Прошло три недели. Деньги, зарытые в сундуке, лежали там, как раскаленный уголь, который нельзя было ни потушить, ни выбросить. В избе воцарилось новое, душное затишье, похожее на затишье перед бурей, что так и не приходила. Степан стал молчалив и угрюм, как скала. Он уходил на промысел затемно, возвращался затемно, отводил глаза, когда взгляд его падал на зыбку. Он не ругал больше Анисима, не попрекал Матрену лишними ртами, но его молчание было красноречивее любых криков. Оно говорило: «Мы продались. Мы согрешили. И нам теперь с этим жить».
Анисим старался проводить дома как можно меньше времени. Лед на реке окреп, и он уходил далеко, к самым глухим протокам, где воронье каркало над полыньями. Он ставил сети, сидел часами на корточках у лунки, смотря в черную, студеную воду, и думал. Мысли его ходили по кругу, как заезженная пластинка, не находя выхода. Что делать? Что делать? Что делать? Он ловил рыбу с каким-то отчаянным, яростным упорством, словно в ее серебристой чешуе можно было найти ответ. Теперь каждая пойманная щука, каждый окунь были не просто едой, а маленьким оправданием, доказательством, что они могут прокормиться сами, без барских подачек.
Однажды вечером, вернувшись с реки с пустыми руками — рыба в тот день не шла, — он застал дома странную картину. Матрена сидела на лавке, держала на коленях Тимошу и тихо, монотонно плакала. Слезы катились по ее щекам и падали на пеленку, оставляя темные пятна. Степана не было.
— Мать? Что случилось? — тревожно спросил Анисим, скидывая промерзший зипун.
Матрена подняла на него заплаканные, полные отчаяния глаза.
— Тимоша... он совсем плох, сынок. Почти не сосет... все спит... и горячий весь, как уголек. Дышит тяжело.
Анисим подошел ближе. Действительно, щечки слабенького близнеца горели нездоровым румянцем, дыхание было частым, прерывистым, с хрипотцой. Рядом в зыбке лежал Потап, он был бодрее, крутил головой, но в его взгляде тоже читалась какая-то тревога.
— Надо лекаря, — решительно сказал Анисим. — В село сходить, за фельдшером.
— Какой лекарь? — горько усмехнулась Матрена. — На какие деньги? На те? — Она кивком головы указала на сундук. — Мы их тронуть не можем. Это не наши деньги. Это плата за молчание. Тронешь — и все, пропали. Сгинем.
— Так что же, смотреть, как он помирает? — взорвался Анисим. — Из-за этих проклятых бумажек?
— Твой батька так сказал, — простонала Матрена. — Говорит, ни копейки. Ни на что. Чтобы и следа не осталось от них... от этих денег.
В этот момент дверь скрипнула, и на пороге появился Степан. Он был мрачнее тучи, с порога его обдало запахом дегтя и холода.
— Что тут у вас? Опять ревете? — бросил он, косясь на Матрену.
— Тимоша заболел, Степан, — всхлипнула она. — Надо бы лекаря...
Степан подошел к зыбке, грубо тронул ребенка за щеку. Тот слабо зашевелился, издал жалобный стон.
— Никакого лекаря, — отрезал Степан, отворачиваясь. — Сами справимся. Травками, парным молоком. Выживет — к реке, не выживет... такова судьба.
Анисим сжал кулаки. В нем закипела ярость, слепая и беспощадная.
— Это убийство, батя! — крикнул он. — Чистой воды убийство! Ты что, совсем очерствел?
Степан медленно повернулся к нему. Его глаза были пусты.
— Мы уже убийцы, сынок. Мы продали свою душу. А душу не лечат травками. И ребенка — тоже. Что с того, что один помрет? Деньги-то наши останутся. Целые.
Эти слова повисли в воздухе, как ядовитый запах. Анисим смотрел на отца, не веря своим ушам. Он всегда знал, что Степан суров, но чтобы до такой степени...
— Ладно, — сквозь зубы прошипел Анисим. — Как знаешь.
Он резко развернулся, схватил свой тулуп и вышел из избы, хлопнув дверью. Он не пошел к реке. Он пошел в деревню, к вдове Маланье. Та была не только молочницей, но и знала кое-что о травах, умела заговаривать кровь и лихорадку.
Маланья, худая, быстрая в движениях женщина, выслушала его скудный рассказ о том, что у них на попечении больной младенец, и кивнула.
— Понимаю, Анисимушка. Лихорадка, говоришь? Щеки горят? Сейчас, сейчас...
Она порылась в заветном сундучке и вынула несколько засушенных трав, завернула их в тряпицу.
— Вот, это мать-и-мачеха, от кашля. А это — чабрец, в баньке напаришь, дышать им дай. И пои его отваром из ромашки, сил прибавится. Бери, бери, ничего с тебя не надо.
