Шестилетний мальчуган стоял на дороге под дождем и плакал навзрыд, на его руках был сверток с новорожденной девочкой. Он обратился ко мне: «Дяденька, моя сестрёнка… Она не ела долго, вроде не дышит. Мама умерла». Я сам, только что похоронивший жену, и буквально на следующий день стал отцом двух малышей.
Дождь, тот самый осенний, пронизывающий до костей дождь, что поливал свежий холмик земли на кладбище, теперь заливал и это худенькое, затравленное личико. Я стоял, цепенея, глядя на эту пару несчастных созданий, выросших посреди грязной проселочной дороги, словно грибы после дождя. В ушах еще стояли звуки похоронного марша, а в глазах плясало багровое от гнева лицо тестя, кричавшего, что я виновен в смерти его дочери. А теперь это. Дитя, протягивающее мне другое дитя.
Мысль была проста и ужасна: развернуться, уйти, сесть в машину и поехать в свой пустой, холодный дом, где на ажуре вязаной салфетке еще лежали очки Лены. Но ноги приросли к земле.
— Дяденька? — снова позвал мальчик, и голос его оборвался от рыданий. — Она долго плакала, а сейчас молчит и глазки закрыты… а мама не просыпается…
Сердце, уже разорванное на части сегодняшним утром, сжалось в ледяной ком. Я медленно, будто сквозь густую воду, опустился на корточки, чтобы быть с ним на одном уровне. Капли дождя стекали с козырька кепки ему на лицо, смешиваясь со слезами.
— Где твоя мама? — спросил я, и собственный голос показался мне чужим, хриплым от долгого молчания.
— Дома. На полу. Холодная. Я ее тряс-тряс, а она не встает.
В голове, словно осколки разбитого зеркала, сложилась ужасная картина. Брошенная женщина, возможно, одна из тех, что снимали комнату в старом доме на окраине нашего поселка. Роды. Осложнения. Смерть. И этот маленький страж, оставшийся один на один с величайшей тайной и ужасом.
Я протянул руки, и он, без тени сомнения, отдал мне сверток. Он был легким, пугающе легким. Я чуть отогнал уголок мокрого одеяла и увидел личико. Синеватое, сморщенное, с закрытыми глазками. Рот был приоткрыт, но звука не было, лишь едва заметное движение крошечной грудной клетки. Она не кричала, она угасала.
— Как тебя зовут? — спросил я мальчика, поднимаясь.
— Степа.
— Пойдем, Степа, — сказал я. — Пойдем ко мне.
Он доверчиво вложил свою ледяную ручонку в мою. Так мы и шли по мокрой дороге: я с умирающей девочкой на руках, Степа, цепляющийся за мою полу, и призрак моей Лены, шагавший где-то рядом, незримый и молчаливый.
Дом встретил нас гробовой тишиной. Я усадил Степу на табурет в прихожей, сам бросился к телефону, чтобы вызвать скорую и полицию, но палец замер на кнопках. А что потом? Детский дом? Приют? Эти большие, испуганные глаза Степы, которые сейчас смотрели на меня с такой надеждой? Я положил трубку. Сначала нужно было спасти девочку.
Мы с Леной мечтали о детях. Говорили, как будем кормить их по ночам, как я буду ходить с коляской. Теперь я судорожно пытался вспомнить, как готовить молочную смесь. Нашел старую бутылочку, купленную на всякий случай, еще когда только планировали. Развел смесь, капнул на запястье – казалось, нормально. Я взял девочку на руки, пытаясь повторить движения, которые видел в кино. Она слабо заплакала, отвернулась.
— Она не хочет, — прошептал Степа, наблюдая за мной с табуретки. — Мама тоже так делала, она не хотела.
— Это не мамино молоко, — устало сказал я. — Но надо поесть. Надо.
После долгих мучений она все же сделала несколько глотков и снова уснула. Я устроил ее в корзине из-под белья, застеленной всеми мягкими полотенцами, что нашел. Потом повел Степу в ванную. Раздевая его, я увидел синяки на его тонких плечиках. Старые, желтые, и свежий, лиловый. Сердце снова екнуло. Кто их оставил? Мать? Отец? Степа молчал, лишь втягивал голову в плечи, когда я дотрагивался до больных мест.
