Я работала из дома, переводчиком, и мой мир часто сужался до размеров экрана ноутбука и старой, уютной квартиры, доставшейся от бабушки. Утро было моим любимым временем — тишина, работа спорится, и впереди целый день, полный планов и маленьких дел. Я как раз заканчивала сложный перевод технической документации, предвкушая, как вечером сяду с книгой и чашкой чая. Жизнь была размеренной, понятной и, как мне тогда казалось, абсолютно стабильной. Я много работала, откладывала каждую копейку на мечту — первоначальный взнос на двухкомнатную квартиру. Моя маленькая студия стала мне тесновата, хотелось больше пространства, отдельный кабинет. Еще совсем немного, каких-то полгода, — думала я, глядя на цифры на своем сберегательном счете. Эта мысль грела меня лучше любого пледа.
Телефонный звонок разорвал утреннюю идиллию. Мама. Я улыбнулась, снимая трубку. Обычно она звонила днем, чтобы просто поболтать, рассказать о соседях или новом сериале. Но сейчас было только десять утра.
— Алло, мам? — весело сказала я.
В ответ я услышала сдавленный, прерывистый вздох. Сердце тут же ухнуло куда-то вниз.
— Катюша... доченька... — голос матери дрожал, в нем плескались паника и слезы. — Все плохо, Катя... очень плохо.
— Мама, что случилось? Ты где? Тебе плохо? Скорую вызвать? — я вскочила со стула, мгновенно забыв и про перевод, и про кофе. В голове застучало тревожным набатом. Только не это, только не с ней.
— Нет, нет, скорая не нужна... Пока... — она всхлипнула. — Я у врача была. Анализы пришли... Катенька, мне нужны лекарства. Очень дорогие. Их нужно заказывать из-за границы, и ждать нельзя. Ни одного дня.
Холод пробежал по моей спине. Я присела на край стула, вцепившись в телефон так, что побелели костяшки пальцев.
— Мама, какие лекарства? Что за диагноз? Говори, не молчи!
— Ох, дочка, не спрашивай... Такое название, я и не выговорю. Врач сказал, что если начать немедленно, то есть очень хороший шанс. Очень хороший... Но деньги нужны... срочно. Сегодня.
— Сколько? — мой голос стал тихим и деловым. Паника ушла, сменившись ледяной решимостью. Я сделаю все, что угодно. Продам все, что у меня есть. Это же мама.
Она замялась на секунду, а потом выпалила, будто боялась сама произнести эту цифру:
— Четыреста тысяч.
Я закрыла глаза. Четыреста тысяч. Это были почти все мои накопления. Весь мой труд за последние два года. Моя мечта о новой квартире. Все это пронеслось в голове за одно мгновение и тут же исчезло, показалось таким мелким, таким ничтожным по сравнению с маминым дрожащим голосом в трубке.
— Хорошо, мам. Я сейчас все переведу, — сказала я твердо. — Диктуй номер карты. Только, пожалуйста, не плачь. Мы со всем справимся. Я приеду.
— Нет, доченька, не приезжай! — почти выкрикнула она. — Мне покой нужен абсолютный. Лежать, никаких волнений. Я уколы начну делать, буду спать все время. Не надо, Катюша, правда. Я сама тебе позвоню, как только станет легче.
Странно... почему не приезжать? Я бы помогла, суп сварила, просто рядом посидела... — мелькнула мысль, но я тут же ее отогнала. Врач сказал — покой, значит, покой. Маме виднее. Она всегда была немного... сама по себе.
— Люблю тебя, доченька. Ты мое спасение, — прошептала она и повесила трубку.
Я сидела несколько минут в полной тишине, глядя на погасший экран телефона. Потом открыла банковское приложение. Пальцы немного дрожали, когда я вводила сумму. Четыреста тысяч. Ноль, ноль, ноль, ноль, ноль. На экране высветилось подтверждение. Я нажала кнопку "Перевести". Уведомление о списании пришло мгновенно. Мой сберегательный счет опустел. На нем осталась какая-то совсем смешная сумма. Но на душе было странное чувство — смесь опустошения и праведности. Я сделала единственно правильную вещь. Я спасала маму. Деньги — это просто бумага, а мама у меня одна. Я налила себе остывший кофе и залпом выпила. Впереди была неизвестность, но я была уверена, что поступаю правильно. Любой бы на моем месте поступил так же.
