Владимир Набоков называл отречение (правильно называть его Актом непринятия престола) Михаила Александровича «великим потрясением всенародной психики». Сергей Трубецкой вспоминал: «Отречение Государя императора наша армия пережила сравнительно спокойно, но отречение Михаила Александровича, отказ от монархического принципа вообще — произвёл на неё ошеломляющее впечатление: основной стержень был вынут из русской государственной жизни». Михаил не был готов – и юридически не был вправе – принять на себя престол, но своим отказом, вероятно, предопределил не только собственную трагическую судьбу, но и участь всей династии.
2 марта 1917 года император Николай II вышел к приехавшим из Петрограда во Псков представителям Временного Комитета Государственной Думы В.В.Шульгину и А.И.Гучкову и сообщил им: «...я думал в течение утра, и во имя блага, спокойствия и спасения России я был готов на отречение от престола в пользу своего сына, но теперь еще раз обдумав свое положение, я пришел к заключению, что в виду его болезненности, мне следует отречься одновременно и за себя и за него, так как разлучаться с ним не могу».
Речь изначально шла лишь о том, чтобы отрекаться только за себя, оставив трон малолетнему Алексею при регентстве Михаила. Шульгин ясно видел, что написанное в такой форме – за себя и за сына – отречение нелегитимно. Государь не мог распоряжаться престолом по своему усмотрению и передавать его. Завещание вообще в случае российского престола смысла не имело. Престол переходил по четкой формуле: от отца к старшему сыну. Царевич Алексей мог отречься только сам за себя – и только по наступлению совершеннолетия. Шульгин и Гучков попытались донести до Николая неправомерность его действий, но император настаивал, и они в свою очередь не стали сопротивляться. Право Николаю II преподавал в том числе Константин Победоносцев: едва ли можно предположить, что прекрасно образованный Николай II не понимал, что нарушает закон.
Павел Милюков писал о решении Николая: «Несколько дней спустя я присутствовал на завтраке, данном нам военным ведомством, и возле меня сидел великий князь Сергей Михайлович. Он сказал мне в разговоре, что, конечно, все великие князья сразу поняли незаконность акта императора. Если так, то, надо думать, закон о престолонаследии был хорошо известен и венценосцу. Неизбежный вывод отсюда — что, заменяя сына братом, царь понимал, что делал. Он ссылался на свои отеческие чувства — и этим даже растрогал делегатов. Но эти же отеческие чувства руководили царской четой в их намерении сохранить престол для сына в неизменном виде. И в письмах императрицы имеется место, в котором царица одобряет решение царя, как способ — не изменить обету, данному при короновании. Сопоставляя все это, нельзя не прийти к выводу, что Николай II здесь хитрил, — как он хитрил, давая октябрьский манифест. Пройдут тяжелые дни, потом все успокоится, и тогда можно будет взять данное обещание обратно. Недаром же Распутин обещал сыну благополучное царствование... Но и независимо от всех этих соображений, пришедших позднее, замена сына братом была, несомненно, тяжелым ударом, нанесенным самим царем судьбе династии — в тот самый момент, когда продолжение династии вообще стояло под вопросом. К идее о наследовании малолетнего Алексея публика более или менее привыкла: эту идею связывали, как сказано выше, с возможностью эволюции парламентаризма при слабом Михаиле. Теперь весь вопрос открывался вновь, и все внимание сосредоточивалось на том, как отнесется великий князь к своему назначению».
Шульгин вспоминал свое отношение к перемене Николаем решения так:
Если здесь есть юридическая неправильность… Если Государь не может отрекаться в пользу брата… Пусть будет неправильность!.. Может быть, этим выиграется время…
Некоторое время будет править Михаил, а потом, когда все угомонится, выяснится, что он не может царствовать, и престол перейдет к Алексею Николаевичу…
Все это, перебивая одно другое, пронеслось, как бывает в такие минуты… как будто не я думал, а кто-то другой за меня, более быстро соображающий…
И мы «согласились»…
Государь встал… Все поднялись… Гучков передал Государю «набросок». Государь взял его и вышел.
Отдельно стоит также отметить, что женатый морганатическим браком Михаил Александрович вообще не мог наследовать на российский престол – но тогда, в смутные дни Февральской революции, это уже не имело значения.
3 марта 1917 года в квартиру на Миллионной улице, 12, где был Великий князь Михаил, приехали члены правительства, Родзянко, Милюков, Гучков, Шульгин, Керенский, Львов. Все они договорились последовательно, по очереди, спокойно излагать свою позицию Михаилу.
Вопреки договоренности, собравшиеся начали говорить все скопом, и все – за отказ от престола. Очередность дискуссии не соблюдалась, сторонникам сохранения монархии не давали слова, изможденный Милюков пытался перекричать всех. Противники принятия Михаилом престола перешли к прямым запугиваниям и угрозам. Великий князь, всё время молчавший, в конце баталий попросил несколько минут на размышления и вышел. Он попросил Родзянко на пару слов.
Об этом разговоре Родзянко говорил так: «Великий Князь Михаил Александрович поставил мне ребром вопрос, могу ли я ему гарантировать жизнь, если он примет престол, и я должен был ему ответить отрицательно, ибо, повторяю, твердой вооруженной силы не имел за собой».
Бывшая в квартире на ул. Миллионной подруга Михаила Л.Н. Воронцова-Дашкова вспоминала: «Н.Н. Джонсон рассказал, что в последние минуты перед отречением Михаил Александрович все еще колебавшийся, спросил с глазу на глаз председателя государственной думы М.В. Родзянко: может ли он надеяться на петербургский гарнизон, поддержит ли он вступающего на престол императора? Родзянко ответил отрицательно и добавил, что если великий князь не отречется от престола, то, по его мнению, начнется немедленная резня офицеров петербургского гарнизона и всех членов императорской фамилии».
Вернувшись, Михаил заявил, что не примет престол.
На следующий день Шульгин и Набоков приехали к нему составлять Акт о непринятии верховной власти, в котором Михаил постановил собрать новое Учредительное собрание: «Посему, призывая благословение Божие, прошу всех граждан державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему и облеченному полнотою власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа».
Владимир Набоков хорошо понимал, что Михаил Александрович, не принявший верховной власти, не мог ничего никому передавать, но решил воспользоваться возможностью, чтобы хоть как-то укрепить шаткое положение Временного правительства. Когда акт был составлен, Набоков переписал его и принес Михаилу. Тот попросил добавить указание Господа и заменить формулировку «повелеваем всем гражданам Державы Российской…» на слова «прошу всех граждан Державы Российской». Затем он поставил на документе свою подпись. В «Вестнике Временного правительства» акт об отречении Николая и акт о неприятии престола Михаилом опубликовали одновременно.
Набоков писал об отречении Михаила:
Много раз впоследствии я возвращался мысленно к этому моменту, и теперь вот, в конце апреля 1918 г., когда я пишу эти строки, в Крыму, завоеванном немцами ("временно занятом", как они говорят), пережив все горькие разочарования, все ужасы, все унижение этого кошмарного года революции, убедившись в глубокой несостоятельности тех сил, на долю которых выпала задача создания новой России, я спрашиваю себя: не было ли больше шансов на благополучный исход, если бы Михаил Александрович принял тогда корону из рук царя? Надо сказать, что из всех возможных "монархических" решений это было самым неудачным. Прежде всего, в нем был неустранимый внутренний порок. Наши основные законы не предусматривали возможности отречения царствующего императора и не устанавливали никаких правил, касающихся престолонаследия в этом случае. Но, разумеется, никакие законы не могут устранить или лишить значения самый факт отречения или помешать ему. Это есть именно факт, с которым должны быть связаны известные юридические последствия... И так как, при таком молчании основных законов, отречение имеет то же самое значение, как смерть, то очевидно, что и последствия его должны быть те же, т. е. – престол переходит к законному наследнику. Отрекаться можно только за самого себя. Лишать престола то лицо, которое по закону имеет на него право, - будь то лицо совершеннолетний или несовершеннолетний, - отрекающийся император не имеет права. Престол российский - не частная собственность, не вотчина императора, которой он может распоряжаться по своему произволу. Основываться на предполагаемом согласий наследника также нет возможности, раз этому наследнику не было еще полных 13 лет. Во всяком случае, даже если бы это согласие было категорически выражено, оно подлежало бы оспариванию, здесь же его и в помине не было. Поэтому передача престола Михаилу была актом незаконным. Никакого юридического титула для Михаила она не создавала. Единственный законный исход заключался бы в том, чтобы последовать тому же порядку, какой имел бы место, если бы умер Николай II. Наследник сделался бы императором, а Михаил - регентом. Если бы решение, принятое Николаем II, не оказалось для Гучкова и Шульгина такой неожиданностью, они, быть может, обратили бы внимание Николая на недопустимость такого решения, предлагающего Михаилу принять корону, на которую он - при живом законном наследнике престола - не имел права. Я касаюсь этой стороны вопроса потому, что она не является только юридической тонкостью. Несомненно, она значительно ослабляла позицию сторонников сохранения монархии. И, несомненно, она влияла и на психику Михаила. Я не знаю, обсуждался ли вопрос с этой точки зрения в утреннем совещании, но несомненно, что Николай II сам (едва ли сознательно) сделал наибольшее для того, чтобы затруднить и запутать создавшееся положение. Правда, им - по словам акта об отречении - руководили чувства нежного отца, не желающего расстаться с сыном. Как ни почтенны эти чувства, не в них, конечно, может он найти себе оправдание. Принятие Михаилом престола было бы, таким образом, как выражаются юристы, ab initio vitiosum, с самого начала порочным. Но допустим, что эта, так сказать, формальная сторона дела была бы оставлена без внимания. Как обстояло положение по существу? Рассуждая a priori можно привести очень сильные доводы в пользу благоприятных последствий положительного решения. Прежде всего, оно сохраняло преемственность аппарата власти и его устройства. Сохранена была бы основа государственного устройства России, и имелись бы налицо все данные для того, чтобы обеспечить монархии характер конституционный. Этому способствовали бы и те условия, при которых воцарился бы Михаил, и его личные черты: прямота и несомненное благородство характера, лишенного при том властолюбия и деспотических замашек. Устранен был бы роковой допрос о созыве Учредительного собрания во время войны. Могло бы быть создано не Временное правительство, формально облеченное диктаторской властью и фактически вынужденное завоевывать и укреплять эту власть, а настоящее конституционное правительство на твердых основах закона, в рамки которого вставлено бы было новое содержание. Избегнуто бы было то великое потрясение всенародной психики, которое вызвано было крушением престола. Словом сказать, переворот был бы введен в известные границы - и, может быть, была бы сохранена международная позиция России. Были шансы сохранения армии.
Николай II после своего отречения послал брату телеграмму, адресованную «Императору Михаилу I» и подписанную «твой верноподданный брат Николай», в которой убеждал Михаила Александровича принять корону. Этой телеграммы Михаил не получил. Он узнал о ней от Николая во время их встречи в Царском селе. Когда у Михаила спросили, могли ли эта телеграмма, будь она получена вовремя, изменить его решение, он кратко ответил: «Могла бы».