Образ купца-мецената обычно кажется прозрачным и простым. Богатый человек «нажился» на фабриках и лавках — а потом, раскаявшись, строит больницу, приют или галерею. Красивый сюжет, где добро побеждает жадность. Только исторические источники показывают гораздо более сложную картину.
Если заглянуть в завещания, отчёты московской городской думы, «Словарь благотворителей», мемуары купеческих семей, как это делает Галина Ульянова в статье «Not for Wealth but for God» («Не для богатства, а для Бога»), вылезает совсем другая логика. Благотворительность купцов XIX века почти никогда не была жестом «просто доброго сердца». Это всегда смесь религиозного страха и надежды на спасение, семейной памяти, желания оставить имя «на века» и очень прагматичного расчёта — от репутации в городе до управляемости рабочих.
Давайте разберём эти мотивы по слоям — от «страха Божьего» до голого экономического интереса.
Исторический фон: почему купцы вообще стали «социальным государством»
До реформ 1860-х годов московская городская администрация почти не занималась социальной сферой: в первой половине XIX века в городе были всего две городские больницы и ночной приют, да ещё эпизодические раздачи пособий бедным. Для многотысячной Москвы — ничто.
Причина была банальна: у города не было устойчивой финансовой базы для содержания больниц, школ, богаделен. Ситуация меняется после Городового положения 1862 и особенно 1870 годов, когда городская дума получает право распоряжаться средствами и вкладывать деньги в кредитные учреждения под проценты. Ключевым источником денег становятся частные пожертвования — прежде всего купеческие. Через московскую городскую администрацию с 1863 по 1911 год прошло свыше 32,5 млн руб. на благотворительные нужды, почти половина — на социальное призрение, остальное — на медицину и народное образование.
К концу XIX века именно частные деньги купцов строят городские больницы, приюты, школы, дешёвые квартиры, а также финансируют стипендии и фондовые капиталы. Но главное — не «сколько дали», а зачем.
Религиозный страх и надежда на спасение души
Первый слой мотивов — самый «видимый» и традиционный. Купцы жили в мире, где успех и богатство воспринимались не только как дар Божий, но и как потенциальный грех. Отсюда — особое значение пожертвований «о поминовении» и завещаний, где благотворительность прямо увязывается со спасением души.
Ульянова показывает, как массовы были пожертвования в память о себе и близких: фонды и учреждения, названные «во имя» умершего ребёнка или супруги; завещания с формулировками вроде «дабы бедные молились за душу раба Божия…», деньги на строительство церкви при больнице или приюте именно «ради вечного поминовения».
Характерный пример — купец Герасим Хлудов: в его завещании город получает здание и капитал в 350 тысяч рублей на строительство детской больницы «в память умершего единственного сына». Больница открывается в 1891 году как городское учреждение и одновременно клиника по детским болезням. Горе от утраты ребёнка соединяется с религиозным представлением: если в его имени будут спасать чужих детей, это «зачтётся» и за душу сына, и за душу отца.
Для многих пожертвование в завещании — это почти обязательный шаг перед смертью: попытка частично компенсировать грех стяжания. Покупка «билета» в вечность выражалась вполне материально — в тысячах и миллионах рублей, оставленных «на город», «на больницу», «на приют».
Милостыня как норма: проповеди, книжки и «царица добродетелей»
Религиозный мотив не ограничивался страхом Божьего суда. Существовала мощная традиция милостыни как обязательной христианской добродетели. И она системно подпитывалась проповедями и популярными богословскими книгами, которыми купцы действительно зачитывались.
В 1878 году в Москве выходит сборник проповедей «О христианском милосердии по учению святых отцов», где милостыня называется «матерью любви», «царицей добродетелей», способом «очищения грехов», причём «больше для дающего, чем для просящего». Бедные в таком дискурсе — почти живые «церкви Божьи»: помогая им, купец как бы строит храм не из камня, а из добрых дел.
Биографы крупного благотворителя Флора Ермакова отмечают, что эта книга стала его настольным чтением: он постоянно перечитывал её или просил читать вслух, буквально выстраивая свою благотворительность по схеме, предложенной в проповедях.
Отсюда — и превращение разрозненной раздачи милостыни в устойчивые фонды «на бедных». Уже с 1814 года Московское купеческое общество создаёт специальные капиталы «для выдачи приданого бедным невестам», а затем — «для помощи бедным гражданам», которые к концу XIX века достигают сотен тысяч рублей.