— Мама говорила, ты хороший дядя, — вдруг сказал он, пока я вытирал ему волосы. — Она показывала на тебя из окна. Говорила, вот живет одинокий, но добрый человек.
— Твоя мама знала меня? — остолбенел я.
— Она тебя видела. Когда ты в огороде работал. Она говорила, что если что… можно к тебе обратиться.
Вот оно что. Не случайность. Отчаявшаяся женщина, видящая в соседе последнюю соломинку. И эта соломинка в день похорон жены. Железная насмешка судьбы.
Ночью я не спал. Девочка, которую Степа назвал Аленкой, кряхтела и вздрагивала во сне. Степа ворочался на диване, сжавшись в комочек. А я сидел в кресле и смотрел в темноту. Горе по Лене, острое и свежее, как ножевая рана, смешивалось с новым, давящим чувством ответственности. Ярость на несправедливость жизни сменялась леденящим душу страхом. Что я делаю? Я не справлюсь. Я даже жену не смог уберечь.
— Дядя Кирилл? — тихо позвал Степа. (Я назвал ему свое имя).
— Я не сплю.
— А твоя жена умерла?
— Да.
— И моя мама умерла. Теперь мы одни.
В его голосе не было трагедии, лишь констатация ужасного факта. Эта детская, безжалостная логика пронзила меня сильнее любого взрослого соболезнования.
Утром я пошел к ним. Старый домик на отшибе. Дверь была не заперта. В маленькой, пропахшей плесенью и чем-то еще, тяжелым и сладким, комнате, на полу, в самом деле, лежала молодая женщина. Я узнал ее — Катя, тихая, всегда с опущенным взглядом. Мы иногда кивали друг другу у почтовых ящиков. Теперь она лежала на боку, укрытая старым одеялом, которое, видимо, набросил Степа. Лицо было восковым и спокойным.
Я вызвал полицию и скорую. Начался ад.
Участковый, молодой и циничный, строчил протокол.
— Так, значит, сосед. Не родственник. А дети почему у вас?
— Он сам принес их мне, — отвечал я, чувствуя, как нарастает бешенство.
— Сам принес, — участковый усмехнулся. — Удобно. А где отец детей?
— Не знаю.
— Мать, говорите, Катерина Семенова. Снимала комнату. Алкогольный след не исключаем? Наркология проверяет.
Я сжал кулаки. Этот намек, это поклеп на мертвую, которая доверила мне самое дорогое.
— Она была больна! После родов! Ей нужна была помощь! — взорвался я.
— Успокойтесь, гражданин. Разбираемся. Так вы намерены временно опекать детей? Или сдаем в приют?
Взгляд Степы, полный ужаса, приклеился ко мне. «Детский дом» — это слово он, должно быть, уже слышал и боялся его паче огня.
— Они остаются со мной, — отрезал я. — Пока не найдете родственников.
Скандал грянул вечером. Примчалась сестра Лены, Ольга. Ее и без того острые черты лица заострились еще больше от гнева.
— Ты с ума сошел, Кирилл! — закричала она, не снимая пальто. — В день похорон сестры подбираешь каких-то подкидышей! У них мать алкоголичка! Отец неизвестен! Ты опозорил память Лены!
— Оля, успокойся. Они дети. Они ни в чем не виноваты.
— А ты виноват! — она ткнула в меня пальцем. — Лена умерла из-за тебя! Не досмотрел, не уговорил лечь в больницу! А теперь героем решил стать? Искупить вину?
Ее слова попали точно в цель. В самое больное, в самое незаживающее. Я побледнел.
— Выйди, — прошипел я. — Немедленно.
— Я не позволю тебя опозорить! Этих оборвышей — в детдом! У тебя ни ума, ни совести!
Хлопнула дверь. Я стоял, тяжело дыша, и смотрел на запертую дверь. А потом услышал тихий всхлип. Степа стоял на пороге гостиной, прижимая к груди спящую Аленку. Он все слышал.
— Ты… ты отдашь нас? — спросил он, и по его лицу потекли слезы.
— Нет, — сказал я твердо, подходя к нему. — Никогда. Это мой дом. И теперь ваш тоже.