Анисим взял сверток, чувствуя жгучую благодарность.
— Спасибо вам, тетка Маланья. Я... я потом отработаю. Рыбы принесу.
— Да ладно, — махнула она рукой. — Младенца жалко. Чей, говоришь, опять?
— Подкидыш, — буркнул Анисим, опуская глаза. — Нашли у реки.
— А-а, — протянула Маланья, и в ее глазах мелькнуло что-то понимающее. — Ну, иди с Богом. Лечи своего подкидыша.
Анисим вернулся домой, когда уже стемнело. Степан сидел за столом и мрачно хлебал пустые щи. Матрены в горнице не было — она ушла в клеть, подальше от гнетущего молчания мужа.
Анисим, не говоря ни слова, растопил печь, принялся готовить отвар. Он чувствовал на себе тяжелый, неодобрительный взгляд отца, но не оборачивался. Он действовал молча, методично, с каким-то отчаянным упрямством. Он напоил Тимошу отваром, попарил травы, и дымок чабреца с мать-и-мачехой разогнал на время тяжелый запах безысходности.
Ночью он не спал. Сидел на полу у зыбки, прислушивался к хриплому дыханию мальчика. Рядом, на лавке, лежал Степан, но Анисим знал, что и он не спит. Он чувствовал его напряженную спину.
— Батюшка, — тихо сказал Анисим в темноту. — Я не могу так. Не могу смотреть, как он угасает. Эти деньги... они нас губят. Не детей, а нас.
Из темноты не последовало ответа. Лишь тяжелый, прерывистый вздох.
— Мы могли бы отнести их... не все... часть. Купить лекарств, молока настоящего... Сказать, что это наша последняя воля. Чтобы дети выжили.
— Молчи, — глухо прозвучал голос Степана. — Ни слова больше. Решение принято. Ты что, хочешь, чтобы нас сгноили в остроге? Или того хуже? Чтобы из избы этой пепелище осталось? Они не шутят. Они купили нашу жизнь. И смерть этого ребенка — тоже часть сделки. Понял? Часть цены.
Анисим содрогнулся. Он понял. Понял окончательно. Для отца эти дети были уже не живыми душами, а предметом торговли, обязательством, которое могло быть исполнено только одним путем — полным подчинением. Даже если это подчинение означало смерть одного из них.
Он больше не сказал ни слова. Он сидел и смотрел, как в оконце пробивается бледный свет луны, ложится на бледное личико Тимоши. Он смотрел и думал, что, возможно, отец прав. Возможно, они уже мертвы. Все трое — он, Степан и Матрена. А эти двое мальчишек — лишь призраки, напоминание о той жизни, что у них когда-то была. О жизни, где совесть чего-то стоила.
***
Тимоша не умер. Он выкарабкался. Слабенький огонек жизни в нем, раздуваемый упрямой заботой Анисима и тайными молитвами Матрены, не угас. Через несколько дней хрипы в его груди поутихли, жар спал, и он снова начал сосать размоченный хлеб, правда, без прежней силы. Но это была пиррова победа. Каждый взгляд Степана, полный не облегчения, а странного, усталого разочарования, говорил: «Зря боролись. Протянули агонию».
Анисим больше не заговаривал с отцом о деньгах или лекаре. Молчание между ними стало плотной, непроницаемой стеной. Он жил как в тумане, механически выполняя привычные действия: проверка сетей, починка снастей, заготовка дров. Единственным светлым пятном в этой серой мгле были для него дети. Особенно Потап. Тот крепчал не по дням, а по часам. Он уже не просто лежал, а пытался переворачиваться, гулил, улыбался в ответ на улыбку Анисима, и в этих его первых, беззубых улыбках была такая безоговорочная доверчивость, что у Анисима сжималось сердце от боли и нежности.
Он почти перестал бывать в деревне, боясь лишних вопросов, боясь встречи с сыном лавочника Максимом. Но избежать судьбы, казалось, было невозможно.
Однажды, когда Анисим рубил дрова на задворках избы, к калитке подошел незнакомый мужик в потертом зипуне, с котомкой за плечами. Он выглядел усталым и голодным.
— Подайте Христа ради, на путевые, — прошамкал он, снимая шапку. — Хоть краюшку хлеба.
Анисим, не глядя на него, кивнул в сторону избы.
— Мать внутри. У нее попроси.
Мужик побрел к двери. Анисим продолжил работу, но вскоре его слуха достигли приглушенные, но взволнованные голоса. Потом дверь распахнулась, и на пороге появилась Матрена. Лицо ее было белым как полотно.
— Анисим! Иди сюда! Сейчас же!
