Лёха появился неожиданно, как призрак. Вернее, Вера Петровна привела его под утро, когда город только просыпался от тревожного сна. Стук в дверь подвала был осторожным, но настойчивым. Анна мгновенно пришла в себя, рука потянулась за ножом. Каждый новый человек был угрозой её прикрытию. Но за спиной старухи стоял худой подросток лет пятнадцати, с бледным испитым лицом и не по-детски серьезными глазами. И в его появлении была какая-то странная закономерность, будто сама судьба прислала его, чтобы проверить, осталось ли что-то человеческое в её сердце, променявшем жизнь на месть.
Лёха появился неожиданно, как призрак. Вернее, Вера Петровна привела его под утро, когда город только просыпался от тревожного сна. Стук в дверь подвала был осторожным, но настойчивым. Анна мгновенно пришла в себя, рука потянулась за ножом.
«Открой, это я,» — донесся спокойный голос Веры Петровны.
За ее спиной стоял худой подросток лет пятнадцати, с бледным испитым лицом и не по-детски серьезными глазами. Одет он был в лохмотья, руки — в ссадинах и синяках.
«Это Лёха, — сказала Вера Петровна, вводя парнишку в подвал. — Будет ночевать у нас. Недолго.»
Анна насторожилась. Каждый новый человек — угроза ее прикрытию. Она бросила на старуху вопросительный взгляд, но та сделала вид, что не заметила.
«На печке есть похлебка, — обратилась она к Лёхе. — Поешь и ложись спать. В углу постелила тебе.»
Когда парень устроился на полу у печки, жадно уплетая скудную похлебку, Вера Петровна вышла вместе с Анной во двор.
«Кто это?» — тихо спросила Анна.
«Сирота. Родителей расстреляли в сорок первом. С тех пор по подвалам да чердакам живет. Немцев ненавидит лютой ненавистью. Полез вчера к железнодорожным путям — гайки откручивать. Чуть не поймали.»
«Он опасен, — холодно сказала Анна. — Мог привести за собой хвост.»
Вера Петровна покачала головой. «Он как ты. Только ты свою боль в радиопередатчик спрятала, а он — в гайки и динамит.» Она посмотрела на Анну пристально. «Или ты думаешь, твоя война благороднее его войны?»
Этот вопрос застал Анну врасплох. Она никогда не думала о своей мести в таких категориях. Да, она передавала ценные сведения, но разве ненависть, двигавшая ею, отличалась от ненависти этого мальчишки?
Лёха оказался молчаливым и осторожным. Днем он спал, свернувшись калачиком на полу, а ночью исчезал, возвращаясь под утро с синяками или порезами, но всегда с каким-то трофеем — то банкой тушенки, то пачкой папирос, то просто куском мыла.
На четвертый день он заговорил с Анной. Она как раз пыталась починить протекающее ведро.
«Дайте, я сделаю,» — тихо сказал он, протягивая руки.
Анна молча отдала ему ведро и жестяную заплату. Лёха работал ловко, уверенными движениями.
«Вы не похожи на тех, кто тут обычно прячется,» — не глядя на нее, проговорил он.
Анна насторожилась. «А на кого я похожа?»
Лёха пожал плечами. «Те обычно боятся. Дрожат. А вы... вы как лед. Холодная.»
Он закончил с ведром и поднял на нее глаза. «Вера Петровна говорит, вы хорошие. Что помогаете ей.»
«А ты ей веришь?»
«Вере Петровне все верят, — серьезно сказал мальчик. — Она в сорок первом немцев обманула, когда они евреев искали. Спрятала в этом самом подвале целую семью. Троих детей.» Он помолчал. «А потом ее сына забрали. За связь с партизанами.»
Анна замерла. Так вот откуда у старухи эта стальная решимость. Она сама прошла через подобное.
«Ты много знаешь о Вере Петровне,» — осторожно сказала Анна.
Лёха кивнул. «Мы все друг про друга знаем. Кто куда бежал, у кого что случилось. Так выживаем.» Он посмотрел на Анну с любопытством. «А про вас никто ничего не знает. Как будто вы с луны свалились.»
Эта мысль встревожила Анну еще больше. Она так старалась быть невидимой, что сама стала вызывать подозрения.
Вечером того же дня Вера Петровна попросила Анну сходить к соседке за щепоткой соли. Возвращаясь, Анна услышала за углом дома приглушенные голоса. Один из них принадлежал Лёхе.
«...ничего не понял, тетя Вера. Ни с кем не встречается, писем не пишет. Только ночью иногда из дома выходит.»
«Хорошо, сынок, — ответил голос Веры Петровны. — Больше не надо. Доверяю я ей.»
«А если она... из гестапо?» — голос Лёхи дрогнул.
«Нет, — твердо сказала Вера Петровна. — Из гестапо люди по-другому пахнут. Страхом и жестокостью. А от нее... от нее пахнет одиночеством. Как от тебя.»
Анна отшатнулась, прислонившись к холодной стене дома. Так вот зачем она взяла Лёху — чтобы проверить ее? Или действительно помочь мальчику? И почему теперь, подслушав этот разговор, она чувствовала не злость, а странное облегчение?
Она обошла дом и зашла с другой стороны, сделав вид, что только что подошла.
«Вот ваша соль, Вера Петровна.»
Старуха взяла сверток, внимательно посмотрела на Анну. «Спасибо, дочка. Лёха, помогай мне ужин готовить.»
