Она ввалилась в мою прихожую не как человек, а как стихийное бедствие средней полосы – с ветром, мокрым снегом за шиворотом и охапкой разнокалиберного потомства. Дети тут же рассыпались по моему выверенному паркету, как горох из лопнувшего стручка. Люда, моя двоюродная сестра, само воплощение перманентного жизненного аврала, вся состояла из суетливых движений и запаха подмосковной электрички, смешанного с дешевыми духами «Розовая мечта».
Ее глаза – большие, оленьи, вечно влажные от невысказанных драм – сразу впились в меня с той особой, родственной мольбой, которая обезоруживает лучше любого ультиматума. За спиной маячили трое. Старший, Глеб, лет пятнадцати, вросший в смартфон и наушники, с видом вселенской скорби на прыщавом челе. Средняя, Кира, вертлявая девчонка лет десяти, с двумя тугими косичками, похожими на ручки от старого чемодана. И младшая, крошечная Машенька, лет пяти, с серьезным лицом старой женщины и прилипшим к щеке карамельным петушком.
– Олечка, прости, господи, что вот так, без звонка… – защебетала Люда, стряхивая с плеч невидимую пыль дорог и вполне реальные капли талого снега. – Ну просто форс-мажор, понимаешь, вселенского масштаба! На пару дней, честное слово, только перекантоваться, пока у нас там… трубы… да, трубы прорвало, весь дом плывет!
Я кивала, впуская этот табор в свою двухкомнатную тишину, в свою крепость сорокадвухлетней одинокой женщины, где каждая вазочка знала свое место. Моя квартира, выстраданная ипотекой и вылизанная до зеркального блеска, вздохнула и покорно приняла в себя хаос. Мокрые следы на коврике, брошенные на пол рюкзаки, детский визг, отразившийся от стен, как мячик в пустом спортзале.
Весь вечер я была образцовой теткой. Варила какао, резала бутерброды с докторской колбасой, которую не покупала лет сто, и слушала сбивчивый Людин рассказ. В нем смешались злой сантехник, подлый сосед сверху и вселенская несправедливость, обрушившаяся на ее хрупкие плечи.
Дети тем временем осваивали территорию. Глеб нашел розетку и погрузился в виртуальные миры. Кира уже разобрала мою коллекцию фарфоровых слоников, расставляя их в каком-то своем, непостижимом порядке. Младшая, Машенька, тихо рисовала в альбоме фиолетовым фломастером, сидя на моем любимом белом ковре в гостиной.
Я смотрела на них и чувствовала сложную смесь из жалости, раздражения и какой-то древней, въевшейся в гены ответственности за «своих». Люда – это же Людочка, моя единственная сестра, пусть и двоюродная. Дочка тети Вали, с которой мы в детстве делили одну куклу и воровали яблоки в соседском саду. Как ей откажешь?
Пока дети пили какао, я поймала себя на странном ощущении. Я отвыкла от такого шума, от суеты, от необходимости постоянно следить, чтобы кто-то что-то не разбил или не пролил. После ухода мужа пять лет назад дом затих. Я до сих пор иногда по привычке покупала два пакета молока и машинально ставила на стол вторую чашку, прежде чем спохватиться и с досадой убрать ее обратно в шкаф.
К ночи дом угомонился. Дети, набегавшиеся и наевшиеся, мирно сопели в моей спальне, которую я безропотно им уступила, расстелив себе на диване в гостиной. Я смотрела на их спящие лица, на раскиданные по кровати руки и ноги, и вспоминала. Вспоминала не абстрактные яблоки, а вполне конкретный случай.
Мне было лет восемь, Люде – десять. Мы играли в гостиной у бабушки и разбили ее любимую фарфоровую чашку из рижского сервиза. Я помню, как ледяной ужас сковал меня, я была готова разреветься. А Люда, не моргнув глазом, взяла самый большой осколок и, когда прибежала бабушка, сказала: «Это я». Она тогда приняла на себя весь гнев, а вечером, забравшись ко мне под одеяло, прошептала: «Ты мне теперь должна. На всю жизнь». И в ее детском голосе не было шутки.
Она всегда была такой. Сначала грудью на амбразуру, а потом потребует втридорога за свой подвиг. Я вздохнула и пошла в гостиную, устраиваться на своем временном ложе.
Я уже засыпала, убаюканная непривычной тишиной, как вдруг из кухни донесся приглушенный Людинин шепот. Она с кем-то говорила по телефону.
Я не подслушивала, нет, просто звук был таким настойчивым, вкрадчивым, он просачивался под дверь, цеплялся за слух. Я решила встать за стаканом воды, и шаги сами собой замедлились у кухонной двери.
– Да, да, я понимаю, Семен Аркадьевич, понимаю… Нет, никаких проблем не будет, я же вам обещала. Все чисто. Она одна, без никого, характер мягкий, ее уговорить – раз плюнуть… – Людин голос, обычно такой порхающий и виноватый, сейчас звучал по-деловому твердо, с металлическими нотками. – Да, в следующий вторник. Освободим квартиру к следующему вторнику, я вам точно говорю. Покупатели могут приходить смотреть. Все будет готово для продажи.
Стакан выпал бы у меня из рук, если бы я его держала. Ног я не чувствовала, словно они превратились в вату. Я стояла, прислонившись к прохладному косяку, а слова – «освободим», «продажи», «следующий вторник» – не кололи, а всасывались под кожу, и от них внутри все стыло, будто в вены влили ледяную воду из-под крана. Мою квартиру. Мою. Для продажи.
Я попятилась назад на негнущихся ногах и рухнула на диван. Сон как рукой сняло. В голове бешено крутилась одна и та же фраза. «Ее уговорить – раз плюнуть». Значит, никаких труб не прорывало. Значит, это не форс-мажор. Это – план.
Ночь превратилась в ад. Я лежала с открытыми глазами, вслушиваясь в каждый шорох. Вот Люда закончила разговор и на цыпочках прошла в спальню. Вот скрипнула кровать. А я лежала и не могла пошевелиться. В груди будто застрял комок непроглоченной ледяной пищи, он давил на ребра, мешая дышать.
Ближе к трем часам ночи меня пробила дрожь. Я вскочила, подбежала к комоду в прихожей, где у меня хранились все важные бумаги, и начала лихорадочно рыться в папках. Вот оно. Свидетельство о собственности. Договор купли-продажи, который я заключала десять лет назад. Все на месте. Паспорт? Я кинулась к своей сумке. Паспорт лежал во внутреннем кармане. Все на месте. Но это не успокаивало.
Я снова села на диван, обхватив себя руками. Что она задумала? Как она собирается продать квартиру без меня и без оригиналов документов? Мысли путались, цеплялись одна за другую. Я чувствовала себя пойманной в ловушку в собственном доме.
Утром Люда порхала по кухне, как ни в чем не бывало. Она жарила оладьи, пахнущие ванилью и предательством, и щебетала о том, как хорошо они выспались на моей «царской» кровати. Ее оленьи глаза были все так же невинны, а в голосе сквозила одна лишь благодарность.
– Олечка, ты наш ангел-хранитель! Просто спасла нас! Я тебе так благодарна, ты не представляешь!
Я пыталась налить себе кофе, но руки так дрожали, что я пролила кипяток на столешницу.
– Ой, Оль, ты чего такая нервная с утра? Не выспалась на диване? – с фальшивым сочувствием спросила Люда.
– Да, что-то не спалось, – выдавила я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. Я смотрела на нее и видела не свою двоюродную сестру, а чужого, расчетливого человека в ее оболочке. Каждое ее слово, каждый жест казался теперь фальшивым, отрепетированным.
– Люда, а что у вас за риелтор? – спросила я так спокойно, что сама себе удивилась.
Она на секунду замерла с лопаткой в руке, потом беззаботно махнула ей.
– А, это так… знакомый один. По старой квартире вопросы решаем. Там же продавать надо, делить с бывшим… ну, ты понимаешь, тягомотина.
Она врала, глядя мне прямо в глаза. Легко, беззаботно, как дышала. И в этот момент жалость во мне умерла окончательно. На ее место пришел холодный, звенящий страх, смешанный с яростью.
Днем, когда Люда повела младших детей на прогулку, я решилась. Я зашла в свою спальню, превращенную в цыганский табор. На полу валялась одежда, на прикроватной тумбочке стояли липкие чашки, а из-под кровати торчал Людинин рюкзак. Я знала, что это низко, но что-то заставляло меня действовать. Руки действовали сами, без приказа головы.
Я опустилась на колени и расстегнула молнию. Внутри, среди детских колготок и каких-то бумажных салфеток, лежала прозрачная папка из дешевого, скользкого пластика. Я вытащила ее. В ушах зашумело, а на языке появился металлический привкус страха.
В папке была ксерокопия моего паспорта, свидетельство о собственности на квартиру и… генеральная доверенность на имя Семена Аркадьевича Кацмана. Доверенность на право совершать любые действия с моей квартирой, включая продажу. И внизу – моя подпись.