Я взял его и Аленку в охапку и сел с ними на диван. Он плакал, прижавшись ко мне, его маленькое тело содрогалось от рыданий. А я гладил его по волосам и смотрел в окно на темнеющее небо. Впервые за этот бесконечный день во мне что-то утихомирилось. Ярость, горе, отчаяние — все отступило, оставив лишь странное, непоколебимое решение. Я не знал, как буду жить. Не знал, что делать с работой, с деньгами, с этим внезапным отцовством. Но я знал, что не отступлю.
Прошли недели. Жизнь вошла в новое, сумасшедшее русло. Ночные кормления, пеленки, молочные кухни. Степа, сначала замкнутый и испуганный, начал понемногу оттаивать. Он помогал мне, как мог: подавал памперсы, качал коляску с Аленкой. Мы хоронили его мать. Скромно, без помпы. Никто, кроме нас троих и священника, не пришел.
Однажды вечером, укладывая Степу спать, я спросил:
— Степа, а про папу… мама что-нибудь говорила?
Он помолчал, уткнувшись лицом в подушку.
— Он был злой. Он бил маму. Поэтому мы уехали. Далеко-далеко.
Вот и ответ. Бегство. Страх. И синяки на худеньких плечах мальчика.
Аленка, окрепшая на смеси и заботе, начала набирать вес. Ее личико округлилось, и однажды она улыбнулась мне. Настоящей, осознанной улыбкой. И в этот миг что-то щелкнуло внутри. Ледяная глыба горя, что сковала мое сердце в день похорон Лены, дала трещину. Сквозь нее пробился теплый, живительный свет.
Но спокойствие было недолгим. Однажды дверь моего дома распахнулась с такой силой, что посыпалась штукатурка. На пороге стоял крупный, бородатый мужчина с пьяным, багровым лицом.
— Где мои дети? — проревел он. — Где Катька и дети?
Степа, игравший на ковре, вскрикнул и бросился ко мне, вцепившись в ногу. Аленка заплакала в своей колыбели.
Это был он. Отец.
— Уходи, — сказал я тихо, прикрывая Степу собой.
— Ах ты, сволочь! — мужчина шагнул внутрь, и от него разило перегаром. — Это ты ее уговорил сбежать? Это ты приютил? Где мои дети, я сказал!
— Катерины больше нет. Она умерла.
Он замер на секунду, но злость была сильнее.
— Врешь! Она спрятала их! Отдай! Мой сын! Моя дочь!
Он ринулся вперед, чтобы схватить Степу. Я не думал. Я просто действовал. Мой кубок с силой врезался ему в челюсть. Он отшатнулся с удивленным мычанием. Завязалась дикая, без правил драка. Мы сшибали мебель, рычали, как звери. Я бил его, бил за Катю, за ее одинокую смерть, за синяки на теле Степы, за все свои несбывшиеся мечты и за Лену, которую так и не смог спасти. Он был сильнее и тяжелее, но я был в своем праве, и эта правота придавала мне сил.
Вдруг раздался оглушительный визг. Это Степа, вцепившись в ногу отца, кусал его что есть мочи.
— Не трогай дядю Кирилла! Не трогай! Ты плохой! Ты маму убил!
Его детский, полный ненависти крик ошеломил мужчину. Он отшатнулся, и в этот момент я нанес последний удар. Он рухнул на пол, хрипя.
В дверях стояли соседи и вызванный кем-то наряд полиции.
Очнулся я уже в участке. Меня отпустили довольно быстро — соседи подтвердили, что я защищал детей от буйного дебошира. Его же задержали, нашли старые ордера. Оказалось, он в розыске за избиение Кати. Теперь ему светило серьезное время.
Когда я вернулся домой, было уже утро. Дом был тих. Няня, которую я нанял на время разборок, сидела в кресле и дремала. Аленка спала в своей коляске. А Степа сидел на подоконнике в гостиной и смотрел на улицу. Он услышал мои шаги, обернулся. Его глаз был подбит, на губе засохла кровь — видимо, от толчка отца.
Он молча смотрел на меня. А потом спрыгнул с подоконника, подошел и обнял меня так крепко, как только могли его тонкие ручки.
— Ты не отдал нас, — прошептал он.
— Нет.
— Он больше не придет?
— Нет, Степа. Больше не придет.