Ночью Анна не могла уснуть. Мысли путались. Доверять ли ей этим людям? Можно ли рискнуть? Но приказ был ясен: никаких контактов с местными, кроме оперативной необходимости.
Под утро ее разбудил странный звук — будто кто-то скребся в дверь подвала. Мгновенно бодрствуя, она подкралась к двери. Сквозь щель ничего не было видно.
«Открой, это я, Лёха,» — донесся испуганный шепот.
Анна отодвинула засов. На пороге стоял бледный Лёха, в руках он сжимал какой-то сверток.
«Немцы... они идут с обыском,» — задыхаясь, прошептал он. «Через улицу. Здесь будут.»
Сердце Анны упало. Рация была в тайнике, но если обыск будет тщательным...
«Где Вера Петровна?»
«Уже знает. Готовится.»
Лёха протянул ей сверток. «Это вам. Спрячьте.»
Анна развернула бумагу. Там лежала немецкая карта города с пометками — расположение зенитных орудий, штабов, казарм.
«Откуда?» — ошеломленно спросила она.
«У меня свои источники,» — мальчик попытался улыбнуться, но получилось жалко. «Знаю, что вам это нужнее.»
В этот момент снаружи донесся шум моторов, резкие команды на немецком. Они уже близко.
«Беги,» — сказала Анна, засовывая карту за пазуху.
Но было уже поздно. Тяжелые сапоги застучали по двору. Дверь подвала распахнулась, и на пороге появились двое немецких солдат с автоматами наизготовку.
«Выходи! Все на улицу! Обыск!»
Анна и Лёха вышли во двор, где уже стояла Вера Петровна, закутанная в платок. Ее лицо было спокойным.
Офицер, тот самый из комендатуры, медленно прошелся по двору, осматривая каждый угол. Его взгляд скользнул по Анне, задержался на Лёхе.
«Кто этот мальчик?» — спросил он по-русски.
«Мой внук, — без колебаний ответила Вера Петровна. — Помогает по хозяйству.»
Офицер подошел к Лёхе. «Как звать?»
«Алексей,» — тихо ответил мальчик.
«Покажи руки.»
Лёха протянул руки. Они были в свежих царапинах и ссадинах — следы ночных вылазок.
«Интересно, откуда такие раны?» — офицер улыбнулся холодно.
Анна замерла. Один неверный шаг — и все пропало.
«Дрова колол, — спокойно сказала Вера Петровна. — Топор сорвался.»
Офицер посмотрел на нее, потом снова на Лёху. «Мы ищем диверсантов. Вчера ночью был взорван склад боеприпасов. Не ты ли это сделал, мальчик?»
В воздухе повисло напряженное молчание. Анна почувствовала, как карта жжет ей грудь. Если ее найдут...
В этот момент Лёха неожиданно расплакался. Не притворно, а по-настоящему — с всхлипываниями и дрожью в плечах.
«Я... я просто дрова колю... боюсь я...» — он сжался в комочек, став похожим на испуганного ребенка, каким он, вероятно, и был.
Офицер с отвращением поморщился. «Уведите его,» — бросил он солдатам.
Пока солдаты обыскивали дом и сарай, Анна стояла рядом с Верой Петровной и чувствовала, как та незаметно сжимает ее руку. Это был жест поддержки, молчаливое «держимся вместе».
Обыск длился больше часа. Немцы перерыли весь дом, заглянули в колодец, даже простучали стены подвала. Но тайник с рацией остался ненайденным.
Когда машины наконец уехали, во дворе воцарилась гнетущая тишина. Лёха перестал плакать, его лицо снова стало серьезным и взрослым.
«Простите, тетя Вера, что ревел,» — тихо сказал он.
«Ничего, сынок. Иногда слезы — лучшее оружие.» Она повернулась к Анне. «Теперь ты видишь, почему я ему доверяю?»
Анна молча кивнула. Она смотрела на этого мальчишку, на старуху, и понимала — их война была не менее настоящей, чем ее. И так же, как и она, они рисковали всем ради одного — чтобы выжить и победить.
В ту ночь она впервые за долгое время не думала о мести. Она думала о жизни. И о том, что даже в аду можно найти людей, которым стоит доверять.
***
Краснов пришел через три дня после обыска — в сумерках, когда серый свет уже сливался с вечерней тьмой. Стук в дверь подвала был особым — три коротких, два длинных. Сигнал, который Анна ждала с тех пор, как передала информацию о встрече.
Она открыла дверь. На пороге стоял невысокий коренастый мужчина в поношенной рабочей одежде, с мешком инструментов через плечо. Его лицо было обычным, ничем не примечательным — именно таким, какое нужно агенту.
«Мастер по печам, — сказал он тихо. — Вера Петровна вызывала.»
Анна пропустила его внутрь. Когда дверь закрылась, его осанка мгновенно изменилась — движения стали собранными, точными.
«Я — «Сова», — представился он, осматривая подвал профессиональным взглядом. — У вас есть двадцать минут.»
Он достал из мешка не инструменты, а пачку денег, новый паспорт и маленький пистолет «Вальтер».
«Ваша работа здесь завершена. Информация о зенитных батареях помогла нашей авиации разбомбить два эшелона. Но вас раскрыли. Немецкие пеленгаторы уже вычислили этот район. Через три дня будет массовая облава.»
Анна молча взяла паспорт. Новое имя — Марта Вайс. Место работы — прачка при немецком госпитале.
«Эвакуация через два дня, — продолжил Краснов. — В 23:00 на старом кладбище. Будет машина. Возьмут только вас. Никаких вещей.»
Анна кивнула, изучая новые документы. Все было продумано. Но когда она подняла глаза, ее взгляд был твердым.
«А старуха и мальчик? Они в опасности?»
Краснов нахмурился. «Не ваша забота. Местные жители. У них своя судьба.»
«Немцы могут их расстрелять за укрывательство.»
«Война, — пожал плечами Краснов. — Каждый день кого-то расстреливают. Ваша задача — выжить и продолжить работу. Вы слишком ценны, чтобы рисковать из-за старухи.»
Он собрался уходить, но Анна остановила его.
«Мне нужно время. Чтобы предупредить их.»
«Запрещено, — резко сказал Краснов. — Приказ — никаких контактов. Они уже выполнили свою роль.»
Когда он ушел, Анна осталась одна в подвале. Пистолет лежал на столе, холодный и тяжелый. Новый паспорт ждал своего часа. Все было просто — уйти, начать все заново, продолжать мстить.
Но мысль о том, чтобы оставить Веру Петровну и Лёху на расправу, вызывала тошноту. Вера Петровна, которая делилась последним куском хлеба. Лёха, который смотрел на нее с доверием, которого она так боялась.
Она взяла пистолет, проверила затвор. Оружие стало продолжением ее руки — холодным, бездушным. Таким, как она сама когда-то хотела быть.
В ту ночь она не могла уснуть. Вспоминала слова капитана Крутова: «Война выживает не за счет ненависти». Вспоминала, как Вера Петровна сжимала ее руку во время обыска. Как Лёха плакал, чтобы спасти их всех.
Утром она вышла на кухню с твердым решением. Вера Петровна сидела за столом, чистила картошку. Лёхи не было — он снова ушел в ночь, на свою опасную работу.
«Вера Петровна, мне нужно сказать вам кое-что.»
Старуха подняла на нее глаза. «Говори, дочка.»
«Через два дня я ухожу. Немцы знают про этот район. Будет облава. Вам нужно уходить вместе со мной.»
Вера Петровна медленно отложила нож. «Мне некуда идти, Анна. Этот дом — все, что у меня осталось. Здесь память о моем сыне. О муже. Я не могу их бросить.»
«Но они расстреляют вас!»
«Знаю, — Вера Петровна кивнула. — Но если я убегу, они расстреляют соседей. За укрывательство. Нет, у меня свой долг.»
Анна сжала кулаки. «А Лёха? Вы хотите, чтобы и его убили?»
На лице Веры Петровны появилась тень. «Лёху... его нужно спасти. Он еще ребенок. У него должна быть жизнь.»
Вечером, когда Лёха вернулся — на этот раз с перевязанной рукой и лихорадочным блеском в глазах, — Вера Петровна позвала его и Анну на кухню.
«Дело вот какое, — сказала она прямо. — Анна уходит. И ты, Лёха, пойдешь с ней.»
Мальчик вспыхнул. «Я никуда не пойду! Мне нужно...»
«Тебе нужно жить, — перебила его Вера Петровна. — Чтобы помнить. Чтобы рассказать потом, как все было. Это теперь твоя работа.»
Она достала из комода маленький сверток — несколько фотографий, пожелтевшее письмо и детский рисунок.
«Это — мой Сережа. Ему было восемнадцать, когда он ушел. — Она протянула сверток Лёхе. — Сохрани. Чтобы память не умерла.»
Лёха молча взял сверток, его руки дрожали.
Той же ночью Анна провела последний сеанс связи. Передала информацию о готовящейся облаве и запросила изменение плана — эвакуировать двоих, а не одного.
Ответ пришел не сразу. В наушниках щелкало и шипело, будто сама эфирная пустота колебалась.
«Подтверждаю. Двое. Тот же срок. Тот же адрес.»
Когда она вышла из сарая, на крыльце сидела Вера Петровна. На коленях у нее лежал старый фотоальбом.
«Садись, — сказала она. — Хочу тебе кое-что показать.»
Анна села рядом. Вера Петровна открыла альбом на странице с пожелтевшей фотографией — молодой мужчина в форме царской армии.
«Мой муж, — тихо сказала она. — Погиб в семнадцатом. Не на войне. На митинге. Заступился за еврея, которого громили казаки.»
Она перевернула страницу — женщина с суровым лицом.
«Мать. Умерла с голоду в двадцать первом. Отдавала нам, детям, свой паек.»
Еще страница — молодой человек в студенческой форме.
«Сын. Знаешь, за что его забрали? Прятал раненого красноармейца. Мог бы убежать, но не оставил того умирать.»
Она закрыла альбом и посмотрела на Анну.
«Видишь, какая история? Вся наша семья — как на ладони. Одни погибали за других, другие — за правду. Кто-то — за чужих людей.» Она положила руку на руку Анны. «А ты за что погибаешь, дочка? Только за мертвых? Или найдется в твоем сердце место и для живых?»
Анна не нашлась что ответить. Казалось, все слова застряли в горле.
Ночью, когда город погрузился в тревожный сон, а на улице завывал ветер, Анна наконец поняла, что держало ее здесь. Не только долг. Не только месть.
Это было что-то другое. Что-то, ради чего Вера Петровна оставалась в разрушенном доме. Ради чего Лёха рисковал жизнью. Ради чего ее семья погибла на том картофельном поле.