Первые пару дней я жила как в тумане. Работа не шла, мысли постоянно возвращались к маме. Я звонила ей каждое утро и каждый вечер. Трубку она брала не всегда, а когда брала, говорила слабым, сонным голосом.
— Да, Катюша...
— Мам, как ты? Лекарства привезли? Ты начала лечение?
— Да, да, все хорошо... лечусь... — отвечала она односложно. — Очень спать хочется, дочка. Давай потом созвонимся.
И вешала трубку. Я пыталась расспросить про врача, про название лекарства, про клинику, но она либо уходила от ответа, либо ссылалась на усталость. Я предлагала приехать, привезти продукты, просто убраться в квартире.
— Нет, Катюш, не надо. Мне нельзя ни с кем контактировать, врач запретил. Строгий режим. Соседка мне все покупает, не волнуйся.
Ее ответы были логичными, но что-то внутри меня начало зудеть. Какое-то крошечное, назойливое сомнение. Почему такая таинственность? Если бы все было так серьезно, разве она не хотела бы, чтобы ее единственный ребенок был рядом? Или она боится меня заразить? Но чем? Она даже диагноз не назвала... Я списывала все на ее состояние, на шок. Люди ведут себя по-разному, когда напуганы.
Я решила позвонить своему младшему брату, Олегу. Он жил отдельно, своей жизнью, вечно витая в каких-то «проектах», которые никогда не приносили денег. Мама всегда его жалела, называла «непризнанным гением» и при любой возможности подкидывала ему немного денег. Я же была «надежной», «крепко стоящей на ногах». Олег точно должен был быть в курсе.
— Привет, — его голос в трубке был бодрым и беззаботным.
— Олег, привет. Ты знаешь, что с мамой? — спросила я без предисловий.
— С мамой? А что с ней? — в его голосе не было ни капли тревоги.
— Она серьезно больна. Ей нужны были деньги на срочное лечение. Я ей отправила. Она тебе не говорила?
На том конце провода повисла пауза.
— А... да, что-то такое говорила, — протянул он. — Что приболела немного. Ну, ты не переживай, Кать. Мама у нас сильная, прорвется. Что там, что-то серьезное?
Я опешила. Его спокойствие резануло по ушам.
— Я не знаю, Олег! Она ничего не говорит, только твердит, что ей нужен покой и что ей нельзя ни с кем видеться. Я думала, может, тебе она рассказала больше.
— Да нет, мне тоже особо ничего. Сказала, просто полежит дома недельку. Ладно, Кать, мне бежать надо, тут встреча важная. Ты если что, звони! — и он отключился.
Я сидела, глядя в стену. Он ничего не знает. Или делает вид, что не знает. Если бы мама была при смерти, неужели он был бы таким... равнодушным? Он любит ее, несмотря на всю свою ветреность. Сомнение, которое было крошечным червячком, начало расти, превращаясь в холодную, скользкую змею в моем животе.
Прошло еще три дня. Наступила суббота. Я не находила себе места. Мамины короткие ответы становились все более раздраженными. «Катя, я же просила не беспокоить!», «Я сплю, ты меня будишь!», «Все нормально, лечусь!». Я больше не могла этого выносить. Неведение убивало. Я решила, что нарушу ее запрет. Поеду к ней. В конце концов, я ее дочь. Я имею право знать, что происходит.
Я заехала в магазин, купила ее любимые йогурты, куриный бульон, фрукты. Собрала целый пакет «заботы». Даже если она будет ругаться, я просто оставлю пакет у двери. Но я должна хотя бы увидеть ее. Убедиться, что она жива и что лечение помогает.
По дороге к ее дому я прокручивала в голове все возможные сценарии. Что я увижу? Бледную, изможденную маму в постели? Пустые ампулы от лекарств на тумбочке? Мое сердце сжималось от страха и жалости. Я приготовилась к худшему.
Поднимаясь по знакомой лестнице на ее третий этаж, я почувствовала странный запах. Запах новой краски и... строительной пыли. Странно. Может, соседи ремонт затеяли? Запах становился сильнее, чем ближе я подходила к ее двери. У самой квартиры номер тридцать пять он был особенно густым. Я нажала на звонок. Раз. Два. Тишина. Внутри не раздалось ни шарканья тапочек, ни слабого «кто там?».