Он, недоумевая, бросил топор и вошел в избу. Незнакомец стоял посреди горницы и с жадным любопытством оглядывал убогую обстановку. Его взгляд скользнул по Анисиму, по Матрене, а затем надолго задержался на зыбке.
— Так и есть, — прошептал он, и в его глазах вспыхнул неподдельный интерес. — Говорили мне, да я не поверил. А оно, выходит, правда.
— Какая правда? — сурово спросил Анисим, становясь между странником и детьми.
— Да вот, бают по деревням, — мужик осклабился, обнажив редкие желтые зубы. — Мол, у Степана-рыбака дива дивные в доме объявились. Близнецы. И не простые, а барской крови. С вензелями, с серебром. И что будто бы сам управляющий из усадьбы к вам наведывался, отступные платил, чтобы молчали.
Словно ледяная вода окатила Анисима с ног до головы. Он почувствовал, как у него похолодели пальцы. Как? Кто? Максим? Но он знал только про детей, но не про визит управляющего и уж тем более не про деньги!
— Врешь, — сипло сказал Анисим. — Никаких отступных. И барской крови тоже нет. Простые подкидыши.
— Ну, как знаешь, как знаешь, — захихикал странник. — А только зря ты, парень, отнекиваешься. Слух — он крылат. Уж коли я, бродяга, про твои богатства проведал, то и другие знают. Опасаться надо. Денежки-то у вас немалые, сказывают, лежат. Пятьсот целковых. Царскими.
Анисим почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Этот бродяга знал не просто слухи. Он знал точную сумму. Значит, была утечка. Значит, кто-то проболтался. Урядник? Кто-то из прислуги в усадьбе? Неважно. Важно было то, что тайна, за которую они заплатили своим покоем, была уже не тайной.
— Убирайся, — тихо, но с такой угрозой в голосе сказал Анисим, делая шаг к страннику. — Сию же минуту убирайся отсюда. И чтобы духу твоего здесь не было.
Мужик, увидев вспыхнувший в глазах юноши огонь, испуганно отшатнулся, забормотал что-то невнятное и, не дожидаясь подаяния, юркнул в дверь.
Когда он ушел, в избе повисла гробовая тишина. Матрена стояла, прижимая руки к груди, и с ужасом смотрела на сына.
— Анисим... Он знал... Он знал про деньги...
— Молчи, мать, — резко оборвал он ее. Он подошел к сундуку, откинул крышку и сунул руку под холсты. Пачка кредитных билетов была на месте. Он вытащил ее, пересчитал машинально. Все пятьсот рублей. Целые.
В этот момент с порога раздался голос Степана. Он вернулся с реки и, видимо, столкнулся с убегающим странником.
— Это что за птица здесь была? — мрачно спросил он, входя в избу.
Анисим медленно повернулся, держа в руках деньги. Лицо его было искажено гримасой ярости и страха.
— Птица? Вестник, батя! Вестник нашей погибели! — он швырнул пачку на стол. Бумаги веером рассыпались по грубым доскам. — Он знал! Знает вся округа, получается! Знают, что у нас лежат пятьсот рублей! Знают, за что они нам! Твоя тайна, за которую ты продал душу, теперь у всех на устах!
Степан замер на пороге. Он смотрел на рассыпанные деньги, и по его лицу пробежала тень настоящего, животного страха. Все его напускное спокойствие, вся его циничная покорность исчезли в один миг.
— Кто? — только и смог выдохнуть он.
— Да какая разница, кто! — крикнул Анисим. — Слух пошел! Теперь к нам не бродяги за подаянием ходить будут, а воры с ножами! Или того хуже — из усадьбы нагрянут, спросят, почему мы болтаем! Ведь мы же, выходит, условия нарушили! Мы не сохранили тайну!
Степан подошел к столу и медленно, с какой-то жуткой осторожностью, стал собирать рассыпанные кредитки. Его руки дрожали.
— Спрячь, — прошептал он. — Надо спрятать надежнее. Закопать в подполе. Или в лесу.
— Поздно, батя! — Анисим горько рассмеялся. — Поздно прятать! Надо думать, что делать. Деньги эти — погибель наша. Они как клеймо на нас. Все теперь только и будут смотреть — где у рыбака Степана пятьсот целковых припрятаны.
Степан наконец поднял на сына глаза. И в них Анисим увидел то, чего не видел никогда — растерянность и беспомощность.
— Что же делать-то? — простонал Степан, и в его голосе прозвучала старческая слабость. — Куда бежать?
— Бежать? С двумя младенцами на руках? — Анисим покачал головой. — Не убежишь. Значит, надо оставаться. И ждать.
— Ждать чего? — с надеждой спросила Матрена, впервые вступив в разговор.
— Ждать, что придут, — мрачно заключил Анисим. — Или воры, или те, кто дал деньги. И тогда... тогда уже решать. Сражаться или снова ползать на коленях.
Он посмотрел на Потапа, который, проснувшись от шума, лежал в зыбке и смотрел на них своими ясными, серыми глазами. И вновь, как и в тот день, когда он нашел их в лодке, Анисим почувствовал на себе всю тяжесть ответственности. Но теперь это была не просто ответственность за жизнь, а ответственность за их общую, страшную тайну, которая тайной быть перестала. И этот груз был в тысячу раз тяжелее.
***
Слух оказался проворнее и зловещее, чем они могли предположить. Он витал над деревней, незримый и липкий, как паутина. Анисим это чувствовал по всему. По тому, как соседка Акулина, встретив его у колодца, вдруг оборвала на полуслове привычную жалобу на жизнь и, косо взглянув, поспешила прочь. По тому, как старики на завалинке умолкали, едва он появлялся в поле зрения, и потом долго провожали его взглядами, полными не то жалости, не то страха.
Он перестал ходить в лавку, посылая мать, но и Матрена возвращалась оттуда бледная и молчаливая.
— Лавочник сказывал, — шептала она, развязывая узел с солью и крупами, — что к нему какие-то люди приезжие заходили, про нас спрашивали. Двое. Не здешние. Говорили, будто купцы, а сами глаза бегают.
Степан, узнав об этом, лишь мрачнее нахмурился и снова ушел на реку, словно в ледяной воде мог найти ответ. Деньги он перепрятал, закопав в подполье, под половицу, но это не принесло покоя. Теперь ему везде чудились шорохи, казалось, что кто-то стоит под окном и прислушивается.
Анисим же, напротив, ожесточился. Если гроза неизбежна, надо встречать ее с высоко поднятой головой. Он больше не прятался. Он ходил по деревне с суровым, непроницаемым лицом, и его прямая спина и твердый взгляд заставляли самых отъявленных сплетников отводить глаза. Он как будто бросил вызов всей деревне, всему миру, что сговаривался против них.
Однажды вечером, когда он возвращался из леса с вязанкой хвороста, у калитки его поджидал сын лавочника, Максим. Тот выглядел виновато и испуганно.
— Анисим, — начал он, переминаясь с ноги на ногу. — Слушай... насчет тех разговоров...
Анисим остановился и уперся в него холодным взглядом.
— Каких разговоров, Максим?
— Ну... про детей твоих... про деньги... — Максим сглотнул. — Это не я, понимаешь? Честное слово! Я только и сказал, что у вас ребятишки на попечении. А про управляющего и про серебро... это откуда-то еще пошло. Я слышал... — он понизил голос до шепота, — будто из усадьбы кто-то проболтался. Служанка одна, сказывают, подслушала разговор Федора Семеныча с урядником, да и проболталась своему парню. А уж от него...
Анисим слушал, и камень на душе становился еще тяжелее. Значит, утечка была из самого гнезда. И теперь, возможно, в усадьбе знали, что их тайна раскрыта. Это было хуже всего.
— Ладно, — буркнул он. — Иди.
— Анисим, а правда, что у вас пятьсот рублей? — не удержался Максим. — Царскими?
Анисим резко повернулся к нему, и в его глазах вспыхнула такая ярость, что Максим отшатнулся.
— Убирайся, пока цел. И передай всем любопытным: кто к нашей калитке без спроса подойдет, тот обратно не пойдет. Понял?
Максим кивнул, испуганно мыча что-то, и почти побежал прочь.
Анисим стоял у своей калитки и смотрел ему вслед. Он понимал, что его угрозы — пустой звук. Он один, а их — много. И за спиной у них — двое стариков и двое младенцев.
Войдя в избу, он увидел, что Степан уже дома. Он сидел за столом и чистил рыбу, но движения его были резкими, нервными. Нож в его руке дрожал.
— Опять этот трещотка лавочников был? — хрипло спросил он, не глядя на сына.
— Был, — коротко ответил Анисим. — Говорит, слух из усадьбы пошел.
Степан швырнул рыбу в ведро.
— Знаю. Мне на реке рыбнадзор говорил. Спрашивал, правда ли, что я барских ублюдков в дом приютил и отступные за это получил.
Анисим почувствовал, как сжимаются его кулаки.
— И что ты сказал?
— А что я мог сказать? — Степан злорадно усмехнулся. — Сказал — врете все. Забрал я двух сирот, несчастных, по христианскому долгу. А про деньги — брешут завистники. Поверил он или нет — не знаю. Ушел.
Матрена, сидевшая у печки с Тимошей на руках, тихо заплакала.
— Господи, да когда же этому конец? До чего же мы дожили... Совсем нас затравили.
— Конца не будет, — мрачно проговорил Степан. — Пока эти дети здесь, покоя не будет. И пока эти деньги здесь — тоже.
