Глава 3. Город-титан и комната на восьмерых
1938 год. Военно-транспортная академия, куда дядя Абубакир вложил всю свою стальную волю, снова меняла адрес.
Семья Молдагуловых, едва успевшая пустить корни в московском общежитии, опять паковала свои пожитки. Их путь лежал на северо-запад, в город, чьё имя для девочки из выжженной солнцем степи звучало как музыка холодного ветра и векового камня — Ленинград.
После Москвы — красной, крикливой, вечно спешащей, где их, азиатских детей, дразнили во дворе «корейцами» да «китайцами», — Ленинград оглушил Алию. Но оглушил не грохотом.
Он оглушил её тишиной своего имперского величия.
Они вышли с Московского вокзала, и Алия замерла, вдыхая влажный, ни на что не похожий воздух. Город был другим. Вместо кривых, уютных московских улочек — прямые, как натянутая струна, проспекты, растворяющиеся в серой, туманной дымке. Вместо тёплого кирпича — суровый, холодный, царственный гранит.
И вода. Вода была повсюду.
Алия, дитя степи, помнящей вкус пыли и ужас безводья, стояла на Аничковом мосту, вцепившись в ледяные, отполированные тысячами рук перила. Она не могла оторвать взгляд от тёмной, быстрой воды Фонтанки, закованной в гранитные тиски. Ей, привыкшей к безграничному простору, казалось, что этот город построили не люди, а титаны.
— Лия, смотри! — дёрнула её за рукав Сапура, её тётя-ровесница. — Кони! Совсем как живые!
Но Алия не смотрела на знаменитых коней. Она смотрела на гранит. Камень был влажный, от него пахло рекой и чем-то древним, почти вечностью. В Москве на неё, девочку с необычной внешностью, постоянно глазели.
А здесь, в этом строгом, величественном пространстве, на неё, казалось, никто не обращал внимания. И это странное, холодное безразличие дарило пьянящее, незнакомое чувство свободы.
— Девочки, не отставать! — скомандовал Абубакир, взваливая на плечо самый тяжёлый узел. — Привыкайте. Это Ленинград. Город Революции. Здесь начинается наша новая жизнь.
Свобода и величие закончились, едва они переступили порог своего нового дома на улице Слуцкой. Семье слушателя Академии выделили комнату в общежитии.
Одну комнату. На восемь человек.
Абубакир, его жена Сан, трое их маленьких детей, юная тётя Сапура, две бабушки, приехавшие помогать по хозяйству, и Алия. Восемь судеб, восемь дыханий в одном тесном пространстве, условно поделённом ситцевыми занавесками.
По вечерам комната превращалась в гудящий улей. За одной занавеской хныкал младенец. За другой — глухо покашливала старшая бабушка. В центре, под единственной тусклой лампочкой, Абубакир, склонившись над чертежами, скрипел карандашом. Рядом Сан на керосинке пыталась согреть молоко. Пахло жареным луком, терпкой махоркой дяди, мокрыми пелёнками и старым, рассохшимся деревом.
Алия, забившись в свой угол на скрипучей койке, которую делила с Сапурой, пыталась читать. И была абсолютно счастлива. Этот переполненный, гудящий, пахнущий жизнью мирок был для неё раем. После долгих скитаний, после ледяного ужаса одиночества — это было тепло.
Было тесно, но не голодно. Было шумно, но не страшно. Она снова была в СЕМЬЕ.
Однажды ночью Алия проснулась от тихого, тревожного шёпота.
— Абубакир… — шептала тётя Сан мужу. — Младший опять хрипит. Сыро тут, от стен так и тянет холодом. Восемь душ в одной комнате… Как же мы…
— Тише, Сан, — прервал её глухой бас дяди. — Всех разбудишь. Мы в Ленинграде. Я учусь в Академии. Дети сыты. Вспомни степь. Вспомнила? Вот и молчи. Главное — они сыты.