То есть милосердие — не случайное настроение, а социальная норма купеческой среды, подпитанная религиозной пропагандой и зафиксированная в институтах вроде купеческих фондов.
Искупление «греха богатства» и «греха занятия»
Ещё один важный мотив — осознание «неправды денег». Особенно остро это чувствовали те, кто разбогател на промыслах, считавшихся сомнительными с точки зрения христианской морали: торговля алкоголем, ростовщичество, спекуляции.
Ульянова приводит данные о том, как значительная часть крупных благотворителей параллельно выступала церковными старостами, украшала храмы, строила новые церкви при больницах и богадельнях. В самых престижных московских соборах старостами становятся главы крупных фирм — владелец водочной компании Пётр Смирнов, известный пекарь и кондитер Филиппов, представитель династии Морозовых.
Эта нарочитая «набожность» часто производила впечатление показной, но за ней стояла вполне понятная внутренняя логика: если капитал накапливался в сфере, где легко согрешить (обмануть, перепродать с огромной наценкой, «подлить воды» в товар), то крупные пожертвования на храмы и благотворительность становились способом уравновесить весы.
В мемуарах купеческих детей постоянно подчёркивается атмосфера религиозности: обязательное посещение служб, строгий пост, чтение житий святых и Евангелия вслух в семье. Историки справедливо замечают: да, многое в этом дискурсе апологетично, но он показывает систему ценностей, в которой богатый, но не милостивый человек просто не может быть «правильным» христианином.
Отсюда — буквально «обязанность» быть благотворителем, если ты богат. Иначе твоё состояние — не благословение, а проклятие.
Семейная память и родовая гордость
Религиозный мотив почти всегда переплетался с семейным. Купец XIX века мыслит не только о собственной душе, но и о судьбе рода в истории. Не случайно так много больниц, приютов и училищ носили фамильные имена: Третьяковская галерея, Бахрушинская больница, Рукавишниковский приют и т. д.
Здесь работало несколько логик одновременно:
- Память о конкретном человеке. Мы уже вспоминали М.А. Хлудова, заложившего детскую больницу в память о единственном сыне. Аналогично выстраиваются пожертвования «во имя» умершей жены, брата, родителей.
- Конструирование династии. Семейные биографии подчёркивали цепочку: «первый — бедный крестьянин, заработал первые деньги; второй — построил фабрику и стал купцом первой гильдии; третий — превратил фамилию в общественный бренд через меценатство». Для второй и третьей генерации благотворительность — почти обязательный элемент «родового проекта».
Классический пример — семья Рукавишниковых. Мать воспитывает сыновей в строгой религиозной традиции; один из них, Николай, посвящает себя устройству приюта для беспризорных мальчиков, а после его ранней смерти братья отказываются от наследства в пользу приюта. Позже они дарят городу здание, землю, капитал на содержание приюта, а затем и средства на строительство церкви при этом учреждении. В итоге возникает «Рукавишниковский приют», а семья на десятилетия связывает своё имя с заботой о беспризорных детях.
Это не только благочестие и милосердие, но и очень рациональный ответ на вопрос: как сделать так, чтобы фамилия не растворилась после смерти владельца капиталов.
Городская ответственность и доверие к власти
Интересно, что значительная часть пожертвований шла не напрямую в частные благотворительные общества, а через городскую думу. По расчётам Ульяновой, с 1860-х по 1910-е годы через московскую администрацию прошло почти 40 млн рублей купеческих пожертвований; пики приходятся на 1896–1905 годы и на 1914 год, когда в город поступают гигантские суммы по завещаниям крупнейших богачей — Солдатёнкова, Солодовникова, Коншиной, Алексеевой.
Почему купцы доверяли именно городу?
- Во-первых, к концу XIX века Москва формирует репутацию хорошо управляемого хозяйственного организма: город умел грамотно размещать капиталы, строить и содержать учреждения, отчитываться по смете. В общественном мнении устойчиво укреплялась мысль, что «городская дума лучше всех знает, как употребить пожертвования к пользе населения».
- Во-вторых, городская благотворительность позволяла купцу одновременно решить несколько задач: помочь бедным, укрепить инфраструктуру (больницы, школы, приюты), закрепить своё имя в городской топографии — и при этом не брать на себя повседневное управление учреждением.