Он глубоко вздохнул, и все его маленькое тело обмякло, будто из него выпустили тугую пружину страха, которую он сжимал в себе все это время.
— Я тебя люблю, папа, — тихо сказал он.
И тут я понял. Это было не чужое горе. Это не были чужие дети. Лена, уходя, будто передала мне их. Чтобы я не остался один. Чтобы у моего горя появилось лицо, имя и будущее. Чтобы жизнь, жестокая и несправедливая, все же дала мне второй шанс.
Я поднял Степу на руки, подошел к коляске, где мирно посапывала Аленка. Она открыла глаза, ее чистый, ясный взгляд упал на меня. И она снова улыбнулась.
За окном снова пошел дождь. Но он был уже другим. Не холодным и пронизывающим, а мягким, очищающим. Он смывал с земли грязь, боль и слезы. Он омывал новую жизнь. Нашу жизнь.
С тех пор прошло три месяца. Осень сменилась суровой, снежной зимой. Мой дом, прежде бывший тихой гаванью для двоих, теперь гудел, как улей. И пахло теперь не кофе и книгами, а детским кремом, молочной смесью и вечными пирогами, которые я научился печь, потому что Степа ел их за обе щеки.
Оформить временную опеку оказалось адской бюрократической канителью. Социальные работники, комиссии, бесконечные проверки. Ольга, сестра Лены, хоть и не извинилась, но прислала через своего адвоката документы, подтверждающие мою финансовую состоятельность. Жест холодный, но, черт возьми, нужный. Она не простила мне «предательства памяти Лены», но, видимо, решила, что позор иметь брата-убийцу в драке все же меньше, чем брата, воспитывающего двух подкидышей.
Степа пошел в подготовительный класс. Первые дни были кошмаром. Он забивался в угол и не подпускал к себе ни детей, ни учительницу. Дома он мог часами молча сидеть, уставившись в стену, а потом вдруг разрыдаться без видимой причины. Ночью его мучили кошмары. Он кричал во сне: «Не бей маму! Уходи!». Я садился на край его кровати, брал за руку и говорил, тихо и монотонно, пока он не успокаивался: «Все хорошо, Степа. Ты в безопасности. Я здесь. Я никуда не уйду».
Однажды ночью, после особенно тяжелого приступа, он, всхлипывая, спросил:
— Папа… а мама на небесах? Она видит нас?
— Конечно, видит, — ответил я, сглатывая ком в горле. — И она очень рада, что вы с Аленкой в безопасности.
— А она простила того дядю? Плохого?
Этот вопрос застал меня врасплох.
— Не знаю, Степа. Прощать — это трудно. Иногда на это нужна вся жизнь.
Он помолчал, а потом сказал совсем уж недетским, усталым голосом:
— Я его не прощу. Никогда.
Я не стал его переубеждать. У него было на это право.
Аленка росла не по дням, а по часам. Она начала агукать, пытаться переворачиваться, и ее первым осознанным словом стало «па», когда она протянула ко мне ручки. В тот вечер я плакал. Тихо, сидя на кухне, пока дети спали. Это были не слезы горя, а странные, очищающие слезы облегчения и какой-то новой, незнакомой нежности. Я смотрел на ее спящее личико и думал о Лене. «Прости, — мысленно говорил я ей. — Прости, что не спас тебя. Но, может быть, ты послала их мне, чтобы спасти меня?»
Жизнь состояла из тысяч мелочей. Из утренней суеты, когда нужно было собрать Степу в школу, покормить Аленку, успеть на работу. Из вечеров, проведенных за уроками (какие могут быть уроки у шестилетки? А оказалось, много), и бессонных ночей, когда у Аленки резались зубки. Я уставал так, как никогда в жизни. Но в этой усталости была странная, здравая полнота.
Однажды в субботу мы пошли в парк. Степа катался с горки, а я катал Аленку в коляске. Мороз щипал щеки, снег хрустел под ногами. И вдруг я поймал себя на мысли, что улыбаюсь. Просто так. Без причины. От вида румяного, смеющегося Степы и довольного сопения Аленки из-под горы одеял.
— Папа, смотри! — закричал Степа, подбегая и задыхаясь от восторга. — Я скатился с самой вершины!
— Молодец! — я отряхнул снег с его шапки. — Храбрый ты у меня.
