Мой мир сузился до размеров нашей маленькой двухкомнатной квартиры и вращался вокруг одного крошечного, но самого важного человечка — моего шестимесячного сына Кирюши. Снаружи была жизнь, работа, встречи с друзьями, а у меня — бесконечный круговорот кормлений, смены подгузников, укачиваний и тихих колыбельных под мерное сопение моего мальчика. Я любила его до дрожи в кончиках пальцев, но усталость накапливалась, словно пыль в углах, куда не доходили руки. Она въедалась под кожу, делала веки тяжелыми, а движения — медленными, похожими на движения человека под водой.
Игорь, мой муж, приходил с работы поздно, и к его приходу я обычно уже была на пределе. Он входил в квартиру, принося с собой запах улицы и какой-то чужой, деловой суеты. В тот вечер он был особенно мрачным. Бросил портфель на стул с таким стуком, что Кирюша в своей кроватке вздрогнул и захныкал.
— Тише, тише, мой хороший, — зашептала я, покачивая кроватку.
Игорь прошел на кухню, не разуваясь, и бряцнул дверцей холодильника. Я услышала, как он раздраженно вздохнул.
— Опять ничего нет поесть? — донесся его голос, холодный и резкий.
Как это нет? Я же сварила суп. И котлеты сделала. Все стоит на плите, только разогреть.
Я вышла в коридор, чувствуя, как внутри поднимается волна обиды.
— Игорь, на плите все стоит. Я просто не успела накрыть на стол, Кирюша капризничал.
Он обернулся. Его взгляд скользнул по мне — по моему старому домашнему халату, по волосам, собранным в небрежный пучок, по кругам под глазами. В его глазах я увидела не сочувствие, а брезгливое раздражение.
— Целый день дома сидишь и не можешь даже мужа нормально встретить. Чем ты вообще занимаешься? Вечно уставшая, вечно недовольная.
Сердце ухнуло куда-то вниз. Каждое слово было как пощечина.
— Чем я занимаюсь? — мой голос задрожал. — Я занимаюсь нашим сыном, Игорь. Он не кукла, его нельзя просто положить на полку. Он требует внимания двадцать четыре часа в сутки.
— Ой, не надо мне рассказывать, — отмахнулся он. — Все женщины рожают и как-то справляются. А ты превратилась в какую-то развалину. Просто бездельничаешь и прикрываешься ребенком.
Бездельничаю. Это слово взорвалось в моей голове фейерверком боли и ярости. Я, которая забыла, когда в последний раз спала больше трех часов подряд. Я, которая ела стоя, покачивая коляску ногой. Я, которая не смотрела на себя в зеркало неделями, потому что знала — там ничего хорошего не увижу.
— Я в декретном отпуске, идиот! — выкрикнула я, уже не сдерживая слез. — Это тоже работа, только за нее не платят и с нее нельзя уйти!
Игорь скривил губы в злой усмешке. Он молча прошел в комнату, и я услышала, как он открывает шкаф. Через минуту он вышел, держа в руках дорожную сумку. Нашу старую, с которой мы когда-то ездили на море.
— Раз ты так устала бездельничать, я нашел тебе занятие, — процедил он. — Поедешь к моей матери. Она женщина пожилая, ей помощь по хозяйству нужна. Будешь ей прислугой, заодно и поймешь, что такое настоящая работа.
Я застыла, не веря своим ушам. Это шутка? Какая-то злая, жестокая шутка? Он не может говорить это всерьез.
Но он говорил. Он методично начал вытаскивать из комода Кирюшины вещи — крошечные боди, ползунки, чепчики — и швырять их в сумку. Потом он так же грубо сгрёб несколько моих вещей с вешалки.
— Что ты делаешь? Прекрати! — я бросилась к нему, пытаясь вырвать сумку.
Он оттолкнул меня. Несильно, но унизительно.
— Я всё решил. Хватит с меня твоих вечных жалоб. Поживешь у матери, проветришься. Может, ценить начнешь то, что имеешь.
Он застегнул сумку, схватил автолюльку с мирно спавшим Кирюшей и пошел к двери. У меня потемнело в глазах. Земля уходила из-под ног. Он не шутил. Он выгонял меня. Меня и своего сына. К своей матери, Тамаре Павловне, женщине, которая с первого дня нашего знакомства дала понять, что я для ее драгоценного сына — совершенно неподходящая партия.
— Не смей! Ты не можешь так поступить! — кричала я, хватая его за рукав.