Грубо говоря, купец покупал не только «дело милосердия», но и качественного оператора этого дела — городскую администрацию, которая должна была следить за стройкой, штатом, отчётностью.
Прагматичный расчёт: рабочая сила, репутация и социальный контроль
Наивно было бы думать, что купеческая благотворительность была только про «высокие смыслы». В XIX веке фабрика и город неразрывно связаны: больницы, школы, богадельни и дешёвые квартиры — это одновременно и милость к бедным, и вложение в стабильность бизнеса.
В биографиях фабрикантов встречаются описания целых «социальных комплексов» при предприятиях: больница, родильный дом, школа, ремесленное училище, детский сад, дешёвые квартиры для рабочих. Всё это, как в случае Трёхгорной мануфактуры Прокоровых, строится под знаком христианского милосердия — но одновременно снижает текучесть кадров, уменьшает риск забастовок, делает рабочих более зависимыми от «отеческой» заботы хозяина.
Добавим к этому:
- Репутацию в деловой среде. Крупный меценат автоматически становился фигурой, с которой считались в купеческом обществе: его избирали в управы, попечительские советы, земства.
- Отношения с государством. Щедрые пожертвования на больницы, народное образование, поддержку семей солдат (особенно в военное время) работали как форма лояльности к власти — и иногда помогали сгладить конфликты по налогам, пошлинам, разрешениям на строительство.
Благотворительность становилась частью стратегии управления рисками: экономическими, социальными, политическими.
Церковь, приход и социальный статус
Особое место занимала церковная благотворительность. Купцы не только жертвовали на строительство и ремонт храмов, но и занимали должности старост — людей, отвечавших за хозяйство храма, сбор средств, поддержание благочиния.
По подсчётам Ульяновой, в последней четверти XIX века предприниматели были церковными старостами более чем в половине московских приходов и многих престижных соборов. Среди крупнейших благотворителей примерно треть мужчин-православных одновременно занимали ту или иную церковную должность.
Это была очень удобная позиция:
- с одной стороны, староста — «слуга церкви», человек, известный благочестием;
- с другой — заметная общественная фигура, через которую проходят потоки пожертвований, связи с епископатом, городской элитой, чиновниками.
То есть благотворительность через церковь давала не только духовный бонус, но и социальный капитал.
Как всё это менялось к концу XIX века
Ульянова подчёркивает: к концу XIX — началу XX века форма благотворительности сильно модернизируется, но язык и внутренняя аргументация остаются по большей части религиозными.
Что меняется?
- меньше спонтанных милостынь, больше целевых капиталов и фондов;
- сильнее роль городов и общественных институтов в распределении пожертвований;
- растёт масштаб: появляются гигантские завещания на миллионы рублей, строятся целые больничные городки и кварталы дешёвых квартир.
Но если заглянуть в сами документы — завещания, прошения, акты — мы всё равно увидим знакомые формулы: «ради спасения души», «в память родителя», «для помощи бедным, страждущим и болящим». Просто рядом с ними теперь стоят точные сметы, проценты по вкладам, планы зданий и требования к отчётности.
Вместо вывода: благотворительность как зеркало ценностей
Если собрать вместе все мотивы купеческой благотворительности XIX века, получится многослойная конструкция:
- страх Божьего суда и надежда на спасение души через милосердие;
- внутренняя норма: богатый обязан помогать бедным, иначе его богатство «неправедно»;
- желание увековечить память о себе и своих близких, превратить фамилию в общественный символ;
- гражданская ответственность и доверие к городским институциям;
- прагматичный расчёт: управление рабочей силой, снижение социальных рисков, укрепление репутации и отношений с властью.
Важно, что это не альтернативные объяснения, а слои, которые существовали одновременно. Один и тот же купец мог искренне плакать на службе, читать книгу о христианском милосердии, строить приют в память о сыне, аккуратно считать проценты по пожертвованному капиталу и понимать, что благодарные горожане и рабочие — это тоже инвестиция в его дело и имя.
Поэтому говорить, что купцы «делали добро из чистого альтруизма», так же неправильно, как и сводить всё к циничному пиару. Их благотворительность — это часть целостной системы ценностей дореволюционной России, где религия, семья, городская община и бизнес были связаны гораздо теснее, чем нам иногда кажется сегодня.