Он посмотрел на меня своими огромными, серьезными глазами.
— Я теперь не боюсь.
— Это хорошо. Очень хорошо.
В этот момент ко мне подошла пожилая женщина, соседка по дому, Марья Ивановна. Она скептически относилась к моему «эксперименту», но сейчас ее взгляд был мягким.
— Кирилл, какие у вас славные дети. Прямо глянуть приятно.
И ушла. А я стоял, и меня распирало от какого-то дикого, гордого чувства. «Мои дети». Да. Мои.
Но идиллия не могла длиться вечно. Однажды вечером раздался звонок в дверь. На пороге стояла элегантная, немолодая женщина в дорогой шубе. Ее лицо было бледным и напряженным.
— Кирилл Владимирович? — голос у нее был тонким, дрожащим. — Меня зовут Валентина Семенова. Я… я бабушка Степана и Алены.
Мир снова рухнул. Замер. Степа, сидевший с раскраской в гостиной, застыл, карандаш в его руке дрогнул и сломался.
Я впустил ее. Она нервно теребила перчатки, ее взгляд скользил по комнате, останавливаясь на Степе, потом на коляске с Аленкой.
— Я узнала о… о Кате только на прошлой неделе. Я живу в другом городе. Мы с ней много лет не общались. Она сбежала от этого… человека. И запретила мне искать ее. Говорила, что он может найти ее через меня. — Она замолчала, глотая слезы. — А потом я узнала, что она… что она умерла. И что дети с соседом.
— Почему вы не объявились раньше? — спросил я, и в голосе моем прозвучала стальная нотка, которой не было раньше.
— Я боялась! Боялась его! Но мне сказали, что его посадили. И я… я приехала за своими внуками.
Степа резко вскочил.
— Нет! — крикнул он. — Мы никуда не поедем! Мы с папой!
Валентина смотрела на него с такой болью и тоской, что мне стало не по себе.
— Степочка, я твоя бабушка. Я твоя мама.
— У меня есть мама! — упрямо сказал он, отступая ко мне и хватая меня за руку. — Она на небесах. А папа — вот.
В его голосе звучала такая непоколебимая уверенность, что у Валентины подкосились ноги. Она опустилась на стул.
— Я знаю, что вы для них сделали… — прошептала она, глядя на меня. — Вы спасли их. Но они моя кровь. Моя последняя память о Кате. Я обеспечена, у меня большой дом. Я могу дать им все.
— Они уже все имеют, — тихо сказал я. — У них есть дом. И у них есть я.
Мы смотрели друг на друга через стол — она, представительница законного права крови, и я, самозванец, узурпатор, ставший отцом по зову плачущего ребенка на дороге.
— Дайте мне хоть увидеть ее, — взмолилась она, глядя на коляску.
Я кивнул. Она подошла, заглянула внутрь. Аленка, проснувшись, уставилась на незнакомое лицо большими, синими, как у Степы, глазами. Потом улыбнулась своей беззубой, всепрощающей улыбкой.
Валентина заплакала. Тихо, безнадежно.
— Она… она вылитая Катя в ее возрасте.
Она просидела у нас еще час. Рассказывала про Катю, про то, какой она была в детстве. Степа слушал, не отрывая от нее глаз. Ему было важно знать о маме все. Но когда она снова заговорила о том, чтобы забрать их, он снова замкнулся.
— Я не могу отдать их вам просто так, Валентина Петровна, — сказал я, провожая ее к двери. — Для меня они — все.
— Я понимаю, — она кивнула, и в ее глазах читалась не только горечь, но и уважение. — Но я буду бороться. Через суд.
Дверь закрылась. Я облокотился на косяк, чувствуя, как почва уходит из-под ног. Суд. Закон почти всегда на стороне кровных родственников. Я был для них никто. Просто добрый сосед.
Степа подошел ко мне и обнял.
— Она заберет нас? — в его голосе снова поселился старый, знакомый страх.
— Я не позволю, — сказал я, и сам испугался твердости своих слов. — Никто и никогда не разлучит нас. Я обещаю.
На следующий день я нанял лучшего адвоката по семейным делам в городе. Началась новая война. Война за право быть отцом. Война, в которой мое главное оружие — любовь двух детей — столкнулось с железной буквой Закона о родстве.
