Брянская область, Навлинский район. Место, где время, кажется, застряло между прошлым и настоящим, где тишина густая, как смола, а воздух пахнет влажной землей и прелыми воспоминаниями. В тридцати семи километрах от относительно оживленного Брянска лежит поселок Синезерки, а рядом с ним — то самое место, что местные обходят широкой дугой. Они называют его просто — Ведьмин лес.
Меня зовут Владислав, и я увлекаюсь этнографией. Меня манили подобные места не из жажды острых ощущений, а из желания докопаться до корней, до той самой первобытной магии, что еще теплится в глухих углах России. Синезерки и их зловещий спутник стали для меня навязчивой идеей.
Легенды гласили, что в этих краях когда-то жили сильные колдуньи, знахарки, чьи обряды уходили корнями в дохристианские времена. И будто бы после своих темных дел они относили атрибуты ритуалов, пропитанные плохой энергетикой, в особый лес. Не хоронили, не сжигали, а именно оставляли, как будто отдавая лесу плату за услуги.
Дорога к Синезеркам была унылой и тоскливой. Серое небо давило на желтые поля, редкие деревья стояли согбенные, будто уставшие от жизни. В самом поселке царила гнетущая тишина. Местные, немногочисленные старики, поглядывали на мой городской внедорожник с немым укором. На мои осторожные расспросы о лесе они отмалчивались, крестились или просто отворачивались. Лишь один дед, с лицом, испещренным морщинами, как старыми рунами, пробурчал, отводя глаза: «Не ходи туда, парень. Там нехорошо. Там ничего нет, но оно все видит».
Их страх лишь разжег мое любопытство. На следующее утро я отправился к опушке. Уже издалека лес отличался от обычного брянского массива. Деревья, в основном чахлые березы и корявые сосны, начинали изгибаться прямо у земли, словно их стволы в младенчестве скрутила неведомая сила. Они не были сломанными — они были именно искривленными, образующими неестественные арки и спирали, будто застывшие в муке танцоры.
Переступить границу леса было похоже на погружение в другую реальность. Звуки мира — отдаленный лай собаки, шум ветра в поле — исчезли, их поглотила абсолютная, глухая тишина. Воздух внутри был неподвижным, густым и холодным, несмотря на летний день. Я сразу же почувствовал легкое головокружение и тошноту, как будто меня медленно раскачивали на волнах невидимого моря. Легенда о недомогании оказалась правдой.
Я шел медленно, с тревогой оглядываясь. Лес был мертвым. Ни птичьего щебета, ни шороха мелких зверьков в подлеске, ни даже комаров — ничего. Только хруст валежника под ногами нарушал эту жуткую беззвучность. Солнечный свет едва пробивался сквозь сплетение крон, ложась на землю бледными, болезненными пятнами.
И тогда я начал их замечать. Сначала краем глаза, а потом все чаще и отчетливее. Повешенные на сучках кривых берез маленькие, истрёпанные мешочки из холста, перевязанные черными или красными нитями. Между корней деревьев, будто вырастая из земли, торчали странные куклы, сшитые из тряпок и травы, без лиц, но оттого еще более пугающие. На ветвях трепетали на невидимом сквозняке лоскуты цветных лент, выцветших от времени. Это были те самые атрибуты. Они висели не как случайный мусор, а как часть ужасного, непостижимого убранства. Лес был не просто местом, куда что-то принесли. Он был храмом. Оскверненным, тленным, но храмом.
Мое сердце колотилось где-то в горле. Я достал камеру, но руки дрожали. Видоискатель выхватывал все новые жуткие детали: кукла с бусинами вместо глаз, смотрящая прямо на меня; мешочек, из которого сыпалась черная, как уголь, земля; ветка, вся обмотанная волосами. Энергетика, исходившая от этих предметов, была почти осязаемой — тяжелой, липкой, враждебной. Это была не просто «плохая энергетика» из легенд. Это была чистая, концентрированная порча.
Я углублялся все дальше, чувствуя, как головокружение нарастает, сдавливая виски. Мне казалось, что за стволами деревьев мелькают тени, но стоило повернуть голову — там никого не было. Шепот, едва уловимый, будто шелест сухих листьев, проносился в тишине, но затихал, едва я замирал, пытаясь его услышать.
И вот я вышел на поляну. Она была круглой, неестественно правильной формы, будто ее вырезали ножом. В центре стоял старый, почти сгнивший пень, похожий на трон. А вокруг него, на земле, лежало то, от чего кровь застыла в жилах.
Это был круг, сложенный из камней, покрытых мхом. Внутри круга, в строгом порядке, лежали десятки тех самых кукол, мешочков, костей мелких животных, перевязанных лентами. Но самое жуткое было в центре, у подножия пня. Лежала большая, тщательно сделанная кукла из черного воска. У нее было схематичное, но узнаваемое лицо, а в грудь ей был воткнут длинный, заржавленный гвоздь.
Я стоял, не в силах пошевелиться, парализованный смесью ужаса и какого-то болезненного очарования. Воздух здесь был самым густым и холодным, он обжигал легкие. В ушах стоял оглушительный звон, заглушающий все остальное.
И тут я увидел её. Не тень, не мираж. На том самом пне сидела она. Фигура в темном, размытом одеянии, больше похожем на клубы дыма. Черты лица невозможно было разглядеть, но я чувствовал на себе ее взгляд — тяжелый, пронизывающий насквозь, лишенный всякой теплоты и жизни. Это не было привидение в классическом понимании. Это было нечто древнее, сила, вросшая в этот лес, его хранитель и одновременно его пленник.
Она не двигалась, просто сидела и смотрела. А в голове у меня, будто изнутри, прозвучал не голос, а мысль, чужая и холодная: «Зачем пришел? Твое место здесь».
Я почувствовал, как ноги подкашиваются. Точно такие же мешочки, что висели на деревьях, начали появляться в карманах моей куртки, тяжелые и холодные. Ленты из подлеска обвивали мои запястья, словно живые змеи. Я пытался стряхнуть их, кричать, но не мог издать ни звука. Мир поплыл перед глазами, исказился, деревья вокруг зашевелились, протягивая ко мне свои скрюченные ветви-пальцы.
Собрав всю свою волю, я рванулся с места, бежал, не разбирая дороги, спотыкаясь о корни, которые цеплялись за ноги, словно руки. Ветки хлестали меня по лицу, царапая кожу. Я бежал от того взгляда, от того голоса в голове, от давящей тяжести, что заполняла все мое существо.
Я вырвался из леса, когда уже начинало смеркаться. Падая на колени у обочины, я рыдал, задыхаясь от спазмов в горле. Я был свободен. Но когда я, наконец, поднялся и побрел к машине, мои пальцы наткнулись в кармане джинсов на маленький, твердый предмет.
Я вытащил его. Это была маленькая, грубо слепленная из глины фигурка. Безликая. Но в ее груди торчала крошечная, острая колючка от шиповника.
И сейчас, спустя месяцы, сидя в своей уютной московской квартире, я иногда просыпаюсь посреди ночи от чувства, что за окном, в темноте, кто-то стоит. И я слышу шепот, доносящийся не с улицы, а прямо у меня в голове. И я понимаю, что Ведьмин лес не отпустил меня. Он оставил на мне свою метку. И он ждет, когда я вернусь, чтобы забрать то, что ему причитается. Ведь разве может лес, где нет ничего живого, насытиться чем-то иным, кроме чужой жизни?