Вера включила телефон двадцать третий раз. Экран погас. Сообщение от Кирилла так и не появилось.
Четыре дня. Четыре дня без слова.
Сначала она звонила — слышала гудки и представляла, как он сидит где-то, глядит на экран и решает, нужен ли ему её голос. Затем писала. Потом перестала.
В первый день тревога была острой, как осколок. Может быть, авария? Может быть, больница? Она гуглила несчастные случаи, проверяла новости, ждала звонка от его матери. Ничего. Её телефон молчал так же громко, как его.
На второй день тревога превратилась в раздражение. Он мог бы просто написать. Одно слово. Что-нибудь, хоть что-нибудь. Вместо этого — молчание, которое превратилось в невидимую стену между её интернет-браузером и реальностью, где он, по-видимому, решил её забыть.
К третьему дню в голове Веры была уже речь.
"Я волновалась, — говорила она ему мысленно, размешивая кофе. — Я звонила тебе, и ты не отвечал. Я представляла худшее. Но оказывается, ты просто решил..."
Речь менялась. Когда она почти засыпала под утро, голос становился жёстче.
"Так вот что ты делаешь? Исчезаешь? Это твой способ сказать, что я тебе надоела?"
К четвёртому дню всё внутри неё слиплось — тревога, злость, усталость. Она перестала строить речи. Просто жила в ожидании звука, любого.
Вечером она сидела на кровати, ноутбук перед ней, пятна на экране от потёрок пальцев. Фильм был включён, но она его не смотрела. Просто звук, чтобы не слышать тишину.
Вдруг телефон звякнул.
Не звонок. Звук входящего сообщения. Её рука вздрогнула. Она не хотела смотреть. Потом посмотрела.
"Я внизу. Можно я приду?"
На букве "я" Вера застыла. Буква, одна буква, и вся её пьеса рассыпалась, как театральный реквизит, упавший на сцену.
Она открыла дверь. Кирилл стоял в коридоре, и что-то в его виде сказало ей больше, чем четыре дня молчания. Он был не как обычно. Его глаза выглядели так, как будто он плакал, но плакал медленно, в течение многих часов, почти не замечая этого.
"Привет", — сказал он.
Вера хотела закричать. Хотела пересказать ему все те речи, которые она составляла, все те обиды, которые накопились, как пыль на подоконнике. Но когда она открыла рот, из него ничего не вышло.
"Где ты был?" — спросила она.
Кирилл прошёл в квартиру, не раздеваясь. Прошёл мимо кухни, мимо дивана и сел прямо на пол в коридоре. На холодный ламинат, как сломанная кукла.
"Я лежал на полу в квартире и думал, как сказать тебе, что боюсь нас", — произнёс он.
Слова упали в комнату, как камни в воду. Волны пошли внутрь Веры, и её заготовленная злость взлетела вверх и рассыпалась, как пепел.
Она села рядом. Не сразу. Сначала стояла, и её руки дрожали. Потом села. Воздух между ними становился плотным, почти видимым — как стекло, через которое можно смотреть, но не прикоснуться.
"Что ты имеешь в виду?" — спросила она, хотя уже понимала.
"Я боюсь, что я сломаю это. Боюсь, что со временем перестану быть достаточно хорошим. Что ты проснёшься и поймёшь, что рядом с тобой человек, который не может..." — Он замолчал. — "Я не знал, как это сказать. Я лежал и думал, что если я буду молчать, то, может быть, ты поймёшь сама. Или уйдёшь. Или..."
"Или я буду сидеть и сходить с ума?" — вставила Вера.
Он посмотрел на неё. В его глазах была боль, но не боль того, кто причиняет вред. Это была боль того, кто не умеет причинять боль, потому что слишком боится потерять.
Вера понимала это теперь. Его молчание не было наказанием для неё. Его молчание было попыткой защитить её от своего страха. Его молчание было способом сказать: я так боюсь тебя потерять, что готов потерять тебя сейчас, только чтобы не потерять позже.
Это была извращённая логика, логика человека, который не верит, что может быть счастлив. Логика человека, который верит, что боль — это справедливость, а потеря — неизбежность.
Вера знала эту логику. Она жила с ней годы.
"Кирилл," — сказала она, и её голос звучал устало. — "Это не защита. Это просто боль. Твоя боль, моя боль."
Он кивнул, но не ответил.
Они сидели на полу, и тишина между ними была теперь другой. Не тишина молчания. Тишина двух людей, которые сидят на краю пропасти и понимают, что пропасть не исчезнет, если не смотреть в неё.
Вера положила голову ему на плечо. Не потому что ей было его жалко. Не потому что она прощала его. А потому что понимала: его страх — это не его вина, но это его ответственность. Как и её боль от его молчания.
Воздух в комнате стал тёплым, почти неподвижным. Он дышал вместе с ними.
На полу квартиры, при свете вечера, они оба сидели с одной стороны от этой реальности, а вся остальная жизнь — с другой.
И было ощущение, что, может быть, этого дыхания сейчас достаточно.
Этот рассказ о том, как мы готовим свой гнев, как сочиняем речи, но когда приходит момент истины, вся наша подготовка рассыпается перед чужой уязвимостью. О том, как молчание может быть не отсутствием слов, а попыткой защитить другого человека от собственного страха. И о том, что открытие этого не делает ситуацию легче — оно делает её реальной, настоящей, требующей не героизма, а просто присутствия.
* * *
😊 Дорогие друзья!
Спасибо, что заглянули ко мне! 😊 Каждый ваш визит — это маленькое чудо для меня.
Если вам было интересно, ставьте лайк и 👉 подписывайтесь на канал
Мои другие рассказы: