Тот вечер в доме культуры Орехово пах казённой радостью и пылью, поднятой десятками ног в такт патефону. Именно здесь, под хриплое исполнение «Рио-Риты», судьба Лидии Беловой сделала свой первый крутой поворот. Идя домой, она ещё не знала, что записка от любимого Коли в её кармане уже ничего не значит. Всё решил властный шёпот Степана Зимина: «Танцуешь?» — от которого у неё перехватило дыхание и закружилась голова.
Тот вечер в доме культуры Орехово пах казённой радостью: поблёкшие гирлянды, липкие от лимонада столы, пыль, поднятая десятками ног в такт патефону. Именно здесь, под хриплое исполнение «Рио-Риты», судьба Лидии Беловой сделала свой первый крутой поворот. Она стояла у окна, стараясь не встречаться ни с чьими взглядами, и чувствовала, как горит лицо. В кармане её простенького платья лежала записка от Николая Орлова: «Завтра утром поговорю с твоим отцом. Всё будет хорошо. Твой Коля». Эти слова согревали её изнутри, придавая сил пережить шумное веселье.
Николай — высокий, ясноглазый, с честным и открытым лицом. За него она была готова выйти хоть завтра, хоть на край света. Все в Орехово его уважали: и стар, и млад. Слесарь на лесопилке, золотые руки. Говорили, что мог бы и в институт поступить, умница, но после ранней смерти отца пришлось идти работать. Лидия видела, как он смотрит на неё через зал — трепетно, бережно, как на самое дорогое сокровище. И она ему улыбалась в ответ, вся наполняясь тихим, светлым счастьем.
И тут, словно чёрная туча, закрывшая солнце, между ними возник он. Степан Зимин.
— Танцуешь? — прозвучало над ухом, низко и хрипло.
Лидия вздрогнула. Он стоял так близко, что она чувствовала исходящий от него жар и запах махорки, смешанный с чем-то терпким, мужским. Приземистый, кряжистый, с широкими плечами молотобойца и простоватым лицом, изрезанным ранними морщинами. Никакой красоты. Но были в нём какая-то звериная уверенность и магнетизм, от которых у Лидии перехватило дыхание. Его глаза, маленькие и колкие, как гвоздики, впивались в неё, не позволяя отвернуться.
— Нет, я... я не могу, — прошептала она, чувствуя, как предательски краснеет.
— Все могут, — коротко бросил он и, не дав опомниться, взял её за руку. Рука была твёрдой и шершавой, как наждак.
Это был не танец, а какое-то странное, почти ритуальное действо. Степан вёл её грубо, властно, не обращая внимания на такт. Он не кружил, а просто двигался, прижимая её к себе так, что она чувствовала каждый мускул его тела. Лидия пыталась вырваться, но её воля, как воск, таяла под напором этой необъяснимой силы. Она видела через его плечо бледное, искажённое недоумением лицо Николая. Он сделал шаг вперёд, но его остановила чья-то дружеская хлопка по плечу и шутка. А когда музыка смолкла, Степан, не отпуская её руки, громко, на весь зал, сказал:
— Ведёшь меня к себе, Лидка? Отец твой, я слышал, самогонку ставит отменную.
В зале повисла неловкая тишина. Лидия почувствовала, как земля уходит из-под ног. Стыд, гнев и какая-то доселе неведомая ей сладостная тревога сковали горло. Она видела, как Николай, сжав кулаки, резко развернулся и вышел из клуба, хлопнув дверью. А Степан, не обращая ни на кого внимания, уже вёл её, покорную и растерянную, к выходу.
Эта первая дерзкая выходка Степана стала началом его методичного, безжалостного наступления. Он появлялся у их дома каждую свободную минуту. Приносил матери Лидии гостинцы, с важным видом беседовал с отцом о колхозных делах, а её саму преследовал своим тяжёлым, влюблённым взглядом. В городе только и разговоров было: «Красавица Белова и Зимин. Ну, надо же! Где это видано?» А Лидия уже и сама не понимала, что с ней творится. Ровный, предсказуемый свет, который исходил от Коли, померк перед ослепительным и жгучим пламенем Степана. Он будил в ней что-то первобытное, тёмное и страстное, чего она в себе и не подозревала.
Однажды вечером, когда она возвращалась с почты, где работала телеграфисткой, он подстерёг её на тропинке, что шла через старый яблоневый сад.