Утром их ждала дорога. Неизвестность. Опасность. Но впервые за долгие годы Анна чувствовала — она идет не одна. И несет с собой не только ненависть, но и нечто большее. Нечто, что начинало потихоньку оттаивать лед в ее груди.
***
Последняя ночь в доме на Лесной, 10 была самой долгой в жизни Анны. Она лежала на своей койке в подвале, прислушиваясь к каждому шороху. В кармане пальто лежал «Вальтер» — холодный, тяжелый, настоятельный. Рядом с ним — новый паспорт на имя Марты Вайс, который казался ей чужой кожей, которую предстояло надеть.
Она встала до рассвета и начала готовиться к уходу. Уничтожила все следы своего пребывания — клочки бумаг с заметками, переписанные шифры. Рацию разобрала до последнего винтика, тщательно упаковав в промасленную ткань. Тайник в полу подвала был идеален — на случай, если им придется вернуться.
Когда первые лучи солнца проникли в подвальное оконце, она услышала шаги на лестнице. Это была Вера Петровна — необычно бодрая, собранная, с двумя узлами в руках.
«Вот, — сказала она, подавая один из узлов Анне. — Еда в дорогу. Хлеб, сало, сухари. И вот это...» Она протянула маленький, тщательно завернутый сверточек.
Анна развернула его. Там лежала старая серебряная ложка с инициалами «В.Б.» и маленькая икона Божьей Матери.
«Это все, что осталось от моего приданого, — тихо сказала Вера Петровна. — Ложку — продай, если будет трудно. А икону... ну, это просто на память.»
Анна молча взяла подарки, чувствуя ком в горле. Она хотела сказать что-то, найти нужные слова, но все, что приходило на ум, казалось пустым и ненужным.
«Спасибо, — наконец выдавила она. — Я... я постараюсь быть достойной.»
Вера Петровна махнула рукой. «Ты и так достойна, дочка. Просто не забывай иногда — ты человек, а не машина для мести.»
Лёха появился только к полудню. Он вошел стремительно, как всегда, но на этот раз его глаза горели не обычным лихорадочным блеском, а каким-то новым, взрослым пониманием.
«Все готово, — сказал он, обращаясь к обоим женщинам. — Машина будет в полночь у старой часовни на кладбище. Шофер свой — проверенный.»
Он вытащил из-за пазухи три немецких пропуска, тщательно подделанных.
«Это на случай проверки в городе. Сказано, что мы — работники госпиталя, едем за медикаментами.»
Анна с профессиональным интересом изучила пропуска. Работа была качественной — штампы, печати, все как настоящее.
«Где ты достал?» — спросила она.
Лёха улыбнулся впервые за все время их знакомства. «У меня есть друзья в комендатуре. Не все там... свои.»
Последние часы пролетели в странном, напряженном спокойствии. Они сидели на кухне — трое людей, которых война свела вместе, и которые теперь должны были расстаться, возможно, навсегда. Вера Петровна заварила последние запасы настоящего чая — драгоценность, которую она берегла для особого случая.
«Расскажите, — вдруг попросила Анна. — Расскажите о вашем сыне. Каким он был?»
Вера Петровна посмотрела на нее с удивлением, потом ее лицо озарилось теплой, грустной улыбкой.
«Сережа? Он был... живым. Неугомонным. Всегда что-то мастерил, придумывал. Мечтал стать инженером, строить мосты.» Она сделала глоток чая. «А еще он очень любил звезды. Говорил, что когда-нибудь люди будут летать к ним. Настоящий романтик.»
Лёха слушал, широко раскрыв глаза. Казалось, он впитывал каждое слово, каждую деталь о человеке, которого никогда не видел, но который стал для него почти мифическим героем.
«А вы? — тихо спросил он Анну. — Кем вы были до... до всего этого?»
Анна замерла. Она так долго играла роли — учительницы, радистки, мстительницы — что почти забыла, кем была на самом деле.
«Я преподавала историю, — медленно начала она. — Любила старые книги, тишину библиотек... И весну. Особенно когда цветут яблони.»
Она замолчала, сама удивленная этим внезапным прорывом памяти. Казалось, это говорил не она, а кто-то другой — молодая девушка с светлыми надеждами и планами, которая умерла в тот день, когда узнала о гибели семьи.
Вера Петровна протянула руку и накрыла ее ладонью. «Она не умерла, — тихо сказала она, как будто читая ее мысли. — Просто спит. И когда-нибудь проснется.»
Вечером они начали готовиться к уходу. Анна переоделась в одежду, подготовленную для новой легенды — скромное платье, поношенное пальто, платок. Лёха облачился в слишком большую для него рабочую одежду.
Вера Петровна помогала им, ее движения были точными и экономными. Казалось, она провожала не двух почти чужих людей, а самых близких.
Когда совсем стемнело, они вышли во двор. Ночь была холодной, безлунной. Идеальная для побега.
«Пора, — сказал Лёха, заглянув за ворота. — Улица пуста.»
Они вышли за ворота — трое теней в ночи. Дом №10 по улице Лесной оставался позади — темный, полуразрушенный, хранящий свои тайны.
Шли быстро, без разговоров, прислушиваясь к каждому звуку. Город был непривычно тих — комендантский час делал свое дело. Только где-то вдалеке слышался лай собак да изредка — шум моторов немецких патрулей.
Кладбище находилось на окраине города. Старые склепы и покосившиеся кресты казались призраками в ночи. Воздух пах сыростью, прелыми листьями и страхом.
