Старая квартира пахла лекарствами, вареньем и одиночеством. Марья Ивановна, казалось, стала прозрачной за те несколько недель, что не вставала с постели из-за болезни. Сергей Петрович принес ей суп, который сварила его невестка, и поставил кастрюльку на табуретку рядом с кроватью.
— Спасибо, Сережа, — прошептала Марья Ивановна, слабо сжимая его руку высохшими пальцами. — Без вас я бы совсем...
— Что вы, Мария Ивановна, соседи ведь.
Она помолчала, собираясь с силами, потом снова заговорила, и в ее глазах вспыхнул тревожный огонек:
— Сережа, ты за квартирой пригляди, когда меня в больницу заберут. Особенно Сашку, внука моего, не пускай. Ключи у него есть, но он... — она запнулась, потом с трудом, будто сопротивляясь самой себе, выдохнула: — Он все продаст. Ему только деньги нужны. Обещай.
— Обещаю, — твердо сказал Сергей. — Ничего не дам ему растащить. Отчитаю как следует.
— Он не отчитается... Он наглый и глупый... — старушка закрыла глаза, и ее рука разжалась. Заснула.
* * *
Она ушла тихо, утром следующего дня, так и не попав в больницу. А уже в понедельник Сергей Петрович, услышав громкую музыку и чьи-то неторопливые шаги из-за стены, нахмурился и выглянул в подъезд. Дверь в квартиру № 47 была распахнута настежь.
Молодой парень в яркой куртке и джинсах с огромными дырами на коленях выносил оттуда большую картонную коробку. Из-под ее неплотно сомкнутых створок виднелось белое фарфоровое блюдо с причудливым узором и позолотой по краю. Сердце Сергея Петровича екнуло: он узнал тот самый сервиз, который Марья Ивановна показывала ему несколько лет назад с гордостью, рассказывая, что ему уже триста лет и он пережил революцию и войну. В ее семье он передавался из поколения в поколение.
— Саша! — голос Сергея Петровича прозвучал резко, как выстрел, в тишине подъезда.
Александр вздрогнул, чуть не выронив ношу, и обернулся. Его лицо, умное, но пустое одновременно, выразило сначала удивление, а затем — раздражение.
— Чего надо? — бросил небрежно.
— Что это ты несешь? — Сергей Петрович сделал шаг вперед, преграждая путь к лестничной клетке. Руки слегка дрожали, но внутри собрался тугой узел решительности.
Саша просверлил его недовольным взглядом.
— А что, нельзя? Бабушкины вещи. Мое наследство, — он ехидно ухмыльнулся, оглядывая старика с ног до головы. — Имею полное право. Папаша мой, между прочим, прямой наследник, а я как бы его представитель.
— Твой папаша тут два раза был за последние пять лет! — вспылил Сергей Петрович. — А твоя бабка завещала, чтобы ты ничего не трогал! Она мне лично наказывала! Я слово дал!
Парень смотрел на него, словно на сумасшедшего, говорящего на незнакомом языке. В его взгляде было столько снисходительного презрения, что у Сергея Петровича перехватило дыхание от ярости. Да как он смеет? Щенок!..
— Слушайте, вы кто такой вообще, чтобы мне указывать? — с нарочитой, ядовитой вежливостью произнес Александр. — Сосед просто. Мало ли, с кем там бабка дружбу водила. А я — внук, семья, по закону с ней связан. У меня ключи есть, видите? — он позвенел в воздухе связкой с видом триумфатора. — Идите-ка лучше свои грядки полейте, дедуля, не мешайте наследным имуществом распоряжаться.
Он легко, плечом отстранил старика, который от неожиданности отшатнулся и прислонился к косяку двери, и быстрыми, уверенными шагами побежал вниз по лестнице, унося коробку с историей целой семьи. Сергей Петрович остался стоять на площадке, слушая удаляющиеся шаги, и чувствовал жгучую, унизительную смесь стыда и полного бессилия. Он дал слово старой, одинокой женщине и не сдержал его. Оказался бессилен против наглой молодой глупости.