— Кончай морочить голову, — отрезал Степан, блокируя ей дорогу. — Я без тебя спать не могу.
— Отстань, Степан! Я с Николаем...
— С Орловым? — он усмехнулся, и в этой усмешке было столько презрения, что Лидию передёрнуло. — Он тебе не пара, Лидка. Он тебя, как фарфоровую куклу, на полочку поставит. А я... я тебя жизнь почувствовать заставлю. Настоящую.
И он поцеловал её. Грубо, по-хозяйски. Это был не нежный поцелуй Николая, а акт захвата, пленения. И её тело, к собственному ужасу, отозвалось на эту грубость дрожью, против которой была бессильна её воля.
Через неделю, разбитая, плачущая, она сказала Николаю, что не может выйти за него замуж. Он смотрел на неё, не веря своим ушам, и в его ясных глазах она увидела крушение всего их общего будущего.
— Он же... Он же тебя не любит, Лида! — голос Николая сорвался. — Он тебя сломает!
— Я не знаю... Я не могу иначе, — единственное, что она смогла выдавить из себя, чувствуя себя самой большой предательницей на свете.
Свадьба Степана и Лидии была весной 1941-го. Пышной, на показ, как и любил Степан. Он сиял, пьяный от победы, от обладания этой хрупкой, прекрасной женщиной, на которую заглядывались все мужики в округе. А Лидия, в дешёвом фате, ловила в толке полный боли и недоумения взгляд Николая. Он стоял вдалеке, у калитки, а потом развернулся и ушёл, и ей показалось, что с его уходом из её жизни ушло последнее, что связывало её с её прежней, чистой и правильной жизнью.
Трещина дала о себе знать в первую же брачную ночь. Грубая страсть Степана сменилась холодным равнодушием. «Хватит реветь, всё у тебя есть. Мужик, дом. Живи». А через месяц он впервые не пришёл ночевать. Соседка, многозначительно сморщив губы, сообщила Лидии, что видела его мчащимся на мотоцикле с какой-то девкой из соседнего села.
Лидия плакала в подушку, чувствуя себя в золотой клетке. Она была женой Степана Зимина, но была ему абсолютно чужой. В июне грянула война, и эта война, принёсшая столько горя, для неё стала ещё и призрачным шансом на спасение, на передышку. Она провожала его на фронт с маленькой Олей на руках, своей единственной отрадой за эти месяцы.
Степан, глядя на её заплаканное лицо, на секунду смягчился.
— Жди меня, Лидка. Вернусь, всё по-новой начнём.
Но в его глазах она прочла то же самое безразличие. Он целовал дочь, а её лишь коротко обнял, как товарища по работе. Эшелон тронулся, увозя его, её мучителя и её судьбу, на запад, в пекло. А она осталась стоять на перроне, с спящей дочкой на руках, одна наедине со своим разрушенным счастьем и смутной, давящей тревогой, которая оказалась пророческой.
***
Война для Степана оказалась не адом, а странным освобождением. На фронте его грубая сила, его безрассудная удаль нашли наконец-то настоящее применение. Он не воевал — он жил, как горел, с жадностью обречённого выхватывая из когтей смерти каждый новый день. Командиры ценили его за смелость и напористость, товарищи — за то, что никогда не пасовал перед опасностью. В окопах, пропахших порохом и смертью, он стал героем. Но в тишине, между боями, его настигало другое — тоска.
Она подкрадывалась ночами, когда в землянке пахло сырым сукном и махоркой. Тогда он доставал из нагрудного кармана потрёпанную фотографию. Лидия с маленькой Олей на руках. Снимок был сделан перед самой войной. Лида смотрела в объектив с той самой кроткой улыбкой, которая когда-то свела его с ума, а теперь будто спрашивала: «Ну что, Степан, доволен? Завоевал?» И эта немая укоряющая тишина с фотографии становилась невыносимой. Он чувствовал себя виноватым. Не за измену — нет, о той он старался не вспоминать. А за то, что не смог сделать эту женщину счастливой, что та счастье, которое он у неё отобрал у Орлова, оказалось фальшивым.
Именно в такие минуты слабости он и позволил себе Марину. Медсестра из санитарной роты — яркая, громкая, с вызывающей улыбкой. Она сама его выбрала, сама пришла однажды вечером, когда он писал очередное несостоявшееся письмо домой.