— А Алия… — начала было Сан, но дядя твёрдо её оборвал. — Алия — наша дочь. Точка. Спи.
Алия затаила дыхание, притворившись спящей. Сердце отчаянно колотилось в груди. Она не обуза. Она — дочь. Но она слышала смертельную усталость в голосе тёти Сан. Видела, как к вечеру тётя буквально падает с ног. И горькое знание обжигало изнутри: она — ещё один рот, ещё одно тело в этой отчаянной тесноте.
Абубакир, человек военный, смотрел в будущее стратегически. Он видел в племяннице не просто сироту, которую приютил из жалости к погибшей сестре Маржан. Он видел в ней кремень. Тот самый несгибаемый стержень, что был и в нём самом. Девочка должна получить образование. Настоящее. Лучшее.
Алия тем временем жадно впитывала город. Каждую свободную минуту они с Сапурой сбегали из своей коммунальной тесноты в бесконечные ленинградские просторы.
Эрмитаж, где Алия часами стояла, задрав голову, перед золотыми часами «Павлин», ожидая чуда. Русский музей. Мариинский театр. А летом — белые ночи, похожие на волшебство. Они сидели на гранитной набережной, и Алия не могла поверить, что в полночь можно читать книгу без лампы.
— Смотри, Сапура, — шептала Алия, — небо… оно совсем не спит.
— Ага, — ёжилась Сапура, кутаясь в кофточку. — Холодно. Пойдём домой, Лия, а то влетит от мамы.
— Нет. Подожди. Просто слушай. Слышишь, как он дышит?..
Она влюбилась в этот город. Она, выросшая среди горькой полыни, влюбилась в сырой, йодистый запах Невы. Она, видевшая только глинобитные мазанки, прикипела душой к строгому классицизму и атлантам, держащим небо на каменных плечах. Этот город, принявший её, не дразнивший, не унижавший, стал её настоящей Родиной.
Но осенью 1939 года дядя Абубакир принял решение. Тяжёлое, выстраданное бессонными ночами.
Он позвал Алию, когда в комнате никого не было. Девочке исполнилось четырнадцать.
— Лия, присядь, — дядя сел напротив, и его лицо было необычно серьёзным. — Разговор есть. Ты уже большая. Ты всё видишь сама. Малышам нужен простор, покой. А тебе — учёба. Настоящая. Чтобы ты крепко стояла на ногах.
Алия молчала. Она чувствовала, как тот самый ледяной комок из страшного 1933-го начинает медленно подниматься к горлу.
— Дядя?.. Вы… — она не могла выговорить то страшное слово, которое означало «прогоняете».
— НЕТ! — Абубакир почти крикнул, угадав её мысль. — Никогда! Ты моя дочь. Но я хочу для тебя лучшей доли. Есть школа-интернат. Номер сорок шесть, на Охте. Один из лучших в городе. Полное государственное обеспечение. Лучшие педагоги. Режим. Это будет лучше, чем… — он обвёл взглядом их тесную комнату. — Лучше, чем здесь.
Алия смотрела на свои сцепленные в замок руки.
— Я смогу приходить? — тихо, почти беззвучно спросила она.
— КОНЕЧНО! — обрадовался дядя, услышав в её голосе не протест, а вопрос. — Каждые выходные! На все праздники! Это же рядом! Ты должна учиться, Лия. Ради своего будущего. Ради памяти матери.
Последние слова решили всё. Алия подняла на него глаза. В них больше не было страха. В них была воля.
— Я… я понимаю, дядя. Если так нужно для всех. Я пойду.
Для четырнадцатилетней Алии это был удар. Она не плакала. Она научилась не плакать ещё там, в степи. Но когда Абубакир привёл её в казённое, гулкое здание интерната, в её тёмных глазах на мгновение снова мелькнул тот самый дикий, загнанный волчонок.
Её снова отделили. Семья, которую она с таким трудом, с таким счастьем обрела, снова отодвинулась, оставив её одну среди чужих лиц.
Первые недели были пыткой. Она молчала. Внимательно, как и тогда, в тридцать третьем, приглядывалась к товарищам, к воспитателям, к новым правилам. Её русская речь уже была плавной, почти без ошибок, но мягкий акцент всё равно выдавал её.
А потом её стальной характер снова взял верх. Она пришла сюда не плакать. Она пришла сюда учиться. И Алия решила стать лучшей.
Её классный руководитель, Мария Антоновна Голубева, позже вспоминала: «Алия была маленькой, очень серьёзной и невероятно любознательной девочкой. Всегда аккуратна и опрятна. Она не допускала даже малейшего намёка на нарушение дисциплины».
Эта внутренняя сила и серьёзность вызывали невольное уважение. Вскоре Алию Молдагулову избрали старостой класса. Она не терпела лодырей, была первой помощницей учителей, но главной её чертой стало обострённое, почти болезненное чувство справедливости.
— Молдагулова, ну ты чего! — зашипел ей как-то сосед по парте, пытаясь заглянуть в её тетрадь во время контрольной. — Дай списать! Ты же староста, должна помогать!
Алия молча и твёрдо прикрыла тетрадь рукой.
— Помогать — это объяснить. Садись после уроков, я всё тебе объясню. А списывать — нечестно. Больше не проси.
Она всегда защищала слабых. Она слишком хорошо помнила, каково это — быть слабой.
В интернате её имя Ылия окончательно превратилось в Лию. Так было проще, привычнее. И она откликалась. Ылия Саркулова, сирота из казахской степи, медленно умирала. Рождалась Лия Молдагулова — советская школьница, комсомолка, ленинградка.
Она приходила «домой» по выходным, как и обещал дядя. Помогала тёте Сан нянчить малышей, до глубокой ночи шепталась с Сапурой. Но она уже была другой. Интернат научил её самостоятельности, ответственности и той особой дисциплине, которая позже станет её второй натурой.
Апогеем её новой, советской жизни стала путёвка в «Артек» летом 1940 года. За отличную учёбу и активную общественную работу. Девочка из аула Булак, чью мать лишили жизни из-за мешка картошки, ехала в главный пионерский лагерь страны. Это был триумф.
Море. Она впервые увидела море. Оно было огромным, живым, больше самой большой степи. Она стояла на берегу в Гурзуфе, и солёный ветер бил ей в лицо, смешиваясь со слезами счастья. Она стала первой девочкой-казашкой, отдохнувшей в легендарном «Артеке». Она была гордостью школы. Гордостью дяди.
Алия вернулась в Ленинград окрылённая. Впереди был последний, выпускной класс. Лето 1941 года обещало стать самым счастливым в её жизни.
Лия пока не подозревала, что её интернат № 46 очень скоро превратится в детский дом № 46. Потому что у сотен детей Ленинграда больше не будет родителей.
Ей было невдомёк, что умение выживать, выточенное голодом и холодом 1933 года, вновь станет её единственным оружием в этом прекрасном, любимом гранитном городе.
Она не могла предвидеть, что дядя Абубакир, находясь на практике в Ташкенте, утром 22 июня отправит две срочные телеграммы. Одну — семье, с категорическим приказом немедленно готовиться к эвакуации. А вторую — своему другу, с отчаянной мольбой:
«Помоги моей семье уехать... и ни в коем случае не оставляй в городе Алию».
Но Алия уже приняла собственное решение. Она больше не была Ылией Саркуловой, которую преследовали. Она не была сиротой, которую спасали.
Она была Лией Молдагуловой. Она была ленинградкой.
И она будет защищать свой Город.
😊Спасибо вам за интерес к повести и к нашей истории.
Отдельная благодарность за ценные комментарии и поддержку — они вдохновляют двигаться дальше.