Но он был как каменный. Он уже тащил наши с ребенком сумки на лестничную площадку. Я, рыдая, в чем была — в стоптанных тапках и старом халате — выбежала за ним. Всю дорогу до машины я умоляла, плакала, пыталась воззвать к его разуму, к его сердцу. Он молчал, глядя прямо перед собой. В машине воцарилась звенящая, ледяная тишина, нарушаемая только моими всхлипами и ровным дыханием спящего сына.
Мы подъехали к старой панельной девятиэтажке на окраине города. Квартира свекрови. Я не была здесь почти год. Игорь вытащил сумки, взял люльку и молча кивнул в сторону подъезда. Я поплелась за ним, как на казнь. Лифт пах сыростью и чем-то кислым. Каждый этаж, который мы проезжали, отсчитывал последние секунды моей прежней жизни.
Дверь на седьмом этаже открылась прежде, чем Игорь успел позвонить. На пороге стояла Тамара Павловна. Высокая, костлявая, с туго стянутыми в пучок седыми волосами и тонкими, вечно поджатыми губами. Она смерила меня презрительным взглядом, задержавшись на моих тапках, а затем перевела взгляд на сына.
— Сынок, — ее голос был сухим, как шелест старых газет. — Зачем ты притащил этих оборванцев в мою приличную квартиру?
Эта фраза стала последним гвоздем, забитым в крышку гроба моего рухнувшего мира. Я стояла на пороге чужой, враждебной квартиры, с разбитым сердцем, униженная собственным мужем и его матерью, держа на руках единственное, что у меня осталось — моего маленького, ничего не подозревающего сына. Игорь сунул мне в руки ручку от сумки, развернулся и, не сказав ни слова, пошел к лифту. Двери за ним закрылись. Тамара Павловна со вздохом посторонилась, пропуская меня внутрь. Дверь захлопнулась, отрезая меня от всего, что я знала и любила.
Жизнь в квартире свекрови превратилась в медленную пытку. Тамара Павловна сдержала свое обещание, данное сыну. Я стала ее прислугой. Мой день начинался в пять утра, задолго до того, как просыпался Кирюша. Я должна была приготовить ей завтрак — обязательно овсяную кашу на воде без соли и сахара, и свежезаваренный шиповник. Потом начиналась уборка. Она следила за каждым моим движением. Проводила пальцем по полкам, проверяя наличие пыли, заглядывала под диван. Любая крошка на полу вызывала у нее шквал язвительных комментариев.
— Руки у тебя не из того места растут, — цедила она, пока я, с Кирюшей в слинге, пыталась одновременно мыть пол и следить, чтобы не шуметь. — Ни хозяйка, ни мать нормальная. Только и умеешь, что на шее у мужика сидеть.
Я молчала. Я закусывала губу до крови и молчала. Спорить было бесполезно. Любая попытка защититься вызывала новую волну оскорблений. Моей единственной отдушиной были моменты, когда Кирюша спал. Я садилась рядом с его кроваткой, смотрела на его ангельское личико и шептала: «Ничего, мой мальчик. Ничего, мы со всем справимся. Мама тебя никому в обиду не даст». Эти минуты давали мне силы прожить еще один день.
Игорь звонил редко. Раз в неделю, может, реже. Его звонки были короткими и деловыми.
— Как там мать? — спрашивал он первым делом.
— Нормально, — отвечала я.
— А мелкий?
— Спит.
— Ну, хорошо. Деньги я тебе на карту перевел. — И после паузы: — Веди себя прилично.
Он ни разу не спросил, как я. Словно меня и не существовало. Словно я была просто приложением к его матери и его сыну. Поначалу я плакала после каждого такого звонка. Потом слезы высохли. Осталась только холодная, звенящая пустота внутри и тихое, но крепнущее с каждым днем недоумение. Это было не похоже на Игоря. Да, он мог быть резким, раздражительным, но он никогда не был жестоким. Не настолько. Эта холодная, расчетливая жестокость была для него чем-то новым. И это пугало.
Первый тревожный звоночек прозвенел недели через три. Мне нужно было купить Кирюше новую соску, и я зашла в приложение банка на телефоне, чтобы проверить, перевел ли Игорь деньги. Сумма была на месте, небольшая, но на самое необходимое хватало. И тут мой взгляд зацепился за строчку с нашим общим накопительным счетом. Мы открыли его, когда поженились, откладывали туда деньги на большую квартиру. Сумма там была приличная, по крайней мере, была. Сейчас на счете был почти ноль. Куда делись деньги? Мы же договаривались не трогать их без крайней нужды. Может, что-то случилось? Какая-то беда, о которой он мне не говорит?