— Что, герой, загрустил? — бросила она, усаживаясь рядом на бревно. — Нехорошо это. Таким, как ты, грустить не положено.
Она была полной противоположностью Лидии — нахалкой, не боящейся жизни и смерти. И Степан, изголодавшийся по простому человеческому теплу, по лёгкости, которой не было в его браке, позволил себе эту отраву. Это был не роман, а скорее взаимное использование: он — её тела и забвения, она — его статуса и защиты. Но однажды, уже в сорок четвертом, после тяжёлого ранения, в бреду он позвал Лиду. Марина, сидевшая у его постели, слышала это. Её лицо исказилось обидой и злостью.
— Так у тебя, выходит, жена есть? — шипела она, когда он пошёл на поправку. — А я тебе кто? Полевая перечница?
— Не лезь не в своё дело, — отмахивался Степан, но ядовитое семя было брошено.
Тем временем в Орехово жизнь Лидии превратилась в однообразное, изматывающее ожидание. Работа на почте с утра до вечера, очереди за хлебом, бесконечная стирка пелёнок для подрастающей Оли и редкие, сухие треугольнички от Степана. «Жив, здоров. Воюем. Целую.» И всё. Ни нежности, ни тоски. Однажды, разговорившись с женой майора, эвакуированной из Москвы, она узнала, что та получает от мужа целые поэмы в письмах. «Он мне даже стихи пишет, представляешь?» — говорила женщина, и Лидия чувствовала, как что-то острое и холодное вонзается ей в сердце.
Удар пришёл оттуда, откуда не ждала. Та самая Марина, обиженная и мстительная, нашла-таки способ дотянуться до него даже издалека. Письмо пришло не на имя Лидии, а её матери, соседке, которая с радостью принесла «новости с фронта». Конверт был исписан неровным, нервным почерком.
«...Вы там, в тылу, небось, святых представляете. А ваш-то Степан Зимин не скучает. У него тут своя война и своя медсестра. Я всё понимаю, фронт, нервы, но ребёнка-то ждать не заставили. Да, я от него родила. Мальчик. Степан даже видел его, пока в госпитале лежал. Так что не обольщайтесь...»
Лидия дочитала письмо до конца, потом медленно, как во сне, подошла к печке и сунула его в огонь. Она смотрела, как чернеет и коробится бумага, и чувствовала, как вместе с ней сгорает что-то последнее, что держало её на плаву. Вера. Надежда. Любовь.
Она не плакала. Она просто села на стул и смотрела в одну точку. А на следующий день слегла. Врач, пожилой, уставший от войны и болезней человек, развёл руками: «Нервное истощение. Сердце пошаливает. Надо беречь себя, молодая женщина». Но беречь себя было уже незачем.
Она угасала быстро, как свеча на сквозняке. Её мать, убитая горем, писала Степану, умоляла о помощи, о переводе, о хоть каком-то участии. Ответа не было. Лидия же, в свои последние дни, нашла в себе силы написать другое письмо. Короткое, в три строчки.
«Коля. Прости меня. Если что-то случится, не дай моей Оле пропасть. Она ни в чём не виновата. Твоя бывшая невеста Лида».
Николай получил это письмо, когда работал на том же заводе, день и ночь, выполняя военные заказы. Он перечитал его десятки раз, и каждая строчка жгла ему руки. Вера, его жена, тихая и мудрая женщина, с которой он нашёл утешение после потери Лидии, положила руку ему на плечо.
— Надо ехать, — просто сказала она. — Девочку заберём.
Но не успели они собраться, как пришла другая весть. Лидии не стало. Она умерла тихо, в полусне, выронив из рук фотографию, где она была ещё счастливой невестой — стояла между двумя мужчинами, Степаном и Николаем, и смотрела не на жениха, а в сторону Коли, словно прося о помощи, которая так и не пришла.
А в это время Степан, уже в Германии, получил наконец письмо от тёщи. Он прочёл его, стоя на обугленной улице какого-то немецкого городка. «Лида умерла. Оля одна. Вернись, непутевый». Он сложил листок, сунул в карман и пошёл в ближайший уцелевший дом, где его ждали товарищи и трофейный шнапс. Он пил горькую, едкую жидкость, но горечь внутри была сильнее. Он был виноват. Он знал это. И от этого знания не было спасения даже в победе, которая была уже так близка.
