Татьяна Замировская уже десять лет живёт в Нью-Йорке, недавно у неё вышла книга «Свечи Апокалипсиса» — о том, как «писательница из Беларуси продаёт самые дорогие в мире свечи в лакшери-бутике» и как её временная подработка превратилась в настоящий арт-проект. Мы поговорили с Татьяной о том, как в семидесятые годы местные художники начали открывать комьюнити-сады; узнали, что такое превентивная ностальгия, которая побуждает жителей Нью-Йорка вступаться за маленькие магазинчики и их престарелых владельцев; про бруклинский продуктовый кооператив и что в этом городе у художников неприлично спрашивать, чем они зарабатывают. В результате разговор получился, наверное, о том, что это вообще такое — дух Нью-Йорка.
Вопросы: Алина Стрельцова
В Нью-Йорке множество садов, где жители ближайших домов растят цветы и овощи, и, насколько я понимаю, это очень важный городской феномен, расскажи, как они появились.
Когда я впервые приехала в Нью-Йорк, то была совершенно очарована местными комьюнити-садами, нигде раньше я ничего подобного не видела. Оказалось, что в городе множество коммунальных пространств, где соседи занимаются огородничеством и где присутствует какое-то минимальное садовое искусство: домики на деревьях, пруды с красными японскими карпами, декоративные водопады. Часто подобные места закрыты для посторонних, ключи есть только у жителей окрестных домов. А ещё, например, существует Грамерси — самый известный нью-йоркский полностью закрытый парк. Это роскошное, невероятной красоты пространство, но зайти туда могут только люди, которые живут по его периметру. И когда я переехала в Нью-Йорк, то стала ещё больше интересоваться этими садами, самым родным для меня стал тот, что находится на Элизабет-стрит, — он открылся для публики в 2013-м, за пару лет до того, как я приехала. И все годы, что я здесь живу, этот сад пытались уничтожить. Битва длилась более десяти лет, и лишь несколько месяцев назад она была выиграна.
Маленькие уличные сады появились в Нью-Йорке в семидесятых, когда город пребывал в упадке и запустении, здесь было много пустырей, где никто ничего не строил, поскольку ни у кого не было денег. Это было время расцвета контркультуры, эпоха хиппи, и сначала художники, а потом и все остальные начали засаживать пустыри цветами, украшать их по своему вкусу и возможностям. А ещё это было очень бедное время, и в подобных садах люди стали выращивать овощи. Со временем город начал поощрять огородничество, сочтя, что пусть лучше жильцы бедных кварталов растят на пустырях капусту и подсолнечник, чем торгуют запрещёнными веществами. Также в семидесятые появились частные инициативы по озеленению города, например, в 1973-м городские партизаны Green Guerillas стали сбрасывать на город снаряды, только это были не взрывчатые вещества, а бомбы с семенами. В эту группу входила художница-урбанистка Лиз Кристи, она-то и основала первый комьюнити-гарден, официально признанный городом. Тут же начали открываться десятки подобных садов, сейчас, как пишут, в Нью-Йорке их более шестисот. Особенно много в Уэст-Вилладже, потому что в семидесятые в этом районе развивалась джаз- и панк-сцена, расцветала уличная культура, и желание присвоить себе город, чувство общности у местных жителей было особенно сильным. И когда в восьмидесятые и особенно в девяностые годы при Джулиани начались первые проблемы, люди уже считали местные сады настолько своими пространствами и настолько важной частью города, что невозможно было себе представить, что на их месте будут построены дома.