Я тут же набрала его номер. Он ответил не сразу.
— Да? — его голос был нетерпеливым.
— Игорь, я сейчас зашла в банк… Там на общем счете почти нет денег. Что случилось? Куда они делись?
На том конце провода повисла тяжелая пауза.
— А тебе какое дело? — наконец ответил он холодно. — Это мои деньги. Я их заработал.
— Но это были наши общие накопления! На квартиру!
— Планы изменились, — отрезал он. — Не лезь не в свое дело. И вообще, почему ты лазишь по счетам? Я тебе на жизнь даю? Даю. Вот и сиди тихо.
Он бросил трубку. Я сидела на скрипучем диване в душной комнате свекрови, и холодный липкий страх пополз по моей спине. Планы изменились. Что это значит? Что за планы, в которых больше нет меня и нашей мечты о большой квартире?
Второй звоночек был еще тревожнее. Через пару дней Игорь позвонил сам, что было уже необычно. Он снова говорил о матери, о сыне, но его голос был каким-то отстраненным, и я отчетливо услышала на заднем плане… женский смех. Яркий, заливистый, совершенно незнакомый.
— Игорь, кто это там у тебя? — спросила я, и сердце забилось чаще.
— Никого, — слишком быстро ответил он. — Телевизор работает. Комедию показывают.
— Мне показалось, это смех…
— Тебе показалось, — перебил он. — Все, мне некогда. Пока.
Гудки. Короткие, безжалостные гудки. Телевизор. Но смех был таким живым, таким близким. Словно кто-то стоял рядом с ним. Кто-то, с кем ему было весело. В этот момент семя подозрения, брошенное в мою душу, дало первый росток. Я начала складывать кусочки мозаики. Его внезапная жестокость. Изгнание меня из дома. Пропавшие деньги. А теперь — этот смех. Картина вырисовывалась уродливая и пугающая.
Отчаяние подтолкнуло меня к действию. Я позвонила своей единственной близкой подруге, Свете. Она жила в соседнем подъезде нашего дома. Я, глотая слезы, рассказала ей все. О ссоре, о переезде к свекрови, о странном поведении Игоря.
— Ань, это какой-то ужас, — выдохнула Света. — Я его видела пару раз на прошлой неделе. Он какой-то… чужой. Всегда один, мрачный. Но знаешь, что странно? В вашей квартире по вечерам горит свет. И шторы другие висят. Не твои, бежевые, а какие-то… темно-бордовые.
Шторы? Он поменял шторы? Зачем?
— Света, милая, можешь… можешь поглядеть повнимательнее? — попросила я, сама себя ненавидя за эту просьбу. — Просто… мне нужно понять, что происходит.
— Конечно, посмотрю, — пообещала она. — Не вешай нос, подруга. Мы что-нибудь придумаем.
Света позвонила через день. Ее голос был тихим и виноватым.
— Ань… Я не знаю, как сказать. Я вчера вечером видела, как он заходил в подъезд. И он был не один. С ним была женщина. Молодая, блондинка, очень эффектная. Они поднялись на ваш этаж. Я больше ничего не знаю, честно.
Мир качнулся. Значит, не показалось. Значит, тот смех был ее смехом. Блондинка. Эффектная. Не то что я, замученная домохозяйка в старом халате. Боль была почти физической. Как будто в грудь вонзили раскаленный нож и медленно его проворачивали. Но вместе с болью пришла и злая, холодная решимость. Я должна была узнать правду. Всю правду, какой бы она ни была.
Последний элемент пазла на место поставила сама Тамара Павловна. Она, как обычно, разговаривала по телефону со своей подругой, думая, что я на кухне и не слышу. Но я была в коридоре, укачивая проснувшегося Кирюшу, и каждое ее слово долетало до меня.
— …да, Лидочка, наконец-то у моего мальчика жизнь налаживается, — говорила она в трубку сладким, елейным голосом. — Эта ведьма его чуть в могилу не свела своими капризами. А сейчас все хорошо. С Мариной у него все серьезно. Девочка замечательная, интеллигентная, из хорошей семьи. Отец у нее — человек солидный. Для Игоречка моего это такой шанс! Уже и в квартире его порядок навела, уют создала. Не то что та неряха…
Марина. Вот и имя. Имя той, что смеялась в трубку. Той, что вешала бордовые шторы в моей спальне. Той, ради которой мой муж выбросил меня с ребенком из дома, как ненужный мусор. И свекровь… она все знала. Она была соучастницей. Она не просто меня ненавидела. Она сознательно помогала сыну избавиться от меня.