***
Победа застала Степана в берлинском пригороде, среди развалин, чужих и ненужных. Салюта он не видел — лежал в подвале, пьяный до беспамятства, заливая водкой ту самую горечь, о которой думал ещё в день получения письма о смерти Лиды. Возвращение домой растянулось на месяцы — их часть оставили на восстановление мостов и дорог. Степан работал с той же безрассудной яростью, с какой воевал, будто надеялся физической болью заглушить душевную. Товарищи, видя его исступление, перешёптывались: «Зимину некуда возвращаться. Жена померла, дочка чужая. Он и на войне-то был как на свободе».
Когда в августе 1945-го он наконец ступил на перрон станции Орехово, его встречали как героя. Местное начальство, школьники с цветами, духовой оркестр. Степан, в новеньком мундире с орденами, стоял по стойке «смирно», но взгляд его блуждал по толпе, выискивая незнакомое детское личико. Он не узнал бы Олю, если бы та стояла в первом ряду. Вместо этого его глаза встретились с глазами Николая Орлова. Тот стоял поодаль, в рабочей спецовке, с суровым, непроницаемым лицом. И в этом взгляде не было ни ненависти, ни торжества — лишь холодное, безмолвное понимание.
Первые дни прошли в тумане. Пустой дом, где в каждом углу витала тень Лидии. Её платки ещё хранили запах духов, на столе лежала её незаконченная вышивка. Степан не мог спать в их брачной кровати — ночевал на кухонной лавке, просыпаясь от собственного крика, когда в кошмарах к нему приходила умирающая жена с вопросом в глазах: «Зачем?»
Через неделю он набрался духу и пошёл к тёще, Анне Петровне, у которой жила Оля. Старушка встретила его на пороге, не пуская в дом.
— Зачем пришёл, Степан? Дочку повидать? Так она тебя и не знает. И знать не хочет.
— Я её отец, — хрипло проговорил он.
— Отец? — старушка горько усмехнулась. — А кто ей в три года сапоги зимние достал, когда у неё ноги мёрзли? Кто хлебом её кормил, когда у меня карточки пропали? Орлов, Николай. Он, не отец, а больше отца сделал. А ты что? Письма писал? Или, может, ребёнка от той своей фронтовой привёз?
Степан почувствовал, как земля уходит из-под ног. Он попытался пройти внутрь, но в этот момент из горницы вышла маленькая худенькая девочка с огромными, совсем ледяными глазами. Она испуганно прижалась к бабушкиной юбке.
— Иди, Оленька, в комнату, — мягко сказала Анна Петровна.
— Бабуля, а это кто? — прошептала девочка.
— Чужой дядя. Больше не придёт.
Эти слова прозвучали для Степана приговором. Он повернулся и ушёл, не помня себя. В тот вечер он напился впервые с момента возвращения. Пил один, в пустом доме, глядя на фотографию военных лет, где он снят с Мариной и их сыном. Ребёнка он видел лишь раз — в госпитале, через стекло. Марина тогда сказала: «Заберёшь нас к себе, когда демобилизуешься?» А он отмахнулся: «Не до того сейчас». Потом пришло известие, что мальчик умер от дифтерии в эвакуации. И странно — он почти не почувствовал боли. Лишь горькое облегчение.
Жизнь в Орехово постепенно налаживалась, но Степан в этой новой жизни места не находил. Работу ему предлагали — и в милиции, и в лесничестве. Но он не мог. Его прошлое, его «подвиги» висели на нём тяжким грузом. Все знали про его измены, про смерть Лидии. За глаза его называли «убийцей» и «несчастным отцом». А однажды на рынке он увидел Николая с Верой и Олей. Девочка, нарядная и ухоженная, смеясь, сидела на плечах у Николая и держалась за его волосы. У Степана сжались кулаки. Он сделал шаг в их сторону, но Вера, заметив его, быстро что-то сказала мужу, и они скрылись в толпе. Будто его одного невидимая стена отделяла от всего мира.
Решающая встреча произошла поздно вечером у колодца. Степан шёл из райкома, где ему снова вежливо отказали в работе, ссылаясь на переполненность штатов. У колодца он столкнулся с Николаем. Тот набирал воду, и в свете полной луны его лицо казалось высеченным из камня.
— Орлов, — хрипло окликнул Степан. — Мы поговорить должны.
Николай поставил вёдра, выпрямился. — Говори.
— Дочку мою отдай.