Часовня стояла в самом центре кладбища — небольшое каменное здание с обвалившейся крышей. Они укрылись за ней, затаив дыхание.
«Осталось пятнадцать минут, — прошептал Лёха, выглянув из-за угла. — Машины нет.»
Анна нервно сжала в кармане пистолет. Каждая минута тянулась как час. Ночь вокруг казалась живой, враждебной.
Внезапно где-то близко раздались шаги. Не один человек — несколько. Тяжелые, уверенные шаги.
Лёха метнулся к краю часовни, заглянул наружу и резко отпрянул назад.
«Немцы! — его голос сорвался на шепот. — Целый патруль!»
Анна почувствовала, как кровь стынет в жилах. Предательство? Случайность? Неважно. Они в ловушке.
Вера Петровна стояла неподвижно, ее лицо в темноте казалось высеченным из камня.
«План Б, — тихо сказала она. — Помните?»
Лёха кивнул, его глаза были полны страха, но руки не дрожали.
«Отвлекающий маневр. Я готов.»
Анна схватила его за руку. «Нет! Это слишком опасно!»
Но Вера Петровна уже приняла решение. «Он знает местность. У него есть шанс. А мы... у нас другой путь.»
Шаги приближались. Немцы были уже совсем близко — слышны были их голоса, смех, звяканье оружия.
Лёха посмотрел на Анну — быстрый, пронзительный взгляд. Потом кивнул Вере Петровне и исчез в темноте.
Прошло несколько секунд — и с другой стороны кладбища раздался громкий треск, будто кто-то упал, ломая ветки. Немецкие голоса стихли, потом раздалась команда, и шаги устремились в сторону шума.
«Теперь, — сказала Вера Петровна, хватая Анну за руку. — Бежим!»
Они выскочили из-за часовни и бросились к дороге. Вдалеке уже был слышны шум мотора — их машина!
Но в этот момент из-за ближайшего склепа вышли двое немецких солдат. Молодые, испуганные, с автоматами наготове.
«Стой! Руки вверх!»
Анна замерла, оценивая ситуа. Два противника. У нее — пистолет. Шансы...
Но Вера Петровна поступила неожиданно. Она шагнула вперед, подняв руки.
«Не стреляйте! Мы мирные жители! Моя дочка больна, везем ее к врачу!»
Солдаты колебались. Вера Петровна использовала их нерешительность — сделала еще шаг, продолжая говорить спокойным, почти материнским голосом.
«У вас ведь тоже есть матери? Они бы не хотели, чтобы вы стреляли в безоружных женщин.»
Один из солдат опустил автомат. Но второй, более старший, был настроен серьезнее.
«Пропуска! Быстро!»
Анна медленно полезла в карман за пропуском. Ее пальцы нащупали холодную сталь «Вальтера». Один выстрел — и путь свободен. Но тогда начнется перестрелка, на шум сбегутся другие...
И в этот момент с другой стороны кладбища раздался взрыв. Небольшой, но громкий. Солдаты инстинктивно обернулись на звук.
Это был их шанс.
Анна выхватила пистолет, но не стала стрелять. Просто бросилась вперед, толкая Веру Петровну к дороге.
«Бежим!»
Они бежали, не оглядываясь, чувствуя, как пули свистят где-то рядом. Сзади раздавались крики, новые взрывы — работа Лёхи.
И вот она — машина! Старый грузовик с потушенными фарами. Шофер, мужчина в немецкой форме, уже открывал дверцы.
«Быстрее! Садитесь!»
Они вскарабкались в кабину. Грузовик рванул с места как ужаленный, как раз когда к дороге выбежали немецкие солдаты.
Анна обернулась, глядя в заднее стекло. В свете фонарей она мельком увидела Лёху — он стоял у края кладбища, его лицо было бледным пятном в темноте. Он помахал рукой — быстрый, прощальный жест. Потом развернулся и исчез в ночи.
Грузовик мчался по темным улицам, сворачивая с дороги на дорогу. Шофер молчал, сосредоточенно управляя машиной.
Вера Петровна сидела с закрытыми глазами, ее губы шептали что-то — может быть, молитву, а может быть, просто слова прощания.
Анна смотрела вперед, на убегающую в темноту дорогу. Они были живы. Они были свободны. Но цена этой свободы оказалась гораздо выше, чем она могла предположить.
И впервые за долгое время она подумала не о мести, а о жизни. О той жизни, которую ей подарили эти двое — старуха и мальчишка, научившие ее снова чувствовать.
***
Грузовик трясло по разбитой дороге, каждый толчок отдавался в уставших костях. Анна сидела, прижавшись к холодной двери, и смотрела в темное окно, где мелькали призрачные силуэты спящих домов. Рука все еще сжимала «Вальтер» — пальцы занемели от напряжения, но разжать их не получалось.
«Можешь убрать его, — тихо сказала Вера Петровна. — Мы уже за городом.»
Анна медленно, будто против воли, разжала пальцы и убрала пистолет в карман. В салоне пахло бензином, махоркой и потом шофера — того самого, что представился Григорием.
«Еще час езды, — бросил он через плечо. — До рассвета успеем.»
Вера Петровна кивнула и закрыла глаза. Казалось, она спала, но Анна видела — пальцы старухи бессознательно перебирают край платка, и губы чуть шевелятся. Молилась? Или просто разговаривала с теми, кого оставила в прошлой жизни?