И я знал, что проиграть я не могу. Потому что в тот дождливый день на дороге я нашел не просто чужих детей. Я нашел смысл, чтобы жить дальше. И этот смысл смотрел на меня доверчивыми глазами Степы и улыбался беззубой улыбкой Аленки. Я стал их отцом. И ничто в этом мире не могло отнять у меня это звание.
Война за детей растянулась на месяцы. Адвокат Валентины Петровны, сухой и педантичный, выстроил железную логику: стабильное финансовое положение, собственный дом, кровное родство, обеспеченная старость с возможностью посвятить себя внукам. Мой адвокат, молодая и амбициозная Елена Аркадьевна, строила защиту на привязанности детей, на том, что я — единственный психологический якорь в их жизни, перевернутой смертью матери и насилием отца.
Суд напоминал театр военных действий. Заседания, экспертизы, допросы свидетелей. Социальные работники давали противоречивые заключения: один писал о «безусловной и глубокой привязанности детей к господину Соколову», другой — о «важности сохранения связи с кровной родней».
Валентина Петровна сидела на заседаниях с каменным лицом, но я видел, как она смотрела на Степу и Аленку. Это был не взгляд собственника, а взгляд утопающего, цепляющегося за последний обломок. Она видела в них свою умершую дочь.
Однажды, после очередного изматывающего заседания, она подошла ко мне в коридоре суда.
— Кирилл Владимирович, я не монстр. Я вижу, как они к вам привязаны. Но вы должны понять… Катя была моей единственной дочерью. Эти дети — все, что у меня осталось.
— Я понимаю, Валентина Петровна, — ответил я устало. — Но для меня они — все, что у меня есть. Точка.
Степа, несмотря на свой возраст, все остро чувствовал. Он стал замкнутым, начал снова плохо спать. Однажды я застал его в слезах над фотографией его матери, которую дала ему бабушка.
— Она хочет, чтобы мы любили ее больше, чем тебя? — рыдая, спросил он. — Но я не могу! Я не помню ее так хорошо! Я помню, что она плакала… и боялась… А с тобой я не боюсь!
Эти слова стали для меня главным аргументом. Ребенок выбрал безопасность и любовь, а не долг перед портретом.
Кульминацией стало последнее заседание. Судья, пожилая женщина с усталыми, но умными глазами, заслушала всех. Выступила детский психолог, которая наблюдала за нами несколько недель.
— Ребенок, Степан, — говорила она, — демонстрирует ярко выраженную травму привязанности. Господин Соколов является для него фигурой абсолютной безопасности. Разлука с ним будет равносильна катастрофе и отбросит психологическое развитие ребенка на годы назад. Что касается Алены, она вообще не знает другой семьи. Для нее господин Соколов — отец, точка.
Потом дали слово мне. Я встал, чувствуя, как дрожат колени.
— Ваша честь, я не собирался становиться отцом. Судьба буквально столкнула меня с этими детьми на дороге, в самый черный день моей жизни. Я хоронил жену. Я был сломлен. И вот передо мной стоит шестилетний мальчик и доверяет мне самое дорогое — свою сестру. Я мог пройти мимо. Но я не смог. И сейчас я понимаю, что они спасли меня, а не я их. Они вернули меня к жизни. Я не рождал их, но я стал их отцом в каждом смысле этого слова. Я прошу вас… не разлучать нас.
Я сел, и в зале на секунду воцарилась тишина.
Судья удалилась в совещательную комнату. Эти полчаса стали самыми долгими в моей жизни. Степа сидел рядом, прижавшись ко мне, и я чувствовал, как бьется его маленькое сердце. Валентина Петровна молилась, перебирая четки.
Наконец, судья вернулась. Ее лицо было непроницаемым.
— Выслушав стороны, изучив материалы дела и заключения экспертов, суд постановляет… иск Валентины Петровны Семеновой об определении места жительства несовершеннолетних Степана и Алены Семеновых с бабушкой — отклонить. Оставить детей под опекой гражданина Кирилла Владимировича Соколова. Права бабушки на общение с внуками сохраняются и определяются по согласованию с опекуном.
Сначала я не понял. Потом до меня дошло. Мы победили.