Подпись была до дрожи похожа на настоящую. Я инстинктивно вытащила из сумки паспорт и провела пальцем по своей подписи там, а потом по этой, на бумаге. Сходство было поразительным. И тут я вспомнила.
Пару месяцев назад Люда прибегала ко мне в страшной панике. «Олечка, выручай, горим!» Она притащила кипу бумаг, объясняя, что ей срочно нужно оформить какие-то новые детские пособия, а для этого требуется поручитель, подтверждающий ее тяжелое материальное положение.
– Оль, подмахни вот тут, пожалуйста, это мне для соцзащиты, ты как бы поручитель, что я у тебя временно проживаю, если что. Там сто бумажек, сама запуталась, до завтра надо сдать! – тараторила она.
Я, видя ее отчаяние и спешку, не стала вчитываться в мелкий шрифт на многочисленных листах. Я просто подписывала там, где она тыкала пальцем. Среди этих бумаг, очевидно, и была та самая доверенность. Я чувствовала себя последней идиоткой.
Я сфотографировала все документы на телефон, положила папку на место и застегнула рюкзак. Вышла из комнаты, села на диван. В голове была абсолютная, стерильная пустота. А потом в эту пустоту хлынул ледяной поток понимания. Это не просто попытка обмана. Это – война. И она объявила ее на моей территории.
Я набрала номер Игоря. Игорь Степанович – мой сосед снизу, бывший юрисконсульт с какого-то крупного завода, а ныне – бодрый пенсионер, разводящий фиалки. Он был единственным человеком здесь, которому я могла доверять.
– Игорь Степанович, здравствуйте. Можете подняться? У меня… ситуация.
Он пришел через пять минут, в домашних трениках и с лицом, выражающим крайнюю степень озабоченности. Я, не говоря ни слова, молча протянула ему телефон с фотографиями документов.
Он долго смотрел, увеличивая изображение пальцами, потом снял очки и потер переносицу.
– Оля, дело дрянь. Это не просто ситуация, это чистой воды мошенничество. Генеральная доверенность… с такой бумагой они могут все что угодно сделать. – Он посмотрел на меня своим пронзительным, внимательным взглядом. – Сестра, говоришь?
Я молча кивнула.
– Двоюродная.
– Это не смягчает, – он вздохнул. – Значит так. Первым делом – никаких разговоров с сестрой. Ни слова, ни намека. Веди себя как обычно. Второе – нам нужно срочно отозвать эту доверенность. Это делается у любого нотариуса. Завтра же утром идешь и пишешь заявление. Третье – в полицию пока не ходи, спугнем. Они явно ждут какого-то момента.
Он помолчал, обдумывая что-то.
– И вот что, Оля. Прямо сейчас смени личинку в замке. Мало ли, у них уже и дубликат ключей есть. Я тебе сейчас телефон своего мастера дам, он через час приедет. Скажешь, что замок что-то барахлить стал.
После его ухода я почувствовала крошечное облегчение. У меня появился план. Я должна была играть роль. Роль наивной, доброй сестры, которая ничего не подозревает. И я начала играть.
Через час пришел мастер и быстро поменял сердцевину замка. Люде, вернувшейся с прогулки, я небрежно бросила:
– Представляешь, замок заедать стал. Вызвала мастера, вот, новый комплект ключей. – Я протянула ей один ключ, зная, что он больше не откроет старую дверь, если у нее есть копия.
Следующие дни превратились в пытку. Люда вела себя все более уверенно, и я начала замечать то, на что раньше не обращала внимания. Она уже не спрашивала разрешения, а просто брала мои вещи, переставляла что-то на полках. Началась ползучая аннексия моей территории.
В субботу утром она притащила с рынка дешевый аляповатый коврик с лебедями и постелила его в прихожей вместо моего стильного серого.
– Оль, ну твой совсем мрачный был, а этот – смотри, как весело! – заявила она.
А вечером я застала ее в гостиной, пытающейся перевесить мою любимую акварель. Она уже вытащила гвоздь из стены и прикидывала, куда бы пристроить дешевую репродукцию с котятами в корзинке.
– Люда, что ты делаешь? – спросила я, стараясь сохранять спокойствие.
– Ой, Оль, да эта твоя картина такая унылая. Она весь вид портит. А котята – это же уют! Для деток хорошо.
– Верни картину на место. Пожалуйста, – сказала я ледяным тоном.