Анна отвернулась к окну. Перед глазами стояло бледное лицо Лёхи в последний миг перед расставанием. Он остался там, в оккупированном городе, где за каждым углом могла ждать смерть. Почему это больно? Почему потеря почти чужого мальчишки ранила глубже, чем мысли о собственной семье?
«Он выживет, — тихо сказала Вера Петровна, не открывая глаз. — У него характер. И... ему есть ради чего жить.»
«Ради мести?» — спросила Анна, и голос ее прозвучал хрипло.
«Нет. Ради памяти. Он теперь хранитель наших историй. Той, что я ему рассказала. И той, что видел сам.»
Грузовик свернул с главной дороги на проселочную, и тряска усилилась. В темноте маячили очертания спящих деревень, редкие огоньки в окнах. Где-то далеко на западе грозовым заревом полыхало небо — там шли бои.
«А мы куда?» — наконец спросила Анна.
«В деревню к сестре, — ответила Вера Петровна. — Она там одна осталась. Муж на фронте, дети в эвакуации. Поможешь ей по хозяйству, а я... я немного отдохну.»
В ее голосе прозвучала усталость, которую Анна раньше не замечала. Та усталость, что копится годами и проникает в самую душу.
Деревня оказалась маленькой, затерянной среди лесов и полей. Дом сестры Веры Петровны — Лидии — стоял на отшибе, почти у самого леса. Низкий, почерневший от времени сруб, покосившаяся калитка, огород с уцелевшей картошкой.
Лидия встретила их на пороге — высокая, худая женщина с таким же, как у Веры Петровны, твердым взглядом. Сестры обнялись молча, без лишних слов — словно и не расставались годами.
«Комната тебе здесь, — сказала Лидия, показывая Анне на маленькую клетушку за печкой. — Работа найдется. Дров надо наколоть, воды принести, корову подоить.»
Анна кивнула. Новая легенда была простой — она племянница из города, которую приютили от бомбежек.
Первый день прошел в работе. Анна рубила дрова, носила воду из колодца, помогала по хозяйству. Физический труд был привычным — на фронте приходилось тяжелее. Но здесь была другая усталость — от тишины, от мирного неба, от отсутствия необходимости постоянно быть начеку.
Вечером они сидели за скромным ужином — картошка в мундирах, кусок черного хлеба, чай из трав. Лидия внимательно изучала Анну.
«Говоришь, из Смоленска? — спросила она наконец. — А родные где?»
Анна опустила глаза. «Погибли. При бомбежке.»
Лидия кивнула, не выражая ни удивления, ни сочувствия. Слишком много таких историй было вокруг.
«У меня муж на фронте, — сказала она просто. — Двое сыновей — тоже. Младший... пропал без вести под Харьковом.» Она отпила чаю. «Жду. Что же еще делать?»
После ужина Анна вышла на крыльцо. Ночь была тихой, только где-то вдалеке кричала сова. Воздух пах дымом и прелой листвой — мирные, почти забытые запахи.
К ней вышла Вера Петровна, закутавшись в платок.
«Тяжело?» — спросила она.
Анна пожала плечами. «Не знаю. Не понимаю, что я здесь делаю.»
«Живешь, — просто ответила старуха. — Иногда это самое трудное — просто жить.»
Она села на ступеньку рядом с Анной, сгорбившись.
«Знаешь, почему я тебя с собой взяла?» — спросила она после паузы.
Анна молчала.
«Потому что увидела в тебе то, что было когда-то во мне. После того как мужа убили... я тоже думала только о мести. Хотела найти тех, кто это сделал, и убить их.» Она вздохнула. «Но потом поняла — месть не вернет мужа. Не вернет отца моему Сереже. Она только убьет во мне то, что он любил.»
Анна сжала кулаки. «А как же справедливость? Как же память?»
«Память — да. Но не ненависть.» Вера Петровна посмотрела на звезды. «Мой муж перед смертью успел мне сказать: "Вера, живи. Расти сына. И прости их — они не знают, что творят".»
«А вы простили?»
«Нет. Но и не возненавидела. Ненависть — слишком тяжелая ноша. Я выбрала жизнь.»
На следующее утро Анна проснулась от крика. Она мгновенно вскочила с кровати, рука потянулась за пистолетом, но его не было — она спрятала его в тайник.
Из комнаты Лидии доносились приглушенные рыдания. Анна осторожно подошла к двери. Вера Петровна уже была там, обнимала сестру.
«Приснился Ванек... — сквозь слезы говорила Лидия. — Весь в крови... зовет меня...»
Вера Петровна гладила ее по волосам, тихо что-то напевая — ту самую колыбельную, что пела когда-то Анне.
Анна отошла к окну. Снаружи был туманный, прохладный рассвет. Похожий на тот, что был в январе 1942-го, когда она шла по мертвой деревне к своему сожженному дому.
Она вышла во двор, к колодцу. Подняла ведро с ледяной водой, умылась. Вода обжигала кожу, смывая остатки сна.
«Поможешь мне с огородом?» — услышала она голос Лидии.
Та стояла на крыльце, глаза еще красные от слез, но взгляд твердый. Война научила их быстро приходить в себя.
Весь день они копали картошку. Молча, не спеша. Земля была влажной, холодной, но живой. Анна работала лопатой, и с каждым движением казалось, что какая-то тяжесть отступает.
Лидия иногда останавливалась, выпрямляла спину и смотрела куда-то вдаль — туда, где был фронт.