Степа вскрикнул и вцепился в меня с такой силой, что, казалось, мог задушить. Я обнял его, не в силах вымолвить ни слова. Слезы текли по моему лицу, и я даже не пытался их смахнуть.
Валентина Петровна сидела, опустив голову. Плечи ее тряслись. Когда она подняла на меня глаза, в них не было злобы. Лишь бесконечная, всепоглощающая скорбь.
— Позволяйте… видеть их? — с трудом выговорила она.
— Конечно, — кивнул я. — Они ваши внуки. Они должны знать свою бабушку.
Мы вышли из здания суда на яркое зимнее солнце. Снег слепил глаза. Я нес на руках Аленку, завернутую в пухлый конверт, а Степа прыгал вокруг, крича:
— Мы остаемся! Мы остаемся с папой навсегда!
Дома нас ждал скромный праздничный ужин. Я накрыл на стол, включил музыку. Степа, словно с него сняли тяжелый камень, был неудержим: смеялся, рассказывал бессмыслицу, играл с Аленкой. Она заразительно хохотала, хватая его за пальцы.
Вечером, укладывая его спать, он спросил:
— Папа, а бабушка теперь будет к нам приходить в гости?
— Да. Иногда. Ты не против?
Он подумал.
— Нет. Если она не будет забирать нас. И если ты будешь рядом.
— Я всегда буду рядом.
Он заснул почти мгновенно, с улыбкой на лице. Я посидел рядом, глядя на него, потом подошел к кроватке Аленки. Она спала, посасывая во сне кулачок. Я поправил на ней одеяло.
В гостиной было тихо. Я подошел к книжной полке, к той самой, где стояла фотография Лены. Я взял рамку в руки.
— Вот и все, Лена, — прошептал я. — Суд закончился. Они остаются со мной. Я не знаю, как ты на это смотришь оттуда… Может, сердишься, что я нашел утешение не в нашей памяти, а в чужих детях. Но они уже не чужие. Они стали частью меня. Прости. И… спасибо. Спасибо, что, наверное, прислала их мне в тот день.
Мне показалось, что на фотографии она улыбается. По-настоящему. Такой улыбкой, какой улыбалась, когда мы мечтали о детях.
Прошло несколько лет.
Степа пошел в третий класс. Он стал уверенным в себе, общительным мальчиком. Следы прошлого зарубцевались, но не исчезли. Иногда он становился задумчивым, но уже не боялся говорить о своей маме. Валентина Петровна стала частой и желанной гостьей в нашем доме. Она привозила подарки, водила детей в театр, и между ними возникла настоящая, теплая связь. Она поняла, что я не враг, а союзник, любящий ее внуков так же сильно, как и она.
Аленка… Аленка росла настоящим сорванцом с копной золотистых кудрей. Она обожала старшего брата и копировала его во всем. Ее первая осознанная фраза, произнесенная с вызывающим видом, была: «Я сама!»
Однажды летним вечером мы были на даче. Я жарил шашлык, Степа помогал мне, а Аленка носилась по лужайке с собакой, которую мы завели год назад. Было шумно, весело и немного суматошно. Именно так, как должно быть в семье.
Я смотрел на них, на их залитые солнцем, счастливые лица, и поймал себя на мысли, что не представляю жизни без этого хаоса, без этих смеющихся голосов, без этой безумной, всепоглощающей любви.
Степа, заметив мой взгляд, подошел и обнял меня за талию.
— Лучший день, пап, правда?
— Правда, сынок, — ответил я, гладя его по волосам. — Абсолютно лучший.
И это была правда. Потому что в тот дождливый осенний день, на дороге, среди грязи и отчаяния, я не просто подобрал двух чужих детей. Я нашел свое будущее. И оно оказалось прекрасным.
Читайте и другие наши истории на канале или по ссылкам:
У нас к вам, дорогие наши читатели, есть небольшая просьба: оставьте несколько слов автору в комментариях и нажмите обязательно ЛАЙК, ПОДПИСКА, чтобы быть в курсе последних новостей. Виктория будет вне себя от счастья и внимания!
Можете скинуть небольшой ДОНАТ, нажав на кнопку внизу ПОДДЕРЖАТЬ - это ей для вдохновения. Благодарим, желаем приятного дня или вечера!)