Тем не менее, город начал продавать садовые участки застройщикам, официально это было заявлено как благотворительные проекты, например, мы строим жильё для малоимущих. Правда малоимущим должно было достаться не более 20% квартир, например, а всё остальное возводилось как обычное коммерческое жильё. В Даунтауне очень дорогая земля, и когда здесь появляется дом, он приносит огромный доход, поэтому продавать участки городу гораздо выгоднее, чем держать на них районные садики. Но вот что удивительно — любой комьюнити-садик тоже увеличивает стоимость жилья в своём районе. Ведь чем лучше наш сад, тем лучше наш квартал, и чем лучше наш квартал, тем дороже можно продать землю девелоперам — получается заколдованный круг. Поэтому вокруг садов разворачиваются настоящие баталии. Существует целая ассоциация, которая борется за сохранение комьюнити-садов как важной части городской культуры. Идеальный для сада вариант — если его официально переведут в ведение парковой системы города, тогда участок уже невозможно будет застроить, но не всегда это получается, поскольку сад должен соответствовать целому ряду критериев. Есть ещё схема, по которой некоммерческая организация может взять землю в аренду у города за символическую сумму на десять лет, но проблема в том, что большинство садов уже были взяты в такую аренду, и к настоящему моменту десять лет прошли, а отдавать-то их никто не хочет.
Что-то похожее случилось с моим любимым садом на Елизаветинской улице (Elizabeth Street). Когда он появился, Маленькая Италия ещё не была модным бутиковым районом, здесь жили итальянцы из числа тех, что победнее, и такие же бедные художники. На Елизаветинской находилось множество галерей, проходили бесконечные выставки, и около антикварной галереи Аллана Ривера располагался пустырь. Её даже сложно было назвать галереей, скорее, лавкой старьёвщика, где хранилось множество несуразных уличных скульптур — статуи под-античность, львы-привратники, надгробия, гигантский конь, всё это огромных размеров. И поскольку в самой галерее не хватало места, владелец выставлял все эти скульптуры на пустырь. Даже сейчас случайному прохожему этот сад может показаться старым заброшенным кладбищем. Галерея вроде бы ещё работает, делами сейчас заведует сын Аллана, Джозеф Ривер, однако я никогда не видела её открытой. Зато в витрине стоит огромный чугунный конь, так что сейчас галерея — это капсула времени и совершенно мистическое место.
И вот в 2012 году город пришел за своим участком и говорит: выезжайте! И началась бесконечная тяжба. В 2013-м сад открылся для публики, однако перевести его в реестр Нью-Йоркских парков по ряду причин было невозможно, выкупить тоже — это была бесконечная череда юридических сложностей. С каждым новым мэром Аллан, а затем Джозеф Ривер пытались выстраивать свои договорённости, а город, в свою очередь, каждый раз менял статус дома, который должен был появиться на месте сада: сначала это было обычное коммерческое жильё, затем дом для пенсионеров, затем дом для малоимущих пенсионеров, потом дом для малоимущих трансгендерных пенсионеров… Всё это просто немыслимо! И все понимали, что старичкам бы досталось не более 20% квартир, а остальное жильё сразу бы вошло в реестр самых дорогих квартир в Нью-Йорке.
Тем временем Джозеф Ривер основал нон-профит организацию Elizabeth Street Garden Friends, и уже от её имени практически профессионально судился с Нью-Йорком. Мне кажется, со временем спасение сада стало для него не просто делом жизни, но основной профессией, предполагающей полный рабочий день. Вместе с сочувствующими жителями он придумал найти другое место, где можно будет построить дом для неимущих в том же районе, они провели масштабное исследование, выяснили, что в этой части города очень мало зелёных зон, где могли бы посидеть те самые старички, а ведь это тоже важно. На суды и кампанию по спасению сада уходили немыслимые деньги, был запущен краундфандинг, и фактически на всех митингах поддержки можно было встретить Роберта Де Ниро, Патти Смит и Мартина Скорсезе, поскольку Маленькая Италия — это их район, и сад на Элизабет-стрит — это их сад. Не просто символ какой-то там нью-йоркской культуры, но реальное место, куда они могут прийти посидеть и попить кофе, где их никто не будет дёргать. То есть знаменитости вступались за сад, и это тоже сыграло свою роль. И в общем, вся эта часть Нью-Йорка включилась в борьбу. И всё же в итоге после долгих разбирательств и апелляций все судьи, кроме одной, сказали, что сад городу не нужен, а нужно больше жилья для малоимущих. И это при том, что все знают, что социальное жильё в этой ситуации — только ширма для коммерческой недвижимости. Сад был спасён чудом: мэр Адамс в 2024 году всё же решил сделать доброе дело и отменил приказ об уничтожении сада — так он останется в памяти нью-йоркеров приличным человеком. Сад, грубо говоря, обменяли на сделку по созданию 620 доступных квартир для старичков — но в других локациях.
