Глава 4. Снайпер Лия
Ленинград 21 июня 1941 года утопал в солнце. Казалось, сам воздух, густой и тёплый, был пропитан ароматом цветущих лип и волшебством белых ночей. Город, почти стряхнувший с себя весеннюю промозглую сырость, дышал полной грудью, предвкушая долгое, счастливое лето.
Алия Молдагулова, только что вернувшаяся из «Артека», была опьянена этим воздухом. Опьянена жизнью. Опьянена морем, которое увидела впервые и которое теперь бушевало в её душе.
Она, лучшая ученица, гордость детского дома №46, больше не была тем затравленным степным «волчонком», которого несколько лет назад нашёл её дядя Абубакир. Нет, та девочка осталась в прошлом.
Вечером, вырвавшись из душной коммунальной комнаты на улице Слуцкой, Алия вместе с Сапурой, своей вечной наперсницей и по совместительству тётей-ровесницей, сидела на прохладном граните набережной Невы.
— Сапура, ты только представь! МОРЕ! — тёмные глаза Алии горели неугасимым огнём. — Оно… оно ведь как наша степь, только живое, понимаешь? Дышит! И такое же бескрайнее! Я стояла на берегу и думала: вот бы стать лётчицей! Взмыть в небо и увидеть всё разом — и море, и степь, и наш Ленинград!
Сапура, всегда более осторожная и приземлённая, лишь плотнее закуталась в свою кофточку, словно от слов Алии повеяло холодом.
— Лётчицей… Жутко. Я бы ни за что не смогла.
— А я СМОГУ! — Алия вскочила на ноги. Её тонкая, как тростинка, фигурка на фоне каменных гигантов-атлантов казалась невероятно хрупкой и одновременно полной несокрушимой силы.
— После «Артека» я всё смогу!
Она ещё не знала, что главный экзамен на это «смогу» начнётся для неё всего через несколько часов.
***
22 июня. Воскресенье. Комнатушка на улице Слуцкой гудела, как растревоженный улей. Тётя Сан, супруга дяди Абубакира, измученная и бледная, качала в люльке крохотного Макса.
Младенец появился на свет всего месяц назад, а опора семьи, сам Абубакир, был далеко — на практике в Ташкенте. В одной этой комнате ютилось восемь человек, и хрупкая Сан отчаянно пыталась наладить быт.
Алия помогала по хозяйству — чистила к обеду картошку. Крупную, гладкую, без единого тёмного пятнышка. Не такую, как в том страшном тридцать третьем…
И в этот самый момент привычный вальс, льющийся из чёрной тарелки репродуктора, оборвался. Его сменил сухой, режущий ухо треск. А затем раздался голос. Чужой, ледяной, бездушный. Голос Левитана.
«Граждане и гражданки Советского Союза…»
Алия застыла. Крупная картофелина выскользнула из ослабевших пальцев и глухо стукнулась об пол.
«…без всякого объявления… германские вооружённые силы… атаковали границы…»
В комнате повисла звенящая тишина. Стало слышно, как отчаянно бьётся о стекло одинокая муха. Тётя Сан замерла, перестав качать люльку, и медленно, с непониманием и ужасом на лице, выпрямилась.
«…бомбардировке подверглись города… Житомир, Киев, Севастополь…»
ВОЙНА.
Это слово не просто ударило в уши. Оно взорвалось где-то в солнечном сплетении, мгновенно заморозив всё внутри. Память, которую девочка так долго и старательно прятала в самых тёмных уголках души, вырвалась наружу: оглушающий хлопок, чёрная, рыхлая земля и рассыпавшиеся по ней мелкие, гнилые картофелины.
— Мама… — еле слышно прошептала Сапура.
Тётя Сан, будто в бреду, метнулась к окну, вглядываясь в мирное небо, которое уже никогда не будет прежним.
У Алии не было страха. Была только ярость. Глухая, холодная, почти знакомая. Они посмели. Посмели прийти СЮДА. В её город. В её новую, с таким трудом обретённую семью.
На следующий день Ленинград преобразился. На окнах домов появились наклеенные крест-накрест бумажные ленты, на улицах — военные патрули. У военкоматов выстроились длинные, молчаливые очереди мужчин.