Она поджала губы, но картину повесила обратно. Эти мелкие, но очень болезненные уколы показывали ее намерение «пустить корни» и вытеснить меня еще до всяких документов.
Маленькая Маша была единственной, кто вызывал во мне что-то, кроме холодной ярости. Она часто подходила ко мне, когда я сидела с книгой, и молча пристраивалась рядом, кладя свою маленькую головку мне на колени. Она приносила мне свои рисунки – фиолетовых кошек и зеленых собак – и смотрела на меня своими серьезными, взрослыми глазами. В этих глазах не было лжи. И от этого было еще больнее.
В воскресенье днем раздался звонок в дверь. Люда метнулась открывать с какой-то лихорадочной поспешностью. На пороге стоял плотный мужчина в дорогом пальто – тот самый Семен Аркадьевич Кацман.
– Ой, Семен Аркадьевич, а мы вас не ждали! – засуетилась Люда. – Это моя сестра, Ольга, хозяйка… то есть… она в гостях у меня.
Она запнулась, но риелтор даже бровью не повел. Он окинул меня цепким, оценивающим взглядом, будто я была предметом мебели, который нужно выгодно продать.
– Очень приятно. Семен, – протянул он мне руку. Рука была влажная и мягкая. – А я вот зашел планировку посмотреть. Людмила говорила, тут у вас перепланировочка возможна…
– Никаких перепланировок здесь не будет, – отрезала я, глядя ему прямо в глаза. Я знала, что моя доверенность уже отозвана, и чувствовала себя увереннее. – И смотреть здесь нечего. Квартира не продается.
На секунду в прихожей повисла звенящая тишина. Люда побелела. Семен Аркадьевич убрал свою приторную улыбку, и его лицо стало жестким и неприятным.
– Девушка, мы, кажется, договорились, – процедил он, глядя на Люду.
– Вы договорились, – спокойно поправила я. – А я – хозяйка этой квартиры. И я вам повторяю: она не продается. А доверенность, которую вы получили обманным путем, с сегодняшнего утра недействительна. Всего доброго.
Я стояла в дверях, перегородив ему дорогу, и чувствовала, как по спине течет холодный пот. Но я не отступила. Он постоял еще мгновение, сверля меня злым взглядом, потом злобно зыркнул на Люду, развернулся и, ничего не сказав, зашагал по лестнице вниз.
Когда я закрыла дверь, Люда набросилась на меня. Ее лицо исказилось от злобы, оленьи глаза метали молнии.
– Ты что творишь, дура?! Ты все испортила! – шипела она. – Это был наш единственный шанс!
– Наш? – я горько усмехнулась. – Твой шанс, Люда? Шанс выкинуть меня на улицу и продать мою квартиру?
Я пошла в комнату и вернулась с ее рюкзаком. Вытряхнула все содержимое на пол. Папка с документами упала сверху.
– Это ты называешь шансом?
Она смотрела на доверенность, на копию моего паспорта, и ее лицо медленно менялось. Злость уступала место чему-то другому – страху, отчаянию, а потом – глухой, упрямой ненависти.
– А тебе-то что?! – закричала она, и в ее голосе зазвенели слезы обиды. – Легко тебе говорить! Сидишь тут одна, царица! А у меня трое! Трое, ты понимаешь?! Глебу на ботинки надо? Надо! Этот козел копейки шлет раз в год! И что мне делать?! На панель идти, чтобы твои слоники фарфоровые в пыли не стояли?!
Она кричала, что я ничего не понимаю в жизни, что я эгоистка, что я должна была сама ей все отдать. Она не извинялась. Она обвиняла.
В этот момент из спальни вышли дети. Глеб с равнодушным видом уставился в свой телефон. Кира испуганно жалась к стене. А маленькая Маша смотрела то на свою рыдающую мать, то на меня, и ее губы дрожали.
– Мама, не кричи, – прошептала она.
Люда осеклась. Она посмотрела на детей, на меня, на разбросанные по полу вещи. И вдруг ее лицо снова стало жалким и несчастным.
– Олечка, прости… – заныла она, пытаясь схватить меня за руку. – Я не знаю, что на меня нашло… Бес попутал… Я все верну, все порву… Только не выгоняй нас, прошу! Нам некуда идти!
Она упала на колени, обхватила мои ноги и зарыдала в голос, по-бабьи, с надрывом. Это был ее последний козырь – давить на жалость. И на мгновение я почти поддалась. Я посмотрела на Машу, которая тоже заплакала, глядя на мать, и сердце сжалось.