Если ты богатый и знаменитый житель Ист-Виллиджа, кажется нормальным вступиться за соседский садик. Но меня поражает, когда люди сами едва сводят концы с концами, но всё-таки помогают деньгами, например, иранскому мороженщику, чтобы он не закрывал свой очень маленький и очень старый магазин, а потом ещё и волонтёрят в этом магазине, потому что старенькому владельцу уже тяжело справляться самому.
Да, это история про самый любимый магазин всего Ист-Виллиджа — Ray’s Candy Store. Почти пятьдесят лет назад его открыл нелегальный эмигрант из Ирана Рэй Альварес. Сейчас ему за девяносто. Магазин был его мечтой, делом всей его жизни, там он продавал мягкое мороженое, молочные коктейли, жареные вафельки и картошечку уставшим ночным панкам на Сент-Маркс-плейс, и сейчас это, наверное, единственное место, где ещё сохранился дух старого, классического Ист-Виллиджа. Однако во время пандемии магазин был вынужден закрыться на карантин, у него накопились долги, и к 2022 году дедушка Рэй понял, что больше не может платить арендную плату, а домовладелец, судя по всему, не хотел идти на компромисс. Чтобы урегулировать вопрос, нужно было где-то найти 50 тысяч долларов. И местные жители очень легко, всего за неделю накраудфандили эти деньги и заплатили ренту на много лет вперёд. Так что дедушку по-прежнему можно увидеть за прилавком буквально каждый день, потому что ему очень важно самому трясущейся рукой положить мороженое в рожок и отдать тебе — в этом вся его жизнь. Дедушка — молодец, но соседи часто помогают ему, я своими глазами видела, как ночью какие-то местные хипстеры были у него на подхвате, помогали ему закрывать кассовый аппарат, следили, чтобы у него всё было хорошо. И такое я видела только в Нью-Йорке — люди согласны скинуться всем миром, потратить кучу денег и времени, но защитить какое-то знаковое место. Мне кажется, это своего рода превентивная ностальгия, когда ты знаешь, что очень скоро важное для тебя место может исчезнуть, поэтому тебе приходится спасать его уже сейчас, пока оно не стало частью прошлого, о котором мы будем дружно тосковать. Кажется, этот магазин должен был закрыться ещё 20−30 лет назад, но по какой-то странной причине сохранился и сейчас выглядит призраком самого себя, как, собственно, и сам 90-летний дедушка Рэй.
Точно таким же был и дедушка Мо Альбанезе, которому принадлежала мясная лавка на Элизабет-стрит, ей сейчас, наверное, уже лет сто. Когда он умер во время ковида, его внучка Дженифер бросила свою юридическую карьеру и взяла бизнес на себя. Первое время она пребывала в некотором шоке, потому что никогда прежде не управляла магазином. Это было первое лето после карантина, на улицах было ещё пусто и неспокойно из-за протестов Black Lives Matter. И меня поразило, что когда Дженнифер открывала и закрывала магазин, какие-то местные жители всегда были рядом, чтобы проследить, что у неё все благополучно, что она спокойно пришла и ушла. То есть за ней по-соседски присматривали.
Интересно, как это получается: Нью-Йорк — мигрантский город, куда приезжают люди со всех концов земли и вдруг почему-то начинают чувствовать это место своим, ощущать себя нью-йоркерами, и ведь это подразумевает ответственность за город, стремление заботиться о нём. Это какой-то удивительный механизм.