— Твою? — Николай покачал головой. — Степан, ты её хоть раз за два месяца навестил? Ты знаешь, как её зовут-то? Не просто Оля, а Ольга Степановна. Она в сад ходит, стихи рассказывает. У неё характер, понимаешь, совсем не твой — мягкая, добрая. В Лиду. А ты ей кто? Чужой дядя, который маму в могилу свел.
— Врёшь! — рывком рванулся к нему Степан, но Николай даже не отступил.
— Не вра. Все знают. И она когда-нибудь вырастет и спросит. Что я ей скажу? Что её родной отец, герой войны, не нашёл в себе сил быть человеком?
Степан замер. В его пьяной голове пронеслись образы: Лида на танцах, Лида в свадебном платье, Лида на перроне... и маленькая Оля, смотрящая на него испуганными глазами.
— Я не могу... — внезапно выдохнул он, и голос его сломался. — Я на неё смотреть не могу... Она на Лиду похожа.
Николай смотрел на него несколько секунд, а потом сказал тихо, без злости: — Я знаю. Поэтому и забрал. Чтобы ты её не мучил. Как Лиду.
Эта фразу добила Степана окончательно. Он понял, что проиграл. Проиграл всё: жену, дочь, уважение, саму жизнь. На следующий день он пришёл к дому Орловых. Вера, увидев его, хотела закрыть дверь, но он сказал: — Я не скандалить. Позови Николая.
Когда вышел Орлов, Степан, не гляя ему в глаза, проговорил: — Забирайте её. Оформляйте как сироту. Я... я не справлюсь.
Николай молча кивнул. — Мы уже подали документы. Вера и я... мы не можем своих детей, так хоть её... — он запнулся. — Мы её любим, Степан. Как родную.
Степан развернулся и пошёл прочь. Он шёл по улице своего родного городка и чувствовал себя окончательно и бесповоротно чужим. Он отдал своего ребёнка — единственное, что связывало его с Лидой, с этой землёй, с жизнью. И в этот момент он понял, что его война только началась. Война с самим собой, с призраками прошлого, с одиночеством, которое будет длиться вечно.
А в доме Орловых Вера, обняв мужа, тихо спросила: — Не жалко его, Колю?
Николай, глядя в окно на удаляющуюся сгорбленную фигуру, ответил: — Жалко. Но Ольгу — больше.
***
Ольге Орловой шёл восьмой год, когда она впервые осознала, что её мир не так прост, как кажется. Это случилось весной 1953 года, когда в школе проходил урок, посвящённый Великой Отечественной войне. Учительница, Анна Васильевна, попросила детей рассказать о своих героях-фронтовиках.
Когда очередь дошла до Оли, она радостно поднялась с места: «Мой папа, Николай Орлов, работал на заводе и делал танки для фронта. А ещё у меня есть дядя Степан — он настоящий герой, у него много орденов, он дошёл до Берлина!»
В классе повисла неловкая тишина. Анна Васильевна переглянулась с завучем, присутствовавшим на уроке, и быстро сказала: «Спасибо, Оля, садись». Но девочка уже заметила странные взгляды одноклассников.
После уроков её догнала соседка по парте, Людка, дочь местного милиционера. «Твой дядя Степан — это Степан Зимин?» — спросила она с неприкрытым любопытством. Оля кивнула. «Мой папа говорит, что он твой настоящий отец. И что он маму твою в могилу свел».
Оля не помнила, как добежала до дома. Она ворвалась в кухню, где Вера стряпала, и, задыхаясь от слёз, выпалила: «Правда, что мой папа — не мой папа? Правда, что мой настоящий папа — дядя Степан? И что он виноват в смерти мамы?»
Вера опустилась на стул, будто подкошенная. В её глазах мелькнул страх, боль и какая-то странная растерянность. В этот момент с работы вернулся Николай. Увидев плачущую дочь и бледную как полотно жену, он всё понял без слов.
Он усадил Олю на колени, как когда-то в детстве, и тихо начал: «Да, Оленька. Твой родной отец — Степан Зимин. Он герой войны, и я его уважаю за это. Но... после войны он очень сильно болел, и не мог заботиться о маленькой девочке. Поэтому мы с Верой стали твоими родителями».
«А маму... мою маму... он действительно...» — Оля не могла выговорить страшные слова.
Николай глубоко вздохнул: «Твоя мама, Лида, была самым добрым и светлым человеком на свете. Она умерла от болезни. Война многое сломала, многое изменила. И Степан... твой отец... он тоже стал жертвой войны. Не суди его строго».