Он поднял на Анисима свой запавший, горящий лихорадочным блеском взгляд.
— Надо от них избавляться.
Анисим похолодел.
— От детей? — прошептал он.
— Нет! — Степан ударил кулаком по столу, и рыба в ведре вздрогнула. — От денег! От проклятых денег! Их надо вернуть.
В избе повисло ошеломленное молчание. Даже Анисим не ожидал такого.
— Вернуть? — переспросил он. — Куда? В усадьбу? И что сказать? «Заберите, нам не надо»? Да они... они подумают, что мы шантажировать хотим! Что мы требуем больше! Они нас сожрут!
— А иначе нас сожрут свои же! — закричал Степан. — Свои же, деревенские! Уж свои-то повадку знают! Придут ночью, перережут нас всех, как кур, и деньги заберут! А детей... детей в печку, чтоб свидетелей не было! Ты думаешь, они пощадят?
Он тяжело дышал, его грудь ходила ходуном.
— Лучше уж отдать им, в усадьбу. Вернуть. Сказать... сказать, что мы не можем. Что совесть не позволяет. Пусть забирают их обратно, коли хотят! Нам они не нужны!
В этот момент заплакал Потап. Громко, требовательно. И этот детский крик прозвучал как приговор. Анисим посмотрел на отца, и ему стало страшно. Страшно не от угроз извне, а от этого отчаяния, которое сидело в его отце. Оно было хуже ярости, хуже страха. Оно было разрушительным.
— Нет, — тихо, но очень четко сказал Анисим. — Детей мы не отдадим. Ни за что.
— А КТО ТЫ ТАКОЙ, ЧТОБЫ РЕШАТЬ? — взревел Степан, вскакивая с лавки. — Я глава семьи! Я решаю! Мы возвращаем деньги и выгоняем их вон! На мороз! Пусть идут, куда шли!
Анисим тоже вскочил, столкнув лавку. Он стоял напротив отца, два медведя в тесной берлоге, готовые разорвать друг друга.
— Ты с ума сошел! Они же помрут!
— Пусть! Лучше пусть помрут, чем мы все из-за них сгинем!
— Не сгинем! — крикнул Анисим. — Я их защищу! Я вас всех защищу!
— Чем? — с горькой усмешкой бросил Степан. — Голыми руками? Против ножей? Против урядника с револьвером? Ты мальчишка, Анисим! Мальчишка с дурацкими мечтами!
Этот крик, казалось, разбудил что-то в Анисиме. Вся его ярость, все отчаяние вдруг ушли, сменившись странным, ледяным спокойствием.
— Хорошо, — сказал он почти шепотом. — Хорошо, батя. Делай как знаешь. Но только через мой труп. Понял? Через мой труп ты к ним подойдешь, чтобы вышвырнуть.
Он не стал ждать ответа. Развернулся, оделся и вышел из избы, хлопнув дверью. Он не знал, куда идет. Он просто шел, уходя в темноту, в метель, что снова начала закручиваться над землей. Он шел, чувствуя, как что-то рвется внутри него на части. Любовь к отцу. Уважение. Вера в какую-то справедливость. Оставалось только одно — долг. Долг перед двумя крошечными существами, которые ни в чем не были виноваты. И он знал, что заплатит за этот долг любую цену. Даже цену войны с собственным отцом.
***
Анисим вернулся под утро, продрогший до костей, с обледеневшими ресницами и пустотой внутри. Он провел ночь в старой охотничьей избушке на краю леса, куда редко заглядывали даже звери. Там, в полной темноте, слушая завывание вьюги, он и принял свое решение. Оно было простым и страшным, как обух топора. Он будет защищать их. Всех. Мать, детей. И даже отца, хоть тот этого и не заслуживал. Он не знал, как именно, но отступать было некуда.
Войдя в избу, он застал ту же ледяную тишину, что и перед своим уходом. Степан сидел на лавке, уставившись в одну точку, его лицо было серым и опустошенным. Матрена, прикорнувшая на краю кровати рядом с зыбкой, встревожено взглянула на сына, но не сказала ни слова. Видно было, что за ночь они не проронили ни звука.
Анисим, не глядя на отца, прошел к печи, отогрел одеревеневшие пальцы и принялся молча готовить еду. Он варил кашу, резал хлеб, и каждое его движение было отточенным и резким, словно он готовился не к завтраку, а к бою.
Первым не выдержал Степан.
— И куда это ты пропадал? — его голос прозвучал хрило и глухо, будто скрип несмазанной телеги.
— Думал, — не оборачиваясь, бросил Анисим.
— Надумал?
— Надумал.
Он повернулся и встретился с отцом взглядом. В его глазах уже не было вчерашней ярости, лишь холодная, непоколебимая решимость.