Оно и правда как-то так работает, поэтому что и для меня Нью-Йорк стал своим городом именно через сад и через работу в свечном бутике на Элизабет-стрит. В какой-то момент я ощутила, что говорю «мы» в значении «мы — люди с этой улицы», населяющие её в разное время суток. Потом я стала говорить «мы жители этого района Нью-Йорка», точнее даже не жители, а обитатели. Улица — это наш «хабитат» в большей степени, чем «дом», поскольку дом — это место, где ты отдыхаешь и успокаиваешься, а среда — то, что тебя меняет, и ты её тоже меняешь, ты находишься в симбиозе с остальными обитателями этого пространства. И весь Нью-Йорк как будто про чувство причастности в большей степени, чем про переживание дома. Этот город как будто гигантская коммунальная квартира, где у тебя неминуемо со всеми общая ванная и кухня, общие даже кастрюльки. В Минске я никогда нашу кастрюльку не ощущала настолько общей. Может быть, чувство общности ощущается сильнее в маленьких городах, где все тебе соседи, и со всеми нужно здороваться. А в Нью-Йорке мы все пытаемся выжить и все друг друга учитываем. Бессознательно это ощущение у меня включилось, наверное, лет через пять после переезда. А осознание пришло ещё позже — когда я уже 8−9 лет прожила в городе и вдруг поняла, что говорю про нас, нью-йоркеров, но не про коренных жителей и не про приезжих, а про нашу общую среду.
Ты ещё говорила, что осознание себя нью-йоркером к тебе пришло во время пандемии. Как ты думаешь, сыграло роль переживание общей катастрофы?
Даже не катастрофы. Локдаун оказался временем, когда сразу стало понятно, кто «мы», а кто «не мы». Туристы уехали, и за три месяца карантина я как будто познакомилась со всеми жителями Нью-Йорка, я гуляла по улицам и наконец-то смогла посмотреть каждому в глаза. Никто никуда не ездил, все варились в общем котле, все со всеми познакомились. Ну, и да, наверное, чувство, что нам всем угрожала опасность, но мы всё-таки выжили, тоже сыграло роль. Правда мы выжили и сразу же побежали протестовать, но в этом тоже проявилось чувство общности. Может, это страшно прозвучит, но, мне кажется, что если бы не Black Lives Matter, нас бы объединил какой-то другой протест, какая-то другая форма гражданского сопротивления, ещё какой-нибудь массовый экшен. Ощущение, что нам нужно закрепить пережитый опыт, как будто висело в воздухе.
Знакомый журналист сказал мне, что жители Нью-Йорка и жители Москвы похожи тем, что те и другие определяют себя целиком через работу, то есть наша самая главная идентичность — это принадлежность профессии. Но, насколько я понимаю, в Нью-Йорке большинство жителей разделяют работу для денег и дело жизни?
Да, здесь тебя всегда спрашивают: What do you do and what do you do for living? То есть что ты делаешь для улучшения мира и что ты делаешь, чтобы оплатить свои счета? И редко кто может ответить на эти вопросы одинаково. Правда недавно я поняла, что не везде этот вопрос считается приличным. Например, как-то я спросила у знакомых, прекрасных белорусских художников: «А где вы деньги на жизнь берёте?» В том смысле, что да, вы крутые художники, но как вы зарабатываете? И по замешательству людей, я поняла, что не надо такое у художников спрашивать. И потом мне ещё раз подтвердили, что не следует интересоваться, на что художники живут.
А когда ты работала в магазине свечей, ты воспринимала это как часть собственной идентичности? Или говорила себе: я — писатель, а эта работа, чтобы оплачивать счета? Или даже «это не я здесь работаю, а мой персонаж»?
Вначале я, действительно, отыгрывала персонажа — «человек с писательской идентичностью оказался в нетипичной для себя среде». Потом у меня включилась журналистская идентичность, поскольку журналистом я всё-таки была гораздо дольше, чем писателем, и я начала вести блог, где описывала свою работу и покупателей. Меня это веселило и развлекало, хотя на самом деле я всё это делала, чтобы доказать самой себе, что у меня ещё осталась профессиональная идентичность, что вся эта парфюмерная работа — временная, и я ею занимаюсь, просто чтобы выжить. А вот после ковида у меня включилась идентичность одного из участников городской культуры. Я вдруг поняла, что я и мой магазин, мои покупатели — это часть жизни Нью-Йорка, часть духа Элизабет-стрит. И меня многие будут помнить как ту самую девочку, которая продавала свечи на этой улице, я уже вписана в историю города для очень-очень многих его жителей. И если раньше я даже стеснялась своей работы, то потом начала с гордостью о ней рассказывать. Приезжала в какую-нибудь арт-резиденцию и говорила: о, вы не представляете, где я работаю!