* * *
Вечером, когда приехала внучка Аня, Сергей Петрович молча поставил на стол чайник и сел, глядя в окно на темнеющий двор. Аня сразу поняла, что что-то не так.
— Дед, что случилось? Марья Ивановна?
— Ее Сашка... — Сергей Петрович с трудом подбирал слова. — Приехал. Сервиз тот, фамильный, унес. А я... я ничего не смог. Я же обещал...
Он рассказал все, и его рассказ был полон горького самоосуждения. Анна слушала, подперев подбородок кулаком, не перебивая. Ее лицо, которое с детства портил чуть кривоватый, с небольшой горбинкой нос, было серьезным и сосредоточенным. Когда дед замолчал, она тяжело вздохнула.
— Дед, юридически мы ничего не сделаем. Он член семьи, у него были ключи, он входил в квартиру, не взламывая дверь. Это не кража по Уголовному кодексу. Максимум — гражданский спор о разделе имущества между наследниками, но отец Александра, судя по всему, в этом участвовать не будет. Ему все равно на этот сервиз.
— Так что же, он все распродаст, а мы смотреть будем? Мария Ивановна в гробу перевернется! Она его берегла как зеницу ока!
— Подожди, — Анна решительно достала смартфон. — Ты сказал, он унес сервиз. Ты помнишь, как он примерно выглядел?
Она быстро нашла в поиске несколько антикварных магазинов в центре города и принялась методично обзванивать их, четко описывая сервиз: белый фарфор, позолота, синие цветы, предположительно XVIII век. В третьем по счету, элитном салоне на одной из пешеходных улочек, ей ответили утвердительно.
— Да, у нас такой недавно появился. Приносил молодой человек.
Через час, отпросившись с работы, Аня уже стояла перед витриной этого салона. У нее невольно перехватило дыхание. За толстым, идеально чистым стеклом, на темно-синем бархатном ложементе, стоял тот самый сервиз. Он был прекрасен. Изумительной работы белоснежный фарфор с тончайшими золотыми гирляндами и нежными, будто живыми незабудками. Он будто светился изнутри.
И тут ее взгляд упал на маленький, изящный ценник. Цифра вызывала легкий шок: 110 000 рублей.
Из подсобного помещения вынырнул ухоженный мужчина лет пятидесяти, в дорогом кардигане и очках в тонкой оправе.
— Здравствуйте. Это не вы случайно сегодня интересовались сервизом по телефону? — спросил он вежливо.
— Да. Вы его купили у молодого человека по имени Александр? — уточнила Анна, стараясь, чтобы голос не дрожал.
— Да, купил, но имени продавца не знаю. Молодой человек в драных джинсах и желто-фиолетовой куртке. Что-то не так? — в его глазах мелькнула легкая настороженность.
И Анна рассказала. Не эмоционально, не жалуясь, а сухо и четко, как констатацию неприятных фактов. Она говорила о предсмертной просьбе старушки, о своем дедушке, который дал умирающей честное слово, о наглости внука, продавшего память, как старую рухлядь. Она не просила и не требовала — просто излагала историю, глядя ему прямо в глаза.
Антиквар выслушал, не перебивая, изредка кивая. Его лицо оставалось невозмутимым.
— Понимаю. Печальная в общем-то история. Мальчик действительно продал его за бесценок. Сказал, что срочно нужны деньги на перспективный бизнес-проект. Очень торопился.
— А вы знаете, сколько он стоит на самом деле? — спросила Анна, снова кивнув на ценник.
— Конечно, — мужчина чуть улыбнулся. — Но я, простите, не благотворительная организация. Я предложил ему рыночную цену выкупа. Он согласился, не торгуясь. Его проблемы меня не касаются.
Анна посмотрела на него прямо, ее взгляд стал жалостливым. Она молитвенно сложила перед собой руки.