— Мы никуда не денемся. И детей никому не отдадим. Ни за деньги, ни под угрозой. Это наш дом. И мы будем здесь жить.
Степан усмехнулся, коротко и уродливо.
— Жить? Скажешь тоже... Жить, когда на тебя вся округа с ножами идет.
— Пусть идут. — Анисим подошел к сундуку с инструментами и вытащил оттуда тяжелый, просмоленный багор, которым обычно цеплял плавучие коряги. Он осмотрел его древко, насаженное на железный крюк, и поставил возле двери. — Посмотрим, кто первый попробует.
Этот простой, недвусмысленный жест сказал больше всяких слов. Степан смотрел на багор, потом на сына, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на уважение, тут же погашенное привычным страхом.
— Дурак, — буркнул он, но уже без прежней злобы. — Один против всех... Романтик.
Больше они не разговаривали. Анисим доел свою кашу, покормил мать, потом взял на руки Потапа и стал его кормить с ложечки размоченной крошкой. Мальчик смотрел на него своими ясными глазами и улыбался, не ведая о буре, бушующей вокруг.
День прошел в тягучем, нервном ожидании. Анисим не уходил из избы. Он чинил сети прямо в горнице, положив рядом на лавку топор. Степан сначала ворчал, что работы никто не делает, но потом и сам принес неокоренные жерди и принялся мастерить новую дверь — старую, щелястую и гнилую, он явно теперь считал ненадежной.
К вечеру, когда сумерки начали сгущаться, стучаться все же пришли. Но не воры и не урядник. В калитку робко постучали.
Анисим жестом велел матери отойти вглубь горницы, сам взял в руку багор и распахнул дверь.
На пороге стояла вдова Маланья. Она была одна. В руках она держала небольшой горшочек, из которого вкусно пахло тушеной капустой с мясом.
— Анисимушка, — заговорила она быстро и взволнованно, оглядываясь через плечо. — Это я... Пронюхала я, что у вас тут неспокойно. Решила передать вам. Может, пригодится.
Анисим, удивленный, отступил, пропуская ее в избу. Матрена, увидев ее, всплеснула руками.
— Маланья! Голубушка! Да ты ли это?
— Я, я, Матренушка, — та поставила горшок на стол и озабоченно посмотдела на Анисима. — Слушай, парень, ты ко мне вчера за травами приходил... А сегодня по деревне уж такие слухи ходят... — она понизила голос до шепота, — будто к вам воры собираются. Сегодня ночью. Сказывают, двое каких-то, проезжих. Из города, что ли.
Сердце Анисима упало. Так быстро. Он не ожидал, что все случится так скоро.
— Кто сказывает? — спросил он хрипло.
— Да Максимка, лавочников, проболтался. Говорит, слышал, как они в лавке водку пили и шептались про рыбацкую избу и про пятьсот целковых. Он испугался, ко мне прибежал, знает, что я к вам хожу. Беги, говорит, предупреди.
Степан, молча слушавший все это, поднялся с лавки. Лицо его исказила гримаса отчаяния.
— Вот... началось. Я же говорил!
Анисим не обращал на него внимания. Он смотрел на Маланью.
— Спасибо, тетка. Большое спасибо. Теперь иди. И забудь, что здесь была. Чтобы тебе за нас неприятностей не было.
— Да уж что там... — махнула она рукой. — Берегите себя. И малышей. — Она кивнула в сторону зыбки и, не задерживаясь, вышла, торопливо зашагав прочь в сгущающихся сумерках.
Дверь закрылась. В избе снова повисла тишина, но теперь она была иной — напряженной, звенящей, как натянутая тетива.
Первым нарушил ее Степан.
— Все. Пропали. Двое против нас... с ножами, небось. — Он заломил руки. — Бежать надо! Сейчас же! Пока не стемнело совсем!
— Куда бежать, батя? — спокойно спросил Анисим. Он подошел к зыбке, поправил на детях одеяло. — В лес? С двумя младенцами? Мы там замерзнем к утру. Все равно что смерть.
— Так что же, сидеть и ждать, когда нас резать придут?!
— Нет, — Анисим повернулся к нему. Его лицо в скудном свете лучины казалось высеченным из камня. — Не ждать. Встретить.
Он взял со стола топор и протянул его отцу.
— На. Держи. Будешь охранять заднюю дверь. Я буду у передней.
Степан смотрел на топор, как на змею.
— Ты... ты с ума сошел! Я... я не могу... Убить человека?
— А они смогут, — холодно парировал Анисим. — Они придут к нам в дом, чтобы убить нас и забрать детей. Или ты думаешь, они оставят свидетелей? Ты выбираешь: или они, или мы. Все.
Он сунул топор в оцепеневшие пальцы отца, потом взял свой багор. Он был длиннее, им можно было действовать на расстоянии.