Но для восьмилетней девочки эти взрослые, сложные объяснения ничего не значили перед жестокой правдой: человек, которого она считала героем-дядей, оказался её отцом, бросившим её. А люди, которых она называла мамой и папой, годами скрывали от неё правду.
С этого дня в Оле что-то перевернулось. Она стала тихой, замкнутой, настороженной. И всё чаще её взгляд задерживался на одинокой фигуре Степана Зимина, который иногда появлялся на улицах Орехово — всегда один, всегда мрачный, всегда как будто отделённый от всех невидимой стеной.
Однажды весенним днём она решилась. Увидев, что Степан идёт по их улице, она выскочила из калитки и встала прямо перед ним. Тот остановился, поражённый.
Оля смотрела на него во все глаза — на это простое, грубоватое лицо, на ордена на старом кителе, на руки, которые когда-то держали оружие. Она искала в нём что-то родное, что-то, что отозвалось бы в её душе, но находила лишь пугающую чуждость.
«Правда, что ты мой папа?» — выдохнула она.
Степан побледнел. Он смотрел на девочку — такую похожую на Лиду, что сердце сжималось от боли. В её глазах он читал тот же вопрос, что когда-то был в глазах её матери: «Зачем? Зачем ты всё это сделал?»
«Да, — хрипло проговорил он. — Я твой отец».
«Почему ты меня отдал?» — в голосе Оли дрожали слёзы.
Степан не знал, что ответить. Как объяснить восьмилетнему ребёнку, что иногда вина бывает такой тяжёлой, что она не позволяет любить? Что иногда боль от потери одного человека мешает видеть другого? Что он, пройдя всю войну, не смог победить демонов в собственной душе?
«Я... я не мог, — наконец выдавил он. — Я был плохим отцом. А Коля... Николай Иванович... он хороший человек. Он тебя любит».
«А ты?» — не унималась Оля. — «Ты меня не любишь?»
Этот детский, прямой вопрос добил его окончательно. Степан Зимин, не боявшийся ни пуль, ни смерти, не выдержал взгляда собственной дочери.
«Люблю, — прошептал он. — Просто... я не умею это показывать».
Он повернулся и быстро зашагал прочь, оставив Олю стоять одну у калитки. Девочка смотрела ему вслед и чувствовала странную смесь обиды, жалости и непонятной тоски. Она не знала тогда, что этот короткий разговор станет единственным за всю их жизнь.
А Степан в тот день напился так, как не пил со дня возвращения с войны. Он сидел в своём пустом доме и смотрел на фотографию Лиды. «Прости, — шептал он. — Прости за всё. И за неё тоже...»
Он понимал, что Оля теперь будет смотреть на него не как на героя-фронтовика, а как на предателя. И в этом была своя страшная правда. Война закончилась восемь лет назад, но для него она продолжалась — тихая, невидимая, но не менее жестокая. И в этой войне он проигрывал каждым своим днём.
***
1954 год принёс в Орехово первые признаки оттепели. Но в душе Степана по-прежнему стояла лютая стужа. Известие о том, что Оля знает правду, окончательно подкосило его. Он перестал появляться на улицах городка, превратив свой дом в подобие крепости. Лишь изредка, под покровом темноты, он выходил к реке с удочкой — не столько ради рыбы, сколько ради иллюзии уединения.
Но однажды вечером, возвращаясь с такой «рыбалки», он стал невольным свидетелем разговора, который заставил его кровь похолодеть. Из-за угла дома Орловых доносились взволнованные голоса. Степан прижался к стене сарая, стараясь не выдать своего присутствия.
«Я тебе повторяю, Вера, это наш шанс!» — говорил незнакомый мужской голос, в котором слышались нотки отчаяния. — «Мы же не можем вечно жить здесь, в этой глуши! В Ленинграде мне обещали должность старшего инженера. А с ребёнком... с чужим ребёнком... нас никуда не пустят!»
«Оля не чужая!» — твёрдо ответила Вера. — «И я не позволю тебе говорить о ней в таком тоне, Антон».
Степан затаил дыхание. Антон — брат Веры, который недавно приехал из Ленинграда в гости. Высокий, представительный мужчина с пронзительным взглядом.
