— Люба, можно мне хотя бы пару батонов хлеба в долг? — Елена Петровна переминалась у прилавка, сжимая в пальто порыжевший уголок кошелька.
— В долг не отпускаем, — строго сказала продавщица. — Я бы и сама помогла, но начальство ругает.
Елена Петровна кивнула, будто и ожидала такого. В очереди кто-то сопел, кто-то отводил глаза. Она отошла, прижимая к груди дряблую сумку, вышла на улицу. Мороз защипал щеки, воздух пах угольной пылью.
Телефон завибрировал — «Алина».
— Мам, — донесся встревоженный голос. — Сашке нужны новые кроссовки. Совсем ноги трет, синяки уже.
— Алиночка… у меня сегодня… ну… неполучилось купить…
— Мам, ну что значит не получилось? Ты же знаешь, что я сама еле тяну! У меня зарплаты до восьмого числа не будет. Ты же не оставишь ребёнка без обуви?
Гул крови ухнул в уши.
— Конечно, не оставлю, — прошептала Елена Петровна.
Она спрятала телефон в карман и ускорила шаг. Дома откроет старую коробку, ту, что прячет на верхней полке серванта. Там ещё должны быть какие-то деньги. Она собрала их из мелких подработок — вязала шарфы соседкам, ухаживала пару месяцев за одинокой старушкой с третьего этажа.
По рецепту врача ей нужно было вот уже неделю принимать таблетки от сердца. Но таблетки — это подождёт. А вот кроссовки ребёнку — дело срочное. Как же иначе?
Дома пахло холодом и старой деревянной мебелью. Елена Петровна развязала шарф, подышала на ладони, чтобы отогреть. Часы на стене тикали медленно, лениво, как будто тоже замерзли.
В серванте коробка стояла на своём месте. Вытянув её, она почувствовала слабость в пальцах — не от веса, от страха.
Внутри лежали: смятые купюры, пара десятков мелочи, квитанция на электричество, и письмо от сына — написанное год назад, когда он переехал в областной центр.
«Мама, если тебе будет нужно — звони. Не бойся меня тревожить.»
Она тогда сложила письмо отдельно — чтобы перечитывать в тяжёлые вечера. Но звонить так ни разу и не решилась.
Пересчитав деньги, поняла: хватит только на кроссовки, но совсем не останется на лекарства. И на хлеб тоже.
Телефон снова завибрировал.
— Мам, ты перевела? — в нетерпеливом тоне дочери было что-то резкое, острое.
— Сейчас… сейчас всё сделаю.
Нажимая кнопки на стареньком телефоне, она почувствовала, как в груди снова тянет. Словно невидимая рука медленно пережимает сердце.
С Игорем, старшим сыном, она говорила вчера — он обещал приехать на выходных. «Продукты привезу, мама, не волнуйся». Но Елена Петровна не хотела, чтобы он приехал и увидел пустой холодильник, поняв, что она снова помогла Алине. Сын сердился бы. И был бы прав. Но что поделаешь — дочь одна, без мужа, с ребёнком.
Алина всегда была хрупкой. Когда в школе соседские девочки обзывали её, Елена Петровна не раз вытирала её слёзы. А сыновья были самостоятельные, росли крепкими, не боялись ни дворовых мальчишек, ни трудных работ. Со временем всё только усилилось: Игорь стал ответственным до жёсткости, а Алина — зависимой до беспомощности.
Или она сама сделала её такой? Пожалуй.
Годы воспитания иногда похожи на вязание: одну петельку затянул сильнее, другую отпустил — и уже кривизну не исправить.
Когда пришла Алина на следующий день, она была одета в новое пальто. Волосы уложены, ногти блестели малиновым лаком. Сашка топтался рядом в дверях, сморкаясь в рукав.
— Мам, ну ты не представляешь, что творится в магазинах! Такие цены! Я еле нашла ему обувь… — Алина говорила быстро, размахивая руками. — Ты не думай, я обязательно всё верну! Как только мне аванс дадут.
Елена Петровна улыбалась, хотя сердце скребло изнутри. Она уже знала: аванс будет не скоро. И не дойдёт до неё.
— Как же ты живёшь одна… — вздохнула Алина, проходя в квартиру. — Давай я буду твоей картой распоряжаться. Ты всё равно в магазинах путаешься. А я смогу и продукты тебе покупать, и коммуналку оплачивать. Ну что ты на меня так смотришь, я же хочу, чтобы тебе легче было!
Елена Петровна смотрела на дочь, как когда-то смотрела на неё маленькую, в розовом платьице. Тогда она тоже говорила: «Мама, давай я сама», и протягивала ладонь — тёплую, мягкую, доверчивую.
И она снова протянула.
— Хорошо, доченька.
Прошёл месяц. Карта была у Алины. Продукты — всё реже. В квартире стало холоднее: экономила, боялась приходящих квитанций. В холодильнике — старый сыр и половина банки огурцов.
Когда в дверь позвонил Игорь, Елена Петровна едва успела спрятать пустую упаковку от лекарств в ящик стола.