«Он любил картошку, мой Ванек, — сказала она вдруг. — Особенно жареную, с лучком. Говорил, лучше всяких конфет.»
Анна молча кивнула. Она вспомнила, как ее мама жарила картошку по воскресеньям. Как весь дом наполнялся этим ароматом. Как брат Миша всегда норовил стащить кусочек пожирнее.
«У меня... тоже брат любил, — тихо сказала она.
Лидия посмотрела на нее внимательно. «Младший?»
«Старше меня на два года. Он... он мечтал стать летчиком.»
И странное дело — говорить об этом было больно, но не так, как раньше. Не как о незаживающей ране, а как о чем-то дорогом, что нужно бережно хранить.
Вечером, когда картошка была убрана в погреб, а дрова наколоты, Лидия неожиданно сказала:
«Завтра поедем в соседнюю деревню. Там раненых привезли — из госпиталя, что разбомбили. Помочь надо.»
Анна насторожилась. «Немцы близко?»
«Нет, свои. Наши.» Лидия посмотрела на нее. «Боишься?»
«Нет, — ответила Анна слишком быстро. — Просто... не хочу лишний раз на глаза попадаться.»
Но дело было не в этом. Она боялась не немцев — она боялась снова увидеть кровь, страдания. Боялась, что лед внутри растает окончательно, и она снова станет уязвимой.
Ночью она не могла уснуть. Достала из тайника пистолет, подержала в руках. Холодный металл, точная механика — ничего лишнего. Как она сама когда-то хотела быть.
Потом достала иконку, подаренную Верой Петровной. Простая медная пластинка, стертая от времени. Но держа ее в руках, она чувствовала какое-то странное спокойствие.
Утром они запрягли лошадь в телегу, погрузили мешки с картошкой, капусту, немного молока. Дорога была разбитой, лошадь шла медленно, обходя ямы.
Соседняя деревня оказалась больше их — несколько улиц, церковь с покосившимся крестом. Раненых разместили в школе — том самом здании, где когда-то учились дети.
Запах ударил в нос еще на пороге — йод, гной, смерть. Анна замерла на мгновение, вспомнив госпиталь на фронте. Но здесь было другое — не фронтовая суета, а тихое, покорное страдание.
Они разносили еду по палатам. Раненые лежали на соломе, завернутые в шинели. Кто-то стонал, кто-то бредил, кто-то просто смотрел в потолок пустыми глазами.
Анна подошла к молодому парню с перебинтованной головой. Он что-то шептал, и она наклонилась, чтобы расслышать.
«Мама... мама, я не хочу умирать...»
Она взяла его руку — горячую, сухую. «Ты не умрешь. Держись.»
Он посмотрел на нее невидящими глазами. «Холодно... так холодно...»
Анна накрыла его своей курткой, хотя в палате было душно. Парень схватил ее руку и сжал с неожиданной силой.
«Пообещай... пообещай, что я не умру...»
Она смотрела на него и видела в его чертах своего брата. Такие же светлые волосы, такой же упрямый подбородок.
«Обещаю, — тихо сказала она. — Ты выживешь.»
Он улыбнулся — детской, беззаботной улыбкой — и закрыл глаза.
Она сидела с ним, пока он не уснул. Потом осторожно высвободила руку и пошла к выходу.
Во дворе ее ждала Лидия. Та молча смотрела на нее, потом кивнула.
«Поехали домой.»
Обратная дорога была молчаливой. Анна смотрела на убегающую дорогу и думала о том парне. Выживет ли он? И если да — что он будет помнить? Ужасы войны? Или тепло чужой руки в последнюю минуту?
Когда они вернулись, Вера Петровна встретила их на крыльце. Она посмотрела на Анну и почему-то улыбнулась.
«Ну что, дочка, нашла свое место?»
Анна не ответила. Но впервые за долгое время она не чувствовала себя чужой. Не чувствовала, что должна мстить. Она просто была здесь. И помогала тем, кому могла.
Вечером она достала из тайника рацию. Не чтобы выйти в эфир — просто подержала в руках. Потом аккуратно завернула ее обратно в промасленную ткань.
Возможно, когда-нибудь она снова будет передавать шифровки. Но сейчас ее война была здесь — в помощи раненым, в поддержке тех, кто остался в тылу. В сохранении той хрупкой жизни, что теплилась среди руин.
Она вышла на крыльцо. Ночь была тихой, только где-то далеко гремел гром — не орудий, а настоящий, предвещающий дождь.
Вера Петровна сидела на скамейке, куталась в платок.
«Скоро зима, — сказала она. — Надо дров заготовить побольше.»
Анна кивнула. «Я завтра начну.»
Она села рядом, смотрела на темное небо. Звезды были скрыты тучами, но где-то там, за ними, был тот же мир, что и до войны. Тот же, что будет после.
И впервые за долгое время она подумала, что хочет дожить до этого «после».
***
Осень 1944 года пришла рано и властно, окрасив леса в багрянец и золото. Анна стояла на пороге дома и смотрела, как ветер срывает последние листья с берез. В руках она держала письмо — то самое, что принес утром почтальон, хмурый мужчина с пустым рукавом.
Вера Петровна сидела на скамейке, молча наблюдая за ней. Они обе знали, что в этом конверте. Приказ о возвращении. Война еще не закончилась, и опытные радисты были на вес золота.
«Когда?» — тихо спросила старуха.
