Часть 2. Меня зовут Борис
«Guten Tag, Fräulein».
Эти три слова, произнесенные на чистейшем немецком, поразили Дору Насс сильнее, чем гул разрывов. Родная речь из уст того, кого считали дикарем, казалась невозможной. Абсурдной. Ошибкой мироздания.
Медленно приоткрыв глаза, девушка приготовилась увидеть оскал, звериный взгляд, выжженный в сознании пропагандистскими листовками. Но перед ней стоял человек, лишённый всякой злобы.
Усталость сквозила в его фигуре — так смотрят те, кто не знал сна веками. Невысокий, крепко сложенный, в пропыленной гимнастёрке, он держал автомат как будничную, почти лишнюю деталь своего существования.
Дора замерла, не в силах подобрать слова для этой немыслимой встречи. Мать, окаменевшая от ужаса, стояла позади, словно тень страха. Солдат, заметив их смятение, отступил на шаг, словно желая раствориться в развалинах.
Оглядевшись, он заметил обломок карниза, смахнул с него пыль сапогом и присел, намеренно опустившись ниже, чтобы убрать из позы малейший намёк на угрозу.
— Не бойтесь, — произнёс он тихо, с хрипотцой. — Война капут. Берлин капут.
Тыльной стороной ладони этот человек вытер пот со лба, оставив на коже тёмный след, будто отметину бесконечного пути.
— Меня зовут Борис, — добавил он, и это имя, простое и человеческое, разорвало пелену ужаса.
У «орды» появилось имя. Шок сменился искрой любопытства — первым живым чувством за недели, не связанным со страхом или голодом. Дора, всё ещё дрожа, разглядывала фигуру на руинах её города. Никаких криков, никаких угрожающих жестов — лишь усталый взгляд и спокойствие, словно война осталась где-то позади.
Разговор, как вспоминала позже сама Дора, затянулся надолго. Сначала говорил только Борис, его слова лились медленно, но уверенно, на удивительно чистом немецком — должно быть, выученном в школьные годы или в институте.
Рассказывал о простом: его часть движется через этот сектор, война, к счастью, завершена, а сам он — танкист, временно спешившийся. Голос, лишённый злобы, звучал почти буднично, но в нём сквозила тоска по чему-то далёкому.
А затем произошло нечто, окончательно разрушившее стену страха в сознании молодой немки. Солдат, порывшись в нагрудном кармане гимнастёрки, извлёк что-то небольшое и протянул открытую ладонь. На грубой, мозолистой руке лежали фотокарточки, потёртые по краям, но такие живые. Дора, всё ещё не веря, шагнула ближе.
Это были не трофеи, не снимки поверженных врагов. На мятом кусочке картона улыбалась женщина, а рядом с ней — двое детей, мальчик и девочка, серьёзно смотрящие в объектив.
— Моя семья, — тихо вымолвил Борис, глядя не на собеседницу, а на снимок. В голосе проступила такая глубокая, такая узнаваемая боль, что у Доры невольно сжалось горло.
Этот «варвар», этот «дикарь» из геббельсовских страшилок, оказался человеком с семьёй. И теперь делился самым сокровенным с ней, «фройляйн» из вражеской столицы.
Мир Доры Насс, уже лежавший в руинах, в этот миг пересобрался заново. Пропаганда, вбитая в сознание годами, рассыпалась в прах. Перед ней сидел не «большевик», не «азиат», а мужчина, тоскующий по дому, по теплу родных рук.
Позже, осмелев, она тоже раскроет перед ним свои воспоминания, покажет фотографии, расскажет о близких. И в этом странном, почти апокалиптическом диалоге, посреди дымящегося Берлина, двое из враждующих миров вдруг разглядели друг в друге человечность.
Это не был разговор победителя и побеждённого — это была встреча двух душ, израненных войной, но всё ещё живых.
Борис с товарищами не ушёл в тот день. Они обосновались в полуразрушенном доме, где укрывалась семья Доры. «Три дня он жил с нами», — вспоминала она позже. Три дня, ставшие охранной грамотой в хаосе мая 1945-го.
Берлин превратился в арену беспорядка: миллионы солдат, не все из которых несли доброту, наводнили улицы. Пьяные, мародёры, мстители бродили повсюду. Любой уцелевший дом становился добычей, а женщины, прячущиеся в подвалах, рисковали всем.
На второй день Борис раздобыл кусок фанеры или доски. Достав карандаш, он быстро нацарапал несколько слов на русском, после чего вышел и прибил этот грубый щит к двери их убежища.
Дора не могла разобрать надпись, но её действие оказалось магическим. Несколько раз к дому подходили другие группы военных. Они поднимали взгляд, читали корявые буквы… и молча уходили. Некоторые даже отдавали честь, словно перед невидимым приказом.
— Что там написано? — не выдержала Дора, поддавшись любопытству.
Усмешка тронула губы Бориса.
— Там сказано: «Занято танкистами».
Простые слова. Но в том хаосе они означали: «Здесь свои. Здесь порядок. Вход воспрещён». Этот танкист из далёкой России не просто сохранил им кров — Дора была уверена, что он спас им жизнь.
— Встречу с ним я вспоминаю как чудо, — признавалась она спустя десятилетия. — Человечность в бесчеловечное время.
При этом Дора спешила уточнить, чтобы её не поняли превратно, особенно в более поздние, циничные годы: «Никакого романа не было. Даже мысли о таком не возникало в той ситуации!
Какой роман, когда единственной целью было выжить?» Это чудо оказалось глубже, чем романтика, — это было торжество человеческого над звериным.
Однако не все воспоминания несли свет. Дора оставалась честной. Не каждый солдат оказался подобен Борису. Однажды на улице другой военный вырвал у неё сумочку и, не церемонясь, осквернил её прямо на глазах.
Унижение? Безусловно. Отвращение? Несомненно. Но, вспоминая этот эпизод, она лишь пожимала плечами: «Чего я ожидала? Это не сказка, а война. В многомиллионной армии встречались и такие».
Позже, с горечью и стыдом, Дора добавит: «Только спустя годы я узнала, что творили немецкие солдаты на советской земле. Для русской женщины встреча с воином Рейха нередко оборачивалась куда большим кошмаром, чем испорченная вещь…»
Поделитесь, пожалуйста, вашим мнением о рассказе. Он основан на реальных воспоминаниях Доры Насс.