— Пожалуйста, продайте мне его обратно. За те же сто десять тысяч, что вы заплатили. У меня больше нет, а деду очень важно это все, понимаете? Я боюсь, как бы из-за этой глупой истории его инфаркт не хватил!
Антиквар приподнял бровь, непонимающе глядя на нее.
— Романтик? Хотите восстановить справедливость? Вернуть реликвию в семью?
— Нет, — ответила Анна. — Хочу уберечь дедушку от сердечного приступа. Если бы не он, я бы сюда не пришла никогда, поверьте. Мне вообще дела нет до каких-то сервизов и их наследников.
Антиквар задумался. Анна видела, как он колеблется между желанием получить выгоду и помочь ей, и внутренне молилась, чтобы второе победило.
— Ладно, — наконец проворчал он. — Так уж и быть.
Через минуту Анна радостно бежала к банкомату.
Она копила на операцию десять лет. С шестнадцати. В школе ее дразнили «носатой» и «горбоносой», а во дворе обзывали «ведьмой» — и это оставило глубокую рану и комплексы на всю жизнь. Аня ненавидела свое отражение в зеркале, проклинала генетику, наградившую ее таким «шнобелем», яростно, до слез мечтала о ринопластике — и одновременно боялась ее. Ведь если попадется плохой врач, то он не только ничего не исправит, но еще и создаст дополнительные уродства.
Все ее сбережения, вся ее надежда на новое лицо, на другую, более уверенную жизнь, — ровно 100 000 рублей. Еще десять она заняла у проверенной подруги, которая знала про ее мечту.
Через полчаса Аня вернулась в салон. Деньги лежали в сумочке. Антиквар принял их, пересчитал с профессиональной скоростью и без лишних слов упаковал сервиз в несколько слоев пузырчатой пленки и уложил в прочную картонную коробку.
— Удачи вам, — сказал он на прощание, и в его тоне слышалось нечто похожее на одобрение.
— Спасибо, что вошли в мое положение.
* * *
Через неделю, разместив объявления на специализированных ресурсах для коллекционеров, она нашла покупателя — пожилого мужчину из другого города, который давно охотился за подобным сервизом для своей коллекции русского фарфора. Он без торга согласился на цену в 250 000 рублей, лишь попросив сделать несколько дополнительных фотографий.
И вот деньги лежат на ее банковском счете. Чистые, ничем не пахнущие, цифры на экране. Аня перевела подруге десять тысяч, а остальные... остальные были билетом к другой жизни — без постоянного взгляда исподлобья, без желания спрятать лицо в высоком воротнике, без этого вечного, въевшегося в душу чувства ущербности.
Она пришла к деду с пустыми руками, с виновато-расстроенным выражением лица.
— Нет, дед, они не стали продавать. Сказали, что это их товар теперь, и они вложили в него деньги. Ничего не поделаешь. Юридически мы бессильны.
— А... жаль, — старик потупил взгляд, глядя на заварочный чайник. Ему было горько и стыдно, что он подвел свою старую подругу, не смог защитить то, что ей было дорого.
Анне тоже было немного стыдно. Она смотрела на своего доброго, наивного деда, который верил в честное слово и справедливость, и советь больно колола ее изнутри. Она обманула его. Единственного человека, который любил ее такую, какая она есть, с кривым носом.
Но потом она вспоминала все эти годы. Школьные коридоры, где она слышала за своей спиной смешки, двор, где мальчишки кричали ей вслед обидные прозвища. Свое отражение в зеркале, которое она всегда старалась избегать. Вспоминала наглое, самодовольное лицо Александра, с которым он говорил ее деду: «Идите-ка свои грядки полейте». Он украл не просто сервиз. Он украл у старика веру в свою способность защитить обещанное.
И стыд отступал, сменяясь холодным, твердым, как камень, удовлетворением. Она не украла. Она не ограбила. Она просто переиграла глупца и хама на его же поле. Справедливость — это не всегда возвращение чужого добра на место. Иногда это просто возможность взять свое. Свое будущее. Свою уверенность. Свою красоту.