Тогда я достала свой ключ. У меня всегда был дубликат, на всякий случай. Сердце колотилось как бешеное. Я медленно, стараясь не шуметь, вставила ключ в замок и повернула. Дверь поддалась и со скрипом открылась.
Первое, что я почувствовала, переступив порог, был не запах болезни. Воздух в квартире был тяжелым от пыли, пахло свежим силиконовым герметиком и чем-то еще, незнакомым, химическим. Я замерла в коридоре, прислушиваясь. Тишина. В квартире было необычно светло и как-то... пусто. На полу в прихожей стояли картонные коробки.
— Мам? — тихо позвала я. — Это я, Катя.
Ответа не последовало. Я разулась и, держа в руках пакет с продуктами, прошла вглубь квартиры. Дверь в большую комнату была закрыта, а вот на кухню — открыта настежь. И именно оттуда доносились тихие голоса и шум. Я направилась туда.
И застыла на пороге, как вкопанная.
Старой, обшарпанной кухни, которую я знала с детства, больше не было. Вместо нее сияла белизной новая, глянцевая, как из журнала. Идеально ровные фасады, встроенная техника, на которой еще осталась защитная синяя пленка, новая мойка из искусственного камня. Двое рабочих в спецовках как раз заканчивали прикручивать ручки к ящикам.
А посреди всего этого великолепия стояла моя мама. Здоровая. Румяная. Полная сил и энергии. Она была одета в свой любимый домашний халат и оживленно что-то объясняла мастерам, жестикулируя руками.
— ...да, вот здесь нужно силиконом пройтись, чтобы вода не затекала. И вот эту пленочку пока не снимайте, я сама потом, — говорила она бодрым, звонким голосом.
В этот момент она повернула голову и увидела меня.
Ее улыбка мгновенно сползла с лица. Сначала на нем отразилось удивление, потом — паника, а затем — самый настоящий, животный страх. Она побледнела так, будто увидела привидение. Рабочие почувствовали неладное, замолчали и, быстро собрав инструменты, начали прощаться.
— Мы тогда закончили, принимайте работу, — пробормотал один из них, стараясь не смотреть ни на маму, ни на меня.
Мама молча кивнула, не сводя с меня испуганных глаз. Мужчины быстро ретировались, оставив нас одних в оглушительной тишине новой, пахнущей пластиком и клеем кухни. Пакет с продуктами выскользнул из моих ослабевших рук. Апельсины покатились по новому, идеальному ламинату.
Я смотрела на нее, на эту глянцевую кухню, на раскатившиеся апельсины, и не могла произнести ни слова. В голове было абсолютно пусто. Мир сузился до одной точки — ее испуганного лица.
— Мама... — наконец выдавила я. Голос был чужим, хриплым. — Что... это?
— Катюша... доченька... ты... как ты здесь? Я же просила... — залепетала она, делая шаг ко мне.
— Я приехала тебя проведать, — я сделала шаг назад, инстинктивно выставляя руку. — Ты же... болеешь. Лекарства... Смертельно дорогие лекарства...
Слова застревали в горле, обжигая его горечью. Я обвела взглядом кухню. Мой взгляд остановился на новой индукционной плите.
— Это они? — спросила я тихо, почти шепотом. — Это те самые «лекарства» за четыреста тысяч?
Она вздрогнула, как от удара. В глазах заблестели слезы. Но это были не те слезы, что я слышала в трубке неделю назад. Это были слезы вины и страха.
— Катенька, прости меня! Я хотела тебе все рассказать! Я не знала, как... Мне было так стыдно просить...
— Стыдно? — я истерически рассмеялась, и смех этот прозвучал страшно и дико в мертвой тишине. — Стыдно было врать про смертельную болезнь? Стыдно было заставлять меня сходить с ума от страха целую неделю?!
Я смотрела на нее и не узнавала. Эта женщина, которая дала мне жизнь, в один миг стала для меня совершенно чужой.