Ночью, когда Кирюша и Тамара Павловна спали, я лежала без сна и смотрела в потолок, на котором плясали отблески уличных фонарей. Слезы больше не текли. Внутри все выгорело дотла. Остался только пепел и стальной стержень решимости. Я больше не буду жертвой. Я не позволю им растоптать меня. Я должна увидеть все своими глазами. И я знала, как это сделать. Я просто ждала подходящего момента.
И этот момент настал. Через неделю Тамара Павловна слегла с простудой. Она кашляла, стонала и требовала к себе ежеминутного внимания. Под вечер она заявила, что ей жизненно необходим какой-то особый травяной сбор, который продается только в одной-единственной аптеке на другом конце города.
— Давай, пошевеливайся, — прокряхтела она из-под одеяла. — Совсем мать уморить хочешь? Езжай, пока не закрылось. С ребенком я посижу, не развалюсь.
Мое сердце заколотилось. Эта аптека… она находилась всего в двух кварталах от нашего дома. Это был мой шанс.
— Хорошо, Тамара Павловна, — сказала я с самым покорным видом, на который была способна. — Я сейчас же поеду.
Оставив ей спящего Кирюшу и бутылочку со смесью на всякий случай, я выскользнула из квартиры. В кармане куртки лежал мой ключ. Один-единственный ключ от моей старой жизни, который я машинально сунула в карман в тот страшный вечер. Я не поехала в аптеку. Я села в автобус и поехала домой. Всю дорогу руки дрожали, а в голове стучала одна-единственная мысль: Я должна это увидеть. Я должна.
Вот он, мой дом. Мой подъезд. Я поднялась на наш четвертый этаж, сердце колотилось где-то в горле. За дверью было тихо. Дрожащей рукой я вставила ключ в замок. Он провернулся. Раз. Два. Я толкнула дверь.
Квартира встретила меня чужим запахом. Сладковатым, приторным ароматом незнакомых духов, смешанным с запахом кофе. В коридоре на вешалке висело элегантное женское пальто с меховым воротником. На полу стояли изящные сапожки на высоком каблуке. Мои тапочки валялись в углу, затоптанные и жалкие.
Я прошла в гостиную. Бордовые шторы, о которых говорила Света, действительно висели, делая комнату темной и мрачной. На журнальном столике стояла ваза с увядающими розами и две кофейные чашки. Я заглянула в спальню. И замерла.
Все было не так. На месте нашей большой семейной фотографии над кроватью висел какой-то безвкусный постер. А на прикроватной тумбочке… на месте фото Кирюши в рамке… стояла другая фотография. На ней Игорь обнимал ту самую блондинку. Они оба счастливо улыбались в камеру где-то на фоне моря. Море, на которое мы так и не съездили втроем.
Я открыла шкаф. Ее вещи висели рядом с его. Шелковые блузки, дорогие платья. Моя одежда была безжалостно скомкана и запихана в дальний угол, на нижнюю полку. Я была стерта. Меня здесь больше не было.
И в этот момент я услышала звук ключа в замке входной двери. Я застыла в спальне, затаив дыхание. В квартиру вошли двое.
— …представляешь, сказал, что проект просто гениальный! — щебетал женский голос.
— Я же тебе говорил, Мариночка, что твой отец оценит! — это был голос Игоря. Счастливый, гордый. Голос, которого я не слышала уже очень давно.
Они смеялись. Они прошли в гостиную. А я так и стояла в тени дверного проема спальни, невидимая, неслышимая. Призрак в собственном доме.
И тогда я вышла.
Я просто шагнула из темноты в свет. Они не сразу меня заметили. Игорь что-то увлеченно рассказывал, а Марина смотрела на него влюбленными глазами. А потом ее взгляд скользнул мимо него и наткнулся на меня. Улыбка сползла с ее лица. Она застыла с полуоткрытым ртом. Игорь проследил за ее взглядом, обернулся и… увидел меня.
Никогда не забуду его лицо в тот момент. Сначала — изумление. Потом — страх. А потом — тупая, животная ярость.
— Ты… что ты здесь делаешь? — прошипел он.
Я молчала. Я просто смотрела на них. На него, моего мужа, и на нее, его новую, «улучшенную» версию жены.
— Я тебе кто, вообще?! — заверещала блондинка, приходя в себя. — Что ты забыла в нашей квартире?!
«В нашей квартире», — пронеслось у меня в голове.
— Я задал тебе вопрос! — шагнул ко мне Игорь. — Как ты сюда попала?
Я медленно подняла руку, в которой все еще сжимала ключ. Его лицо исказилось. Он понял.
— Я все поняла, Игорь, — сказала я тихо, но мой голос прозвучал в оглушительной тишине, как выстрел. — Все.
Я развернулась, прошла мимо них, оцепеневших, в детскую. Там все было по-старому. Кроватка, пеленальный столик. Я подошла к кроватке и взяла с подушки маленького плюшевого мишку. Первую игрушку Кирюши, которую я купила, когда еще ходила с животом. Я прижала его к груди. Это было единственное, что я хотела забрать из этого дома.
Я вышла и, не глядя на них, пошла к двери.
— Аня, подожди! — крикнул он мне в спину. — Ты все не так поняла!
Но я уже не слушала. Я открыла дверь и шагнула на лестничную площадку. За спиной раздался истеричный крик Марины: «И что это было?! Объясни мне немедленно!»
Дверь за моей спиной захлопнулась. Конец.
Я не вернулась к свекрови. Я поехала к Свете. Она впустила меня без слов, увидела мое лицо, плюшевого мишку в моих руках и все поняла. Она обняла меня, и я, наконец, разрыдалась. Плакала долго, горько, выплакивая всю боль, унижение и предательство последних месяцев.
Когда я немного успокоилась, Света сделала мне чай и села рядом.
— Ань, я должна тебе кое-что рассказать, — сказала она тихо. — Я не хотела говорить по телефону… Это не просто интрижка.
И она рассказала. Оказывается, Марина была дочерью нового начальника Игоря, очень влиятельного человека. Игорь познакомился с ней на корпоративном мероприятии около пяти месяцев назад, когда я была на последнем сроке беременности. Он сразу понял, какой это для него «счастливый билет». Он начал ухаживать за ней, скрывая, что женат. А когда родился Кирюша, и я стала «неудобной» — уставшей, не выходящей в свет, — он решил действовать.
— Понимаешь, это был план, — говорила Света, а я слушала, и волосы на моей голове шевелились от ужаса. — Он специально доводил тебя, чтобы спровоцировать скандал. А потом выставил тебя истеричной бездельницей и отправил к матери, чтобы освободить квартиру для Марины. Он рассказал ей, что ты якобы не в себе после родов и тебя нужно было изолировать. А его мать… она была в курсе всего с самого начала. Она подыгрывала ему.
Значит, простуда Тамары Павловны… Это был спектакль. Они специально отправили меня из дома именно в тот день. Чтобы я не помешала их планам. Меня не просто предали. Меня использовали, растоптали и выбросили по заранее продуманному, циничному сценарию. Это было не предательство страсти. Это было предательство расчета. Холодного, как лед.
Следующие несколько недель прошли как в тумане. Адвокаты. Заявления. Раздел имущества, которого почти не осталось. Игорь пытался выставить меня сумасшедшей, плохой матерью. Говорил, что я сбежала из дома, бросив ребенка на больную мать. Но у меня были свидетели — Света, другие соседи, которые видели меня с коляской каждый день. Видели, какой ухоженный и любимый у меня Кирюша. А Тамара Павловна, когда ее вызвали для показаний, так запуталась в своей лжи, что стало очевидно — она врет.
Игорь потерял все. Его начальник, отец Марины, узнав всю подноготную о том, как его «перспективный зять» поступил со своей женой и новорожденным ребенком, пришел в ярость. Он был человеком старой закалки и не терпел подлости. Игорь в один день лишился и невесты, и престижной работы. Он остался ни с чем.
А я… Я сняла маленькую, но очень светлую однокомнатную квартиру. Мы перевезли туда наши немногочисленные вещи и Кирюшину кроватку. Первое время было очень тяжело. Но мне помогали друзья, родители присылали деньги. Я смотрела на своего сына, на то, как он учится переворачиваться, как он улыбается мне своей беззубой улыбкой, и понимала, что у меня есть все, ради чего стоит жить.
Иногда по вечерам, когда Кирюша уже спит, я сажусь у окна и смотрю на огни большого города. Боль от предательства еще не ушла до конца. Она сидит где-то глубоко внутри, как заноза. Но она больше не парализует меня. Она стала частью меня, частью моего опыта. Я смотрю на крошечную ручку моего сына, сжимающую мой палец во сне, и чувствую небывалое спокойствие. Этот маленький человек спас меня. Он не дал мне утонуть в отчаянии и ненависти. Впереди у нас новая жизнь. Трудная, но наша. И в этой жизни больше нет места лжи и предательству. Только мы вдвоем. И этого вполне достаточно.