Расскажи ещё про продуктовый кооператив Бруклина, где ты состоишь. Насколько я понимаю, ты очень долго добивалась, чтобы тебя туда приняли, и это тоже очень знаковое место.
Да, я очень долго ждала своей очереди — такое ощущение, как будто попасть в этот кооператив можно, только если кто-то из предыдущих его членов умрёт или выйдет из состава. В Нью-Йорке действуют несколько продуктовых кооперативов, в те же семидесятые годы подобные магазины были популярной инициативой, но не все кооперативы тех времён выжили. Они существовали по двум схемам. Первая предполагала, что покупать продукты в кооперативном магазине могут все, но те, кто там работают, — со скидкой 25%. И прибыль такой кооператив получал за счет обычных покупателей. Такого типа организаций осталось буквально пару штук на весь город. Наш кооператив, Park Slope Food Coop, появился в 1973 году и с самого начала был закрытым. То есть покупать продукты в нём могут только его члены. Чтобы туда попасть, нужно внести единоразовый взнос в 100 долларов и раз в полтора месяца отработать смену длиной где-то в 3 часа. То есть поработать нужно совсем недолго, но бонусы ты за это получаешь очень большие. В обычных магазинах наценка от 25 до 100% на все товары, а в кооперативе наценка всегда меньше 25%. Мы сами выбираем, какие продукты хотим заказывать, голосуем за них, сейчас, например, идёт горячий спор, бойкотируем ли мы оливки из Израиля. А во времена Пиночета кооператив принял решение не покупать чилийский виноград. Когда я узнала об этом, то была потрясена стремлением выразить солидарность через отсутствие винограда.
На самом деле многим не нравится, что ты должен отстоять смену и непременно должен сделать это сам. Если в вашей семье четыре человека, то все четверо должны отработать пресловутые три часа, кроме совсем уж маленьких детей. Нельзя прислать вместо себя слуг или няню — это жёстко пресекается. В кооперативе состоят многие знаменитости и просто очень занятые люди, но даже если у тебя есть деньги, чтобы делегировать эту обязанность, правила это запрещают. Это единственная причина, почему люди иногда выходят из состава участников. Однако мне кажется, в этом и состоит главный принцип кооператива: если ты не можешь или не хочешь работать в нём, нужно освободить место для тех, кому это кажется забавным и приятным делом. Например, мне очень нравится отрабатывать свои смены, потому что ты никогда не знаешь, кто сегодня попадётся тебе в коллеги, — юрист, школьный учитель, правозащитник. Часто рядом с тобой за прилавком оказываются люди каких-нибудь необычных профессий, все очень интеллигентные, мы обмениваемся контактами и лайфхаками. У всех появляется возможность подружиться друг с другом — в этом и состоит суть кооператива. Я обычно работаю в сырном отделе. А потом иду к кассе и кассир, который так же отрабатывает свою смену, комментирует мои покупки: Как тебе эта булочка, хорошая? Ничего себе, дубайский шоколад по 7 долларов! Пошли покажешь мне, где лежит. Не понимаю, как пробить эту малину, можешь показать, как это делается? Всё это очень напоминает детскую игру в магазин. А недавно я пришла в шапочке арт-резиденции Макдауэлл, и девочка на кассе говорит: Ой, мой бойфренд тоже недавно там был, а в какой студии ты жила? Ни в каком другом магазине не получится отложить все дела и просто поболтать с продавцами и покупателями, везде существуют какие-то иерархии. А кооператив переворачивает любые иерархии, все в нём играют какие-то роли, и это очень здорово.