— Мам, ты чего такая бледная? — Игорь нахмурился, открывая холодильник. — Ты вообще ешь?
— Ой, Игорёша, ну перестань… Я просто покрывала стирала, вот и устала.
Он поставил принесённые продукты на стол — молоко, крупы, мясо.
— Мам, — Игорь сел напротив. — Где твоя карта?
Она чуть заметно дрогнула.
— Алиночка помогает мне.
— Это не помощь, — спокойно, но твёрдо сказал он. — Это… ты знаешь что.
Слова его резали воздух, как холодное лезвие. Елена Петровна сжала пальцы в узел.
— Не говори так. Ей трудно. Детей двое… Она же одна…
— Мам, — Игорь положил ладонь поверх её дрожащей руки. — Она тебя доводит до голода.
Она отвернулась. Сын ничего не понял бы. Он сильный, а слабость — это только у неё и у Алины. Такие вещи сильным людям недоступны.
Через два дня приехал младший сын, Дима. Заглянул в аптечку, увидел старые рецепты.
— Мам, где лекарства? Тебе же врач сказал — каждый день!
— Димочка, не начинай…
— Мам. Ты их не покупала?
— Ещё есть… — пробормотала она, хотя знала — нет.
Дима сел рядом, глаза его были спокойные, но глубокие.
— Мама, Алина тобой пользуется.
Елена Петровна закрыла лицо ладонями.
— Не трогайте её… Прошу. Ей тяжело… Она же девочка…
Тихий плач заполнил комнату. Стыд ложился на плечи тяжёлым снегом — стыд за Алину, за сыновей, за себя.
Сыновья приехали к Алине вечером. Та долго не открывала дверь, потом впустила, на лице — раздражение и испуг.
Квартира была тёплой, уютной, на столе — коробка дорогих конфет. Увидев её, Дима улыбнулся холодно.
— Ты что-то хочешь? — Алина сложила руки на груди.
— Мамины деньги, — сказал Игорь. — Верни карту.
Сначала она кричала. Потом плакала. Потом обвиняла их в жестокости, в том, что «у них-то всё есть», а она «одна тянет двоих». Говорила, что мать её предала.
Но карту всё же отдала — швырнула, как камень.
— Забирайте! Пусть ваша старая живёт как хочет! Я детей к ней больше не пущу!
Игорь вздохнул. Дима не сказал ни слова.
На следующий день Алина ворвалась к матери без стука.
— Ты всё им рассказала! Предательница!
— Алиночка, я…
— Они меня унизили! Они забрали последнее! А я тебе помогала! — в её голосе звенела истеричная злость.
— Не надо так, доченька…
— Всё! Мои дети к тебе больше не ногой! Хватит! Ты выбрала их — и живи с этим!
Дверь хлопнула, дребезжа стеклом.
Елена Петровна долго сидела на табурете, глядя на фотографии внуков. В груди кололо, а в ушах стояла оглушительная тишина. Она не знала, что страшнее — потеря денег или потеря дочери.
Наверное, последнее. Хотя… разве она когда-то её имела по-настоящему?
Прошла неделя. Елена Петровна сходила в банк, забрала пришедшую пенсию. Купила лекарства, хлеб, чуть мяса. И даже яблоки — маленькие, зелёные, кислые, как те, что сыновья собирали на даче в детстве.
Игорь приехал вечером, чинил кран, Дима забил на балконе гвоздь, который торчал много лет.
— Мам, ты список пиши. Будем приезжать раз в неделю, — сказал Игорь.
— Да не надо…
— Надо. Ты у нас одна.
Она улыбнулась. Неуверенно, но тепло.
Спустя несколько дней в дверь тихо постучали.
Елена Петровна открыла — на пороге стояла Сашина сестра, маленькая Лера, в розовой шапке с помпоном.
— Бабушка… — девочка смущённо теребила лямку рюкзака. — Я скучаю. Мамочка сказала… ну… лучше не приходить. Но я пришла.
Елена Петровна присела, прижала внучку к себе. Запах детского шампуня защекотал нос. Внутри что-то разрывалось и одновременно сшивалось заново.
— Проходи, милая.
Лера ела булочку с вареньем и болтала о школе — о подружках, о собачке во дворе. Потом сказала:
— Я буду приходить. Мамочка ругать будет, но всё равно. Ты же не плохая, бабушка.
Когда девочка ушла, Елена Петровна опустилась на старый диван. На столе остались крошки.
Она впервые за долгое время улыбалась так, что щёки заболели.
Связь, которую пытались разорвать взрослые, оказалась тонкой, но очень живучей. Как нить, что тянется через поколения — тихая, незаметная, но крепкая.
Елена Петровна погладила пальцами спинку кухонного стула. На душе стало чуть теплее.
Она знала: дальше будет трудно. Но она больше не одна.
Мне важно ваше восприятие. Поделитесь в комментариях своими мыслями и ответами на два вопроса — давайте обсудим.
- Почему иногда именно самая любимая и «хрупкая» часть семьи становится источником боли для тех, кто её защищает?
- Можно ли научиться ставить свои границы в старости, если всю жизнь их размывал долг и чувство вины?