Но потом я вспомнила ее холодный, деловой голос в телефоне: «Ее уговорить – раз плюнуть». Вспомнила поддельную подпись. Вспомнила взгляд риелтора. И поняла, что если я сейчас сдамся, меня просто сожрут. Растопчут и пойдут дальше.
Я осторожно высвободила свои ноги.
– Собирай вещи, Люда, – сказала я тихо, но твердо. – У тебя два часа. Потом я вызову полицию. И поверь, им будет что почитать в твоей папке.
Она подняла на меня лицо, мокрое от слез и косметики. В ее глазах больше не было мольбы. Только лютая, бессильная ненависть.
Она собиралась в гробовой тишине, нарушаемой только ее злобным сопением и тихим плачем Маши. Глеб и Кира молча складывали свои вещи, бросая на меня испуганные, враждебные взгляды. Я стояла у окна и не оборачивалась.
Когда они уходили, Люда остановилась в дверях.
– Чтоб ты сдохла в этой своей квартире, одна, – прошипела она мне в спину.
Дверь за ними захлопнулась.
Тишина в квартире больше не была моей. Она была чужой, звенящей, наполненной эхом их голосов и запахом обмана. На полу валялись фантики, на столе стояла недопитая чашка с какао, в воздухе еще витал чужой запах.
Я медленно обошла квартиру, как будто видела ее в первый раз. Вот здесь, на ковре, сидела Маша и рисовала. Вот здесь, на диване, мы с Людой пили чай, и она врала мне про прорванные трубы.
Я подошла к своей кровати. На подушке лежал маленький, скомканный листок из альбома. Я подняла его. Это был Машин рисунок. Фиолетовая кошка и зеленая собака, а между ними – две неумело нарисованные фигурки, держащиеся за руки. Одна большая, другая маленькая. Наверное, это были мы.
Я села на кровать и впервые за все эти дни заплакала. Я плакала не от злости и не от обиды. Я плакала от какой-то бездонной, вселенской тоски. От того, что рухнуло что-то важное, что-то, что связывало меня с детством, с тетей Валей, с той глупой разбитой чашкой. Рухнуло навсегда.
Потом я встала, открыла все окна, впуская в квартиру морозный, очищающий воздух. Взяла тряпку, ведро с водой, чистящие средства. И начала мыть. Я терла пол, пока дерево не начало пахнуть хлоркой и чистотой, а не Людой и ее ванильными оладьями. Каждый отмытый сантиметр паркета был маленькой победой, возвращением территории.
Я отмывала стены, стирала с мебели чужие отпечатки. Сняла и выбросила уродливый коврик с лебедями. Я вымывала из своего дома, из своей жизни, их присутствие.
Через несколько дней позвонил Игорь Степанович. Сказал, что риелтора этого, Кацмана, оказывается, уже давно ищут за подобные аферы с квартирами одиноких людей, и моя отозванная доверенность очень спутала им карты. И что мне очень повезло.
Я знала, что мне повезло. Я отстояла свой дом. Замок на моей двери теперь был новым, надежным. Но я знала и другое. Что где-то там, за этой дверью, ходит по городу маленькая девочка с серьезными глазами, которая, может быть, до сих пор думает, что я просто выгнала ее на улицу.
Иногда по ночам мне кажется, что я слышу ее тихий плач. А может, это просто воет ветер в проводах. Ветер, который приносит с собой запах подмосковной электрички и несбывшихся розовых мечт.
***
ОТ АВТОРА
Знаете, говорят, что кровь – не водица, и своим надо помогать во что бы то ни стало. Но иногда жизнь ставит перед таким выбором, что помощь одному человеку может обернуться полным крахом для тебя самого. И вот эта история как раз о таком страшном выборе, о доверии, которое растоптали, и о том, как тяжело бывает защищать свои границы, даже если после этого на душе остаются шрамы.
Если эта история затронула вас и заставила о чем-то задуматься, поддержите публикацию лайком 👍 – это очень важно для автора и помогает таким вот рассказам находить своих читателей ❤️
А чтобы не потеряться в потоке информации и всегда быть в курсе новых историй, присоединяйтесь к нашему уютному кругу читателей, здесь всегда есть о чем поговорить 📢
Я публикую много и стараюсь делать это каждый день – подписывайтесь, всегда будет что почитать.
Кстати, эта история – часть большой рубрики о непростых семейных отношениях. Если вам близка эта тема, обязательно загляните и в другие рассказы из цикла "Трудные родственники".