И она эту возможность взяла.
Автор: Саша Ибер
----
----
Летняя дочка
Назвать Любу Григорьеву хорошенькой язык не поворачивался. Никак. При разных раскладах и ракурсах. Можно было на телефон фильтры наложить. Но красавица, которую создали фильтры, уже не была бы Любой. И это считалось бы типичным враньем и очковтирательством. А Люба никогда (ну почти никогда) никого не обманывала. В общем, Люба предпочитала быть самой собой. И во внешности, и в характере. Не нравится – проходите мимо. Вот и все!
Что она имела в арсенале? Если соблазнить кого-нибудь, так и ничего. Ростику Люба от роду небольшого. Ножки коротки, попа тяжеловата. Шее не хватало изящности, плечам – хрупкости. Ну а что ей делать – типичной селянке? Хрупкие лани в деревне не живут. Куда им со своими тоненькими ножонками и ручонками? Они и ведра не поднимут! Да что там ведро – с лопатой в огороде и минуты не продержатся!
Конечно, в Любином Каськове жили всякие женщины, и худышки в том числе. Но до телевизионных див дамам, взращенным на молоке и всю жизнь занимавшимся физическим трудом, ой, как далеко. Всякие «авокадо» и «шпинаты» деревенские есть не могут – им мясо физически необходимо! И работают совсем другие группы мышц, отнюдь «не попочные». Потому Каськовчанки были жилистыми или плотными. Ну а их приземистость диктовали гены, формировавшие облик поселянок много веков подряд.
В юности Люба частенько плакала, взглянув в зеркало: не лицо, а поросячья мордочка. Никакая косметика не помогала. Неопытной рукой Люба пыталась рисовать на веках стрелки и красить губы. Получалась мордочка неумело накрашенного поросенка. Она пробовала модно одеваться, покупая шмотки на стихийном рынке около магазина. Получалось смешно. Все эти топы и джинсы с низкой посадкой, сногсшибательно смотревшиеся на прозрачных моделях, на Любе сидели… как одежка на мопсе Фунтике, собачке главы местной администрации.
В общем, плюнула Люба на себя еще тогда, во времена стихийных рынков. Безразмерные кофты и легинсы – повседневная Любина одежда до сих пор. Слава богу, люрекса нет. И леопардовых принтов.
Типичная тетка. Ну и что? Люба жила себе в Каськово и нисколько не переживала по поводу внешности. Замуж ее взяли в двадцатилетнем возрасте. Муж Тимофей свою Любашу любил и такую, даже ревновал. Обыкновенный парень, коренастый и невысокий, похожий на супругу, как брат-близнец. Красавцев в Каськово тоже не водилось. А он и не заморачивался – ему не в кино сниматься. У него работа тяжелая. А Любка, жена, хорошая и добрая. И готовит, как богиня.
Потому и любил Тимофей, находясь по праздничному случаю в легком подпитии, называть благоверную «Богиней». Кстати, совершенно искренне, и других баб ему даром не нать! Вот так!
Жизнь у Григорьевых сложилась замечательно. Их день подчинялся привычному распорядку: ранний подъем, возня со скотиной, сытный завтрак. Пока Люба мыла посуду, Тимофей заводил свой тарантас, а потом оба уезжали на работу, в соседнее село, где процветал агрокомплекс, возведённый десять лет назад по государственной программе. Для брошенного в девяностые захудалого поселка – манна небесная. Огромному областному городу требовалась свежая, экологически чистая продукция. И город ее получал своевременно и в необходимых количествах.
После смены супруги возвращались домой, снова кормили скотину, чистили хлев и сарай, копались в собственном огороде.
Тимофей возился с тарантасом, ругая его и российский автопром: ракеты в космос отправляют, а машины делать так и не научились! Люба доила коз. В последнее время она увлеклась сырами. Народ сыры Любиного производства оценил за изысканный островатый вкус и свежесть. Уж очень хорош такой сыр с домашним вином и помидорами «черри». . .
. . . дочитать >>