«Через три дня, — так же тихо ответила Анна. — В Белоруссию. Наступательная операция.»
Она повернулась к Вере Петровне. За эти месяцы в деревне что-то в ней окончательно сломалось и собралось заново. Глаза оставались серьезными, но исчезла та ледяная стена, что отделяла ее от мира.
«Я не хочу возвращаться, — призналась Анна. — Но я должна.»
Вера Петровна кивнула. «Знаю, дочка. У каждого свой долг. Твой — там.»
Вечером они сидели в горнице, и Анна впервые рассказала все. О картофельном поле. О школе радистов. О фронтовых дорогах. О ночных передачах из смоленского подвала. О Лёхе, чья судьба оставалась неизвестной.
Вера Петровна слушала молча, не перебивая. И когда Анна закончила, сказала только: «Ты стала сильнее. Не потому, что научилась лучше ненавидеть, а потому что научилась беречь то, что осталось.»
На следующий день Анна пошла в лес один последний раз. Она несла с собой рацию — не разобранную, а целую, готовую к работе. Но также она несла лопату.
Она нашла глухое место у ручья, где земля была мягкой. Долго копала яму, пока солнце не поднялось высоко над деревьями. Потом аккуратно, почти бережно, уложила на дно рацию. «Север-бис», ее верный товарищ, ее оружие, ее проклятие.
Она смотрела на металлический корпус, поблескивающий в луче света, пробивавшемся сквозь кроны. Эта рация была последним звеном, связывавшим ее с мстительницей, какой она была два года назад.
«Прощай, — прошептала она. — Спасибо за все.»
И закопала яму, тщательно сравнивая землю и маскируя место ветками.
Когда она вернулась, Вера Петровна что-то заворачивала в узелок. Еда в дорогу, чистое белье, лекарства. И — маленькая, тщательно завернутая иконка.
«Это уже вторая твоя, — попыталась шутить Анна. — Вы что, коллекционируете их?»
«Нет, — серьезно ответила старуха. — Это не для защиты. Это напоминание. О том, что в мире есть не только смерть.»
Утро отъезда было туманным и холодным. Телега, что должна была отвезти Анну на станцию, стояла у ворот. Лидия молча помогала грузить вещи, ее скуластое лицо было непроницаемым.
«Возвращайся, — сказала она на прощание, сжимая руку Анны. — Место для тебя всегда найдется.»
Потом обняла крепко, по-мужски, и быстро ушла в дом, не оглядываясь.
Вера Петровна провожала Анну до околицы. Шли молча, и в этом молчании было больше слов, чем можно было высказать.
«Напишешь?» — наконец спросила старуха, когда вдали показались здания станции.
«Если получится.»
«Не мне, — уточнила Вера Петровна. — Лёхе. Если найдете друг друга.» Она достала из кармана клочок бумаги. «Адрес его тетки в Калуге. Туда он должен был пробираться, если что.»
Анна взяла бумажку, спрятала в самый надежный карман.
У станции было людно — солдаты, беженцы, раненые. Пахло углем, потом и надеждой. Война катилась на запад, и все хотели верить, что это всерьез и надолго.
Перед тем как войти в здание вокзала, Анна обернулась. Вера Петровна стояла на том же месте, маленькая, хрупкая, но необыкновенно прочная. Как тот старый дуб у них в лесу, что пережил уже не одну бурю.
Анна помахала рукой — не резко, как когда-то на фронте, а плавно, мягко. И увидела, как в ответ поднимается рука Веры Петровны.
Поезд оказался санитарным. Анну определили в штабной вагон — работать связистом. Но первую ночь она провела у раненых, помогая медсестрам. Держала руки, меняла повязки, писала под диктовку письма.
Один молодой лейтенант с ампутированными ногами спросил ее: «Сестра, а вы с какого фронта?»
«Со всех, — улыбнулась она. — Как и все мы.»
Он кивнул: «Когда война кончится, что будете делать?»
Анна задумалась. Раньше у нее не было ответа на этот вопрос. Теперь он был.
«Буду жить, — сказала она. — Сажать яблони. Учить детей. Помнить.»
Когда поезд пересекал бывшую линию фронта, Анна смотрела в окно на изрытую воронками землю. Среди этого выжженного пейзажа кое-где уже пробивалась молодая трава. Жизнь возвращалась — упрямая, настойчивая, не сломленная ни бомбежками, ни смертью.
Она достала иконку, подаренную Верой Петровной. Простая медная пластинка, стертая от времени. Но держа ее в руках, она чувствовала не слепую веру, а нечто иное — связь. С теми, кто был рядом. С теми, кого не стало. Со всей этой огромной, истерзанной, но непобежденной страной.
Поезд шел на запад, навстречу последним боям. Но впервые за долгие годы Анна ехала не навстречу смерти, а навстречу жизни. С пустыми руками, но с полным сердцем.
И это было главной победой — не над врагом, а над отчаянием. Над тьмой, что когда-то поселилась в ее душе. Над пустотой, что грозила поглотить ее навсегда.
В кармане у нее лежали два самых ценных предмета — обгорелая иконка с картофельного поля и новая, от Веры Петровны. Две памяти. Две жизни. Две части одной истории, что наконец сложились в целое.
А за окном проносились леса и поля, сожженные деревни и уцелевшие дома. И над всем этим — осеннее небо, высокое, чистое, бесконечное. Как надежда. Как будущее. Как сама жизнь, что продолжалась вопреки всему.