Она разрыдалась, закрыв лицо руками. Плач ее был настоящим, отчаянным, но он больше не вызывал во мне ни капли сочувствия. Только ледяную пустоту. Я чувствовала себя обманутой, преданной и, что хуже всего, — невыносимо глупой. Я смотрела на эту сияющую кухню, и мне казалось, что каждый ее глянцевый фасад, каждая хромированная ручка смеются мне в лицо.
— Я не понимаю... — прошептала я, садясь на табурет, который тоже был новым. — Зачем, мама? Зачем такой обман?
Она подняла на меня заплаканные глаза, и я увидела в них не только стыд, но и что-то еще. Какую-то застарелую боль.
— Это не для меня, доченька! — выпалила она. — Это все не для меня!
Я замерла. Как не для нее? А для кого?
— Это для Олега, — прошептала она, и это признание стало вторым, еще более сокрушительным ударом.
Я молчала, а она, заикаясь и сбиваясь, начала рассказывать. Оказалось, Олег наконец-то «взялся за ум» и переехал в крошечную студию, доставшуюся от двоюродной бабушки. Квартирка была в ужасном состоянии, особенно кухня. И мама решила сделать ему «подарок», чтобы ее мальчик начал новую жизнь в красивой обстановке. Чтобы ему было «не стыдно девушку привести». Она знала, что я никогда не дам такую огромную сумму на прихоть брата, который палец о палец не ударил, чтобы заработать. А вот на ее здоровье — дам не задумываясь. И она этим воспользовалась. Она придумала эту чудовищную историю.
Так вот оно что... Значит, я не дочь, о которой заботятся. Я просто... ресурс. Удобный кошелек для исполнения желаний любимого сына. Все мое беспокойство, мои бессонные ночи, моя паника — все это было просто инструментом в ее руках.
Холодная ярость начала затапливать пустоту внутри. Я встала. Подошла к ней вплотную и посмотрела ей прямо в глаза.
— Мама, — мой голос звучал спокойно, но в этом спокойствии было больше угрозы, чем в любом крике. — А если бы я сама заболела? По-настоящему. И мне понадобились бы эти деньги, которые я копила два года. Мои единственные деньги. Что бы ты мне тогда сказала?
Она открыла рот. Закрыла. Снова открыла.
Но ответа не нашлось.
В ее глазах плескался ужас от этого простого вопроса. И это молчание было страшнее любой лжи, любого признания. В эту оглушительную тишину я услышала окончательный ответ. Для меня денег бы не нашлось.
Я развернулась и пошла к выходу. Молча. Я не стала поднимать с пола раскатившиеся апельсины. Я просто перешагнула через них. Оставила пакет с йогуртами и бульоном стоять на новенькой, холодной столешнице. Он выглядел там нелепо и чужеродно. Как и я сама.
Я шла по улице, не разбирая дороги. Мир потерял краски, звуки стали приглушенными, словно я опустилась под воду. Я не плакала. Боль была слишком глубокой и острой для слез. Она превратилась в ледяной осколок где-то в груди. Дома я села на диван и долго смотрела в одну точку. На то место на полке, где раньше стояла копилка-домик — символ моей мечты. Теперь она была пуста.
Но дело было уже не в деньгах. Бог с ними, с деньгами. Я заработаю еще. Дело было в том, что весь мой мир, построенный на любви и доверии к самому близкому человеку, рухнул в один миг, погребая меня под своими обломками.
Вечером мой телефон начал разрываться от звонков. Сначала мама. Потом Олег. Наверное, она ему все рассказала. Я смотрела на светящиеся экраны с их именами, и не чувствовала ничего. Ни злости, ни обиды. Только отстраненность. Я не стала их блокировать. Я просто выключила звук на их контактах.
Я поняла, что той мамы, которую я любила и ради которой была готова на все, больше нет. Возможно, ее никогда и не было. Была лишь женщина, которая видела во мне не дочь, а функцию. Надежный тыл для ее непутевого сына. И эта правда была горькой, но и освобождающей.
Я смотрела в окно на огни чужих квартир, и впервые в жизни почувствовала себя по-настоящему одинокой. Но в этом одиночестве была и странная, горькая свобода. Свобода от лжи, от чужих ожиданий и от любви, которая оказалась всего лишь хорошо разыгранным спектаклем. В ту ночь я поняла, что теперь мне нужно научиться жить заново. Для себя.