Матрена, вся в слезах, зажгла лампаду перед иконой и упала на колени, беззвучно шепча молитвы.
Анисим подошел к передней двери, приоткрыл форточку, впуская внутрь ледяной воздух. Стемнело окончательно. Луна, скрытая облаками, лишь изредка бросала бледные отсветы на заснеженную землю. Было тихо. Слишком тихо.
Он стоял у двери, вглядываясь в темноту, и слушал. Он слышал, как за его спиной тяжело дышит отец, как шепчет молитвы мать, как посапывают во сне дети. Он слышал биение собственного сердца. Оно стучало ровно и громко, отсчитывая последние секунды покоя.
И тогда он их услышал. Не голоса, не шаги. Скрип снега. Осторожный, едва слышный. Не один, а двое.
Они шли к его дому.
Напиши логический финал рассказа. Не меньше 10 000 символов без пробелов
***
Скрип снега становился все слышнее. Две тени, черные и бесформенные в ночи, отделились от общего мрака и приблизились к калитке. Анисим, не дыша, следил за ними через щель в притолоке. Его пальцы так крепко сжали древко багра, что суставы побелели. Он мысленно представил их путь: калитка, потом пять шагов до крыльца… Он знал каждую половицу, каждый выступ. Это была его земля.
— Готовься, — тихо бросил он через плечо отцу.
Степан, стоявший у задней двери с топором, издал какой-то нечленораздельный звук, не то стон, не то рычание. Матрена замерла у печки, прижимая к себе обоих детей, стараясь заглушить их дыхание.
Тени у калитки замерли, о чем-то коротко переговорили. Потом одна из них легко и бесшумно перелезла через невысокий забор, избегая скрипучей калитки. Второй остался снаружи, видимо, на подстраховке.
Умно, — с холодной яростью подумал Анисим. Не новички.
Вторгшийся на их двор человек быстро и уверенно двинулся к избе, прижимаясь к тени от поленницы. Анисим видел его смутный силуэт, низко пригнувшуюся фигуру. В руке у него блеснуло что-то металлическое. Нож.
Время замедлилось. Сердце Анисима колотилось где-то в горле, но ум был холоден и ясен. Он отступил от двери, встал слева от косяка, в самом темном углу сеней, подняв багор, как древко копья. Он не собирался выходить навстречу. Он заставит врага прийти к нему.
Человек снаружи прислушался у двери. Послышался легкий скрежет — в замочную скважину вставляли какой-то инструмент. Анисим знал, что замок старенький, щеколда прочная, но дерево вокруг нее трухлявое. Сейчас будет шум.
Раздался глухой удар, треск древесины. Щеколда с грохотом отлетела, и дверь распахнулась. В проеме, черный на фоне чуть более светлой ночи, стоял тот самый человек. Он сделал шаг внутрь, и в этот миг Анисим изо всех сил всадил острие багра ему в ногу.
Раздался дикий, животный вопль. Металл крюка со скрежетом вошел в плоть, наткнувшись на кость. Человек рухнул на порог, корчась и крича, роняя нож. Анисим, не давая ему опомниться, рванул багор на себя, волоча раненого по полу сеней, и тут же нанес ему древком оглушительный удар по голове. Крики смолкли.
— Первый, — хрипло произнес Анисим, больше для себя, чем для других.
Издалека, со стороны калитки, донесся испуганный окрик второго бандита:
— Гришка! Ты как? Что там?
Ответа не последовало. Анисим, тяжело дыша, выдернул багор из ноги безмолвного тела и снова встал в тень, нацелившись в дверной проем. Тишина снаружи стала зловещей. Второй бандит понял, что дело пахнет жареным. Теперь было два варианта: либо он сбежит, либо попытается отомстить и забрать добычу.
Прошла минута. Другая. Анисим не шевелился, вслушиваясь в каждый шорох. И тогда он услышал новый звук — тихий, осторожный скребок по стене у окна. Он метнулся в горницу как раз в тот момент, когда оконное стекло с треском разбилось, и в проем, затянутый тряпьем, показалась рука с револьвером.
Выстрел грохнул оглушительно, звонко, в тесной горнице. Пуля впилась в потолок, сбив щепки. Матрена вскрикнула. Дети заголосили.
Анисим не думал. Он действовал на инстинктах. Он рванулся к окну, прежде чем рука с револьвером исчезла, и со всей силы ударил багром по стволу. Револьвер вылетел из руки и упал в снег под окном. Из темноты донеслось ругательство.
В этот момент задняя дверь, у которой стоял Степан, содрогнулась от мощного удара. Второй бандит, поняв, что с передней не пройти, обохал дом.
— Батюшка! Держи! — крикнул Анисим, бросаясь к нему на помощь.