А ещё через день почтальон, уже в новенькой военной форме, принёс сразу две телеграммы. Из Ташкента. От Абубакира.
Тётя Сан рвала конверты дрожащими, непослушными пальцами. Дети, инстинктивно чувствуя беду, сбились в плотную кучку и затихли.
— Первая… — прошептала Сан, пробегая глазами по строчкам. — «САН СРОЧНО ВСЕМИ ДЕТЬМИ ЭВАКУАЦИЯ В КАЗАХСТАН ТЧК НЕМЕДЛЕННО ЖДУ ТЧК АБУБАКИР».
Женщина выдохнула. Спасение.
— Вторая… — она вскрыла второй бланк, адресованный другу семьи, Алексею. — «АЛЕКСЕЙ ПОМОГИ ЖЕНЕ ВЫРВАТЬСЯ ТЧК НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ ОСТАВЛЯЙ АЛИЮ ТЧК БЕРЕГИ АЛИЮ».
Тётя Сан медленно подняла глаза на племянницу. В её взгляде была нечеловеческая усталость и… почти мольба.
— Ты слышала, Лия? — голос тёти дрогнул и сорвался. — Ты всё слышала. Дядя приказал. Мы уезжаем. ВСЕ. Собирай вещи. Только самое нужное!
Алия молчала. Взгляд был прикован к неровным карандашным буквам на телеграфном бланке. «Береги Алию». Дядя Абубакир, её спаситель, её второй отец, снова пытался её уберечь. Как тогда, в выжженной солнцем степи.
— Лия! Ты что, не слышишь меня?! — тётя Сан была на грани истерики. — Война! С неба будет сыпаться огненный ад! Будет голод! Как в тридцать третьем!
Это было запретное слово. Точка невозврата.
— Я видела тот голод, тётя Сан, — тихо, но с такой сталью в голосе, что все в комнате замолчали, произнесла шестнадцатилетняя Алия. — Настоящий. Здесь не голод. Здесь — враги. Это совсем другое.
— Да что ты можешь понимать, девчонка! — разрыдалась Сан. — Ты… ты поедешь! Я дяде клялась! Он… он с ума сойдёт, если с тобой что-то случится…
— Я должна идти в детский дом, — Алия решительно взяла свою косынку. — Нас, комсомольцев, собирают. Будем дежурить на крышах. Тушить «зажигалки».
— КАКИЕ «ЗАЖИГАЛКИ»?! — тётя вцепилась в её руку мёртвой хваткой. — Ты о Максе подумай! О детях! Ты… ты мне нужна! Помочь!
Алия обвела взглядом перепуганную Сапуру, сбившихся в кучу двоюродных братьев и сестёр. Посмотрела на бледное, залитое слезами лицо тёти, с которой они делили эти восемь квадратных метров жизни. И на мгновение в её душе поднялся тот самый, липкий детский ужас: остаться одной. Снова.
— Я приду вечером, — девушка осторожно высвободила руку. — Вещи соберём. Все вместе.
Но, шагнув за порог, на гулкую лестницу, она уже твёрдо знала: она не уедет. Она шла по своему городу. По Невскому. И это был уже не тот беззаботный, залитый солнцем проспект. Он был строг, нахмурен и собран. Он готовился к бою. И Алия вдруг отчётливо поняла, что она — часть этого боя.
Этот город принял её, безродную сироту. Дал ей имя. Дал школу. Подарил лучшую в мире поездку в «Артек». Как можно его бросить сейчас, в самый страшный час? Предать?
Вокзал. Всё смешалось в один сплошной гул: дым, пар, истошные крики, детский плач. Тысячи людей превратились в единый, паникующий поток серого цвета. Солдаты, марширующие под звуки «Священной войны», двигались в одну сторону. Беженцы — с узлами, детьми, стариками — в другую.
Семья Молдагуловых отчаянно пробивалась к составу с теплушками. Тётя Сан, белая как полотно, прижимала к груди спящего Макса. Сапура тянула за руки двух хнычущих малышей.
— Наш! Вот он! Седьмой вагон! — кричала тётя, перекрывая рёв паровозного гудка. — Алия! Вещи! Подавай вещи!
Алия застыла на перроне. Рядом с ней стоял её единственный маленький узелок.
