в песню, став её дикой, древней струной.
И вот они пошли «посолонь», по солнцу. Плавно, словно вода, текущая по кругу. Богдана, проходя мимо опушки, встретилась взглядом с Зоричем. И в этом взгляде было всё: и прощание с летом и любовь и та сила, что держит мир от распада. Рысь-мать, наблюдая за мерным движением, медленно повела головой, будто сама участвовала в этом великом круговороте.
Почему ныне звучит его зов?
Потому что душа земли не молчит. Она говорит через женщин, что помнят. Через волка, что воет в такт древней песне. Через ворона, что хранит молчаливую мудрость. Через рысь, что чувствует лад и сбой в мироздании.
Ладино Полётье — это не про ушедших богов. Это про нас. Про то, что мы — часть этого Круга. Часть этой земли, этого неба, этой тишины, что рождает песню. И пока мы способны слушать и слышать — пение не умолкнет. Оно будет звучать в шелесте листьев, в завывании ветра, в стуке наших сердец, вспоминающих, кто мы есть. И когда Богдана разломила хлеб и обмакнув в мёд, протянула кусок Зоричу а тот поделился с Волком и отдал крошки ворону , показалось что сама Лада-матушка улыбнулась, глядя на них из своего Ирия. Лад был восстановлен. Пусть ненадолго. Пусть лишь на миг. Но он был. И этого было достаточно.
В те времена, когда граница между миром людей и Навью была тоньше паутины а в чащобах Вепсской возвышенности ещё слышался шепот первозданных духов, жила-была в Чарном Урочище Болотница. Не уродливая старуха из страшных сказок а дивная дева с волосами цвета тины и глазами, как две чёрные водные глади. Власть её простиралась на всё, что тонуло в трясине и шелестело камышом.
А в деревне, что стояла на отшибе у самого леса, жил плотник с женой Есенею. Не была она потомком певца а была простой работящей женщиной, чьи руки пахли хлебом да травой целебной. И была у них корова Зорька, белая, как первый снег. Не роскошь это была а кормилица
Приглянулась Болотнице та корова. Решила она её себе взять. Обернулась тёплым ветерком, пахнущим мёдом и цветущими лугами и повела Зорьку от стада. Шла корова на сладкий дух, пока не ступила на зелёный, обманчивый ковёр трясины. Тут явилась Болотница, схватила корову и увлекла вглубь топей. Плотник искал её и вся деревня. Есеня плакала в опустевшем хлеву. Нашёл муж на краю болота лишь медный колокольчик Зорьки. С той поры свет померк в глазах Есени а в доме поселилась тоска. Пришла к Зоричу Есения да не одна а с горем своим великим. Стоит, слезы ручьём льются а рассказать ничего не может — душа перехвачена. Лишь прошептала, смотря куда-то в землю:— Зорьку... Зорьку нашу... болото взяло... Зорич её в жилище своё привёл, усадил на скамью, Богдана чаю из душицы с мёдом подала. И только тогда Есения поведала, как корова на зелёный ковёр луга ступила и как пропала, словно сквозь землю провалилась. Выслушал её Зорич, серые глаза его стали тёмными, как грозовая туча. Молча встал, взял свой посох из корня можжевельника и вышел. Не стал он искать следов — знал, что Болотница следы умеет прятать. Он пошёл к троеручью, месту силы, где три ручья сходятся Не стал он кликать волка-союзника, не тревожил рысь с котятами, не звал ворона-разведчика. Дело это было тонкое, болотное, требующее не силы а иного знания. Стал он посреди стрежня, босыми ногами в ледяную воду и воззвал к духам-берегиням, что в камышах обитают:— Сестрицы-травницы! Укажите путь-дорожку, где белую корову держат! Зашелестел камыш, и поползли по воде зелёные стебли, указывая тропу в самую глубь топи. Пошёл Зорич за ними, не проваливаясь, будто по невидимому мосту. Привёл его путь к островку твёрдой земли посреди болота. А на том островке Зорька стоит, траву сладкую щиплет, да вокруг неё Болотница в облике девы-красы водит хороводы, тихими голосами напевает. Увидела Зорича Болотница, прекрасное лицо её гневом исказилось:
— Как посмел, смертный, в мои владения войти? Уходи, пока живым тебя отпускаю! Но Зорич не смутился. Твёрдо ступил на остров и сказал:
— Не твоя это добыча, болотная царица. Не воин её пригнал и не глупец завёл. Ты её хитростью взяла, сладким обманом. А за это по закону лесному — отдай.
Рассмеялась Болотница, да таким смехом, что иволга в лесу замолкла:
— Что ты мне сделаешь, лесной человек? Я — сила древняя!
Не ответил Зорич словами. Он опустился на колени и положил ладони на землю острова. И обратился он не к Болотнице а к самому острову, к той древней тверди, что не подвластна болотным чарам: — Братец-остров! Помнишь, как ты сам из пучины поднялся? Дай мне силу твою, упрямую, каменную! И остров ответил. Тихо, но властно. Трава под ногами Болотницы зашелестела иначе — не болотной негой, а сухим, степным шепотом. Сама земля стала как бы отталкивать её, выталкивать со своей поверхности.
Зорич же подошёл к Зорьке, взял её за гриву и повёл прочь. А Болотница не могла им помешать — сила острова, древняя и строптивая, держала её, словно в тисках.
Так и вернулась Зорька к Есении. А Зорич, уходя, обернулся и сказал Болотнице:
— Бери тех, кто сам идёт на погибель, по глупости или гордыне. А честный труд и простое счастье — не твоей это доли. С той поры Болотница ещё пуще на людей озлобилась