«Ты не понимаешь, Вера! — продолжал настаивать Антон. — У вас же своих детей нет. Почему вы должны тащить на себе этого ребёнка? Тем более она Зимина в себя, все говорят. Характер неуравновешенный, гены скажутся. Отдайте её в детский дом — там о ней позаботятся. А вы с Колей начнёте наконец свою жизнь!»
Степан сжал кулаки до боли. Каждая фраза этого незнакомца вонзалась в него как нож. Он сделал шаг вперёд, готовый ворваться в разговор, но в этот момент из дома вышел Николай.
«Что здесь происходит?» — спросил он спокойно, но в его голосе Степан уловил стальную нотку.
«Коля, объясни ты своей жене! — обратился к нему Антон. — В Ленинграде у нас перспективы, а здесь что? Завод, который еле дышит, этот городишко...»
«Оля — наша дочь, — тихо, но очень чётко сказал Николай. — И мы никуда не поедем без неё. Тема закрыта».
Антон что-то пробормотал и, раздражённый, зашагал прочь. Степан видел, как Николай обнял Веру, что-то шепча ей на ухо. Они стояли так несколько мгновений, а потом вошли в дом.
Степан медленно побрёл к себе. В голове стучало: «Чужой ребёнок... гены... детский дом...» Слова Антона отзывались в нём эхом его собственных мыслей, его собственного решения восьмилетней давности. Но теперь, услышав их из уст постороннего человека, он почувствовал яростный, почти животный гнев. Как они смеют? Как смеет этот чужак говорить о его дочери как о обузе?
Ночью он не смог уснуть. В памяти всплывали образы: маленькая Оля у калитки с вопросом в глазах, Лида на смертном одре, пустой дом... И вдруг его осенило. То, что он считал своим личным проклятием — одиночество, — на самом деле было щитом. Щитом, который защищал Олю от таких, как он сам. От людей, которые видят в детях обузу, от тех, кто готов ради собственного благополучия предать самое святое.
На следующее утро он совершил нечто немыслимое — направился к дому Орловых в разгар дня. Когда дверь открыла Вера, её лицо выразило неподдельное удивление.
«Зимин? Что случилось?»
«Я должен поговорить с Николаем», — хрипло проговорил Степан.
Николай вышел на порог. Он выглядел уставшим, но твёрдым.
«Я слышал вчерашний разговор», — без предисловий начал Степан. «С вашим братом».
Николай нахмурился, но не стал отрицать. «И что?»
«Вы не отдадите её? Никуда?» — в голосе Степана прозвучала несвойственная ему неуверенность.
«Нет, — твёрдо ответил Николай. — Оля — наша дочь. Мы её не бросим. Никогда».
Степан кивнул, и в его глазах что-то дрогнуло. «Хорошо. Тогда... тогда я хочу помочь. Деньгами. На её образование».
Николай смотрел на него с лёгким недоумением. «Зачем?»
«Потому что... — Степан замолчал, подбирая слова. — Потому что я наконец понял. Лучшее, что я мог для неё сделать — это оставить её в покое. Но если я могу помочь... незаметно...»
Он протянул зажатый в руке конверт. Николай не сразу взял его.
«Ты не должен, Степан».
«Я знаю. Но я хочу».
Николай медленно взял конверт. «Она хорошо учится. Учителя говорят, у неё способности к языкам».
Гордость, тёплая и незнакомая, шевельнулась в груди Степана. «В Лиду», — только и смог он выговорить.
Он развернулся и ушёл, чувствуя странное облегчение. Впервые за много лет он сделал что-то правильное. Что-то, что не принесло боли другим.
А вечером того же дня Оля, делая уроки за кухонным столом, спросила у Веры: «Мама, а почему сегодня дядя Степан приходил? Он что, опять хотел меня забрать?»
Вера посмотрела на мужа, потом нежно погладила дочь по голове. «Нет, родная. Он просто... хотел убедиться, что у тебя всё хорошо».
Оля задумалась на мгновение, потом сказала: «А знаешь, я сегодня получила пятёрку по сочинению. Учительница сказала, что у меня талант к писательству».
Николай и Вера переглянулись. В их взгляде была та самая любовь и тайна, которую Степан Зимин никогда не смог бы ни понять, ни разделить. Но впервые за долгие годы они не чувствовали его как угрозу. Возможно, где-то в глубине своей израненной души он начал приходить к своему своеобразному миру с прошлым.
Продолжение в Главе 2 (Будет опубликована сегодня в 17:00 по МСК)