— Лия! Чего застыла? Залезай! Живее! — Сапура уже подсаживала в вагон детей.
Алия не двигалась. Сердце колотилось где-то в горле. Она смотрела на этот хаос, на этот исход. И не была его частью.
— Тётя Сан… — голос прозвучал глухо.
— ЧТО?! — тётя обернулась, её глаза были безумными от страха и отчаяния.
— Тётя Сан… я… — Алия сделала глубокий вдох и подняла на тётю тот самый, недетский, твёрдый, как степная земля, взгляд. — Я остаюсь.
— Ч-что? — женщина не расслышала или не поверила.
— Я ОСТАЮСЬ, ТЁТЯ, — повторила Алия громче, чеканя каждое слово. — Я не поеду.
На одно короткое мгновение вокруг них воцарилась тишина. Казалось, даже паровоз замолчал, прислушиваясь.
— Ты… — тётя Сан медленно опустила руку с младенцем. — Ты в своём уме? Ты… ты знаешь, что дядя… Он же велел…
— Я нужна здесь, — упрямо повторила Алия. — Мой детский дом. Мой класс. Мы дежурим. Я — комсомолка. Я — староста.
— СТАРОСТА?! — тётя вдруг страшно, срывающимся смехом рассмеялась. — Ты — ребёнок! Глупый, упрямый ребёнок! Кто тебя тут защитит?!
— Я сама, — тихо, но с такой силой, что тётя отшатнулась, ответила девушка. — И других защищать буду. Как смогу.
Она сделала шаг к вагону и протянула свой узелок.
— Вот. Возьмите. Это мой паёк из детского дома и чистое бельё. Вам в дороге нужнее будет. Детям.
Тётя Сан перевела взгляд с узелка на лицо Алии. И вдруг поняла — это не детский каприз. Это решение.
— Алия… Девочка моя… — Сан внезапно обмякла, прислонившись к холодной стене вагона. — Нельзя… Не губи себя… Прошу тебя…
— Тётя Сан, вы не справитесь одна, — Алия говорила уже как взрослая, как та, кто несёт ответственность. — Вам нужно ехать. Вам нужно спасти Макса. Всех спасти. Поезжайте.
В этот момент в вагон заглянул проводник: «ОТПРАВЛЕНИЕ! Заканчиваем прощания!»
— Лия! — из окна вагона к ней тянулись руки Сапуры. — Лия, не дури! Поехали с нами!
Алия подошла ближе и быстро сунула ей в руку сложенный треугольником листок бумаги.
— Это… это дяде Абубакиру, — голос Алии впервые за всё это время предательски дрогнул. — Когда увидишь. Передай. Слышишь, Сапура? ОБЯЗАТЕЛЬНО передай. Скажи, что я его очень люблю. Что я не предательница. И скажи… — девушка с трудом сглотнула ком в горле. — Скажи, я обязательно вернусь. С победой. Я обещаю.
Паровоз оглушительно взревел. Состав дёрнулся.
Тётя Сан вскрикнула и мёртвой хваткой вцепилась в рукав её платья.
— Алия! Прыгай! Умоляю!
Алия твёрдо, но бережно разжала её пальцы.
— Поезжайте. Берегите детей. И себя. За меня не волнуйтесь.
Поезд медленно набирал ход. Тётя Сан, плача в голос, что-то кричала ей вслед. Сапура, прижав ладони к грязному стеклу, смотрела на неё огромными, полными слёз глазами, пока её лицо не превратилось в маленькое расплывчатое пятно.
Алия Молдагулова, шестнадцатилетняя девочка-сирота, так и осталась стоять на перроне, не шелохнувшись. Она смотрела вслед уходящему поезду, увозившему её вторую семью, её последнее тепло. Она снова осталась одна.
Но теперь это был ЕЁ ВЫБОР.
Поезд окончательно скрылся в серой дымке. Алия поправила сбившуюся косынку, решительно повернулась спиной к опустевшим путям и пошла. Против потока беженцев. Обратно, в свой город.
В свой детский дом.
В свою войну.
😊Спасибо вам за интерес к повести и к нашей истории.
Отдельная благодарность за ценные комментарии и поддержку — они вдохновляют двигаться дальше.