Но Степан стоял, как вкопанный. Топор безвольно висел в его руке. Его трясло. Он смотрел на дергающуюся дверь широко раскрытыми, полными ужаса глазами. Он был рыбаком, а не воином. Вся его суровая жизнь не подготовила его к этому — к необходимости убивать, чтобы выжить.
— Батюшка! — закричал Анисим уже отчаянно. — Подними топор!
Дверь снова задрожала, и петли с треском оторвались с одной стороны. В щели показалось искаженное злобой лицо второго бандита.
И тут в Степане что-то переключилось. Может, отчаянный крик сына, может, вид этого чужого, оскаленного лица в его доме, а может, древний инстинкт защиты своего логова. Он издал низкий, звериный рык и, взмахнув топором, с размаху всадил его в дерево двери, как раз напротив лица бандита. Тот отпрянул с испуганным воплем.
Этой секунды хватило Анисиму. Он подскочил к двери, уперся плечом и навалился всем весом, пытаясь завалить ее на место. Дверь, висящая на одной петле, поддалась.
— Помоги! — крикнул он отцу.
Степан, придя в себя, бросился к нему. Вместе они придавили выломанную дверь, оттесняя бандита. Тот, оставшись без оружия и видя, что его напарник повержен, понял, что игра проиграна. Из темноты донесся его голос, полный ярости и страха:
— Ладно... черт с вами... Гришку отдайте!
— Убирайся! — проревел Анисим в щель. — Забирай свою падаль и катись к черту! И передай всем! Кто еще к нам сунется — назад не вернется! Понял?
В ответ послышался лишь отборный мат. Потом шаги, отдаляющиеся от дома. Бандит ушел.
Анисим и Степан еще несколько минут стояли, прижимая дверь, не веря, что все кончено. Потом Анисим медленно отступил. Его руки дрожали от адреналина. Он посмотрел на отца. Тот, бледный, с безумным блеском в глазах, все еще сжимал рукоять топора.
— Все... — выдохнул Анисим. — Ушел.
Степан кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Он опустил топор, и тот с грохотом упал на пол.
Матрена, все еще плача, но уже от облегчения, качала детей, пытаясь их успокоить.
Анисим подошел к сеням, к телу первого бандита. Тот был без сознания, нога была вся в крови. Анисим перевернул его, обыскал. Ни документов, ничего. Обычный уголовник.
Он вытащил тело на крыльцо и сбросил в снег. Пусть его друг забирает. Потом вернулся в избу и завалил вход сломанной дверью и лавкой.
В горнице было тихо. Стоял запах пороха, крови и страха. Рассвет уже занимался за окном, бросая бледный свет на разруху.
Анисим подошел к столу и сел. Силы окончательно покинули его. Он смотрел на свои руки и понимал, что переступил черту. Он мог бы убить. И, возможно, убил бы, если бы не отступил. Этот груз был теперь на нем.
Степан медленно подошел и сел напротив. Он долго молчал, глядя на сына.
— Прости... — наконец прошептал он. — Я... я струсил.
— Ничего, батя, — тихо ответил Анисим. — Выстояли. Главное — выстояли.
Он поднял глаза и посмотрел на отца. И впервые за долгое время увидел в его взгляде не страх, не расчет, а нечто иное. Уважение. И гордость.
— Ты... ты настоящий мужчина, Анисим, — с трудом выдавил Степан. — Я... я ошибался. Насчет всего.
Он посмотрел на зыбку, где, успокоенные, наконец заснули Потап и Тимоша.
— Они... они наши. По-настоящему наши. И деньги эти... мы их не брали. Мы их заработали. Кровью.
Анисим кивнул. Он понял, что битва этой ночью была не только за их жизни. Она была за их право быть семьей. За их право самим решать свою судьбу. Они победили. Не богатей, не урядника, а двух подонков. Но эта победа была важнее всех усадеб и всех денег мира.
Он встал, подошел к зыбке, посмотрел на спящих детей. Они были спокойны. Они были в безопасности.
— Все, батя, — сказал Анисим, оборачиваясь к отцу. — Теперь мы начинаем жить. Сначала починим дверь. А там... видно будет.
Степан кивнул. Впервые за многие недели в его глазах не было безысходности. Была усталость. Была боль. Но была и решимость. Решимость идти дальше. Вместе.
Первую часть можно прочитать по ссылке:
Очень просим, оставьте хотя бы пару слов нашему автору в комментариях и нажмите обязательно ЛАЙК, ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить и дальше. Виктория будет вне себя от счастья и внимания! Можете скинуть ДОНАТ, нажав на кнопку ПОДДЕРЖАТЬ - это ей для вдохновения. Благодарим, желаем приятного дня или вечера, крепкого здоровья и счастья, наши друзья!)