Поминки по бабе Ане были тихими, интеллигентными, как и вся жизнь ее старшей дочери, моей тети Иры. Никаких деревенских причитаний, никакого надрывного воя в три горла – все чинно, благородно, с крахмальными салфетками и дорогим коньяком, от которого во рту становилось терпко и горько, будто разжевал горсть незрелой рябины.
Гости, в основном седовласые коллеги бабы Ани по НИИ и такие же высушенные временем и бытом подруги, сидели за длинным, наспех сдвинутым столом в ее крохотной двушке. Они деликатно ковыряли вилками кутью, вспоминали, как Анна Игнатьевна гениально решала дифференциальные уравнения, и какой у нее был несравненный яблочный штрудель. Все разговоры велись вполголоса, словно боясь нарушить невидимый регламент скорби, установленный хозяйкой вечера.
Тетя Ира, в свои пятьдесят семь – точеная, как статуэтка из слоновой кости, с безупречной седой стрижкой и ниткой жемчуга на тонкой шее, – порхала между гостями. Она подливала в рюмки, меняла тарелки, и на ее скорбном, но удивительно спокойном лице застыла вежливая, вытренированная годами улыбка стюардессы, сообщающей о неполадках на борту.
– Леночка, возьми, на память… – она протянула мне тяжелую лакированную шкатулку, пахнущую сандалом и нафталином, бабы Анино фотографическое сокровище. – Раздай всем, пусть выберут, что сердцу мило. Маме твоей сейчас не до этого.
Моя мама, Марина, младшая сестра Ирины, сидела в дальнем углу, сжавшись в комок, и молча плакала в кружевной платочек. Он уже стал от слез серым и мокрым, как осенний питерский асфальт. Она всегда была такой – вся нараспашку, все эмоции наружу, и сейчас ее горе было неприкрытым и настоящим, чем сильно выделялось на фоне общей сдержанности. Ира же – крепость, бастион, скала.
Я открыла шкатулку. На меня дохнуло прошлое: черно-белые карточки с зубчатыми краями, выцветшие полароидные снимки, глянцевые фотографии из девяностых. Вот молодая баба Аня с двумя косами, толстыми, как корабельные канаты. Вот она же, уже с мамой и тетей Ирой, – две девчушки в одинаковых ситцевых платьях, щербато улыбающиеся в объектив.
Я стала перебирать снимки, обходя гостей. Двоюродная бабка с жадностью схватила фотографию, где она с бабой Аней на первомайской демонстрации, обе с транспарантами и горящими комсомольскими глазами. Мамин двоюродный брат выбрал выцветший снимок с рыбалки, где дед, давно покойный, с трудом держит огромного, как поросенок, сома.
Фотографии разлетались, вызывая тихие всплески воспоминаний. Я откладывала в сторону те, что хотела забрать себе: баба Аня учит меня кататься на двухколесном велосипеде, крепко держа за седло; мы с ней на даче, чумазые от клубники и счастливые; ее лицо в сеточке морщинок-лучиков, смеющееся прямо в объектив.
И вот тогда я заметила странность. На одной из самых моих любимых фотографий, где все наше большое семейство стоит на крыльце старого деревянного дома, что-то было не так. Снимок был сделан летом, солнце заливало резные наличники, герань в глиняных горшках полыхала красным огнем. А внизу, под изображением бревенчатой веранды, зияла аккуратная прямоугольная пустота.
Сначала я подумала, что карточка просто порвалась от времени или неосторожного обращения. Но присмотревшись, я увидела ровный, точный срез. Кто-то орудовал здесь маленькими, острыми ножницами, вроде маникюрных. Я похолодела. На этой фотографии внизу всегда была синяя эмалированная табличка с адресом, прибитая к резному столбику веранды. Баба Аня ею очень гордилась, шутила, мол, "наш родовой герб".
Я сунула руку обратно в шкатулку, лихорадочно перебирая оставшиеся снимки. Вот еще один, зимний. Тот же дом, утонувший в сугробах, похожий на пряничный домик из сказки, с шапкой снега на крыше. И снова – в том месте, где должна была висеть табличка с адресом, – аккуратная прямоугольная дырка.
Еще. И еще. И еще. Около десятка фотографий, сделанных в разное время, разными фотоаппаратами, но объединенных одним – старым домом. И на каждой из них адрес был методично вырезан. С хирургической точностью. С холодным, непонятным усердием.
Мои пальцы дрожали. Я подняла глаза на тетю Иру. Она как раз участливо наклонилась к какой-то старушке, подкладывая ей на тарелку кусок рыбного пирога. Ее лицо выражало вселенскую скорбь и ангельское терпение.
– Тетя Ира… – позвала я тихо, но мой голос прозвучал в затихающем гуле поминок, как выстрел. Все разговоры на мгновение стихли.
Она обернулась. Ее грустная улыбка ни на секунду не дрогнула.
– Что, Леночка?
Я протянула ей две фотографии – летнюю и зимнюю.
– А что это? Почему здесь дырки?
Она взяла карточки, взглянула на них так, словно видела впервые. Ее брови чуть заметно сошлись на переносице. Она поднесла их ближе к глазам, словно у нее внезапно испортилось зрение.
– Что «это»? – ее голос стал жестче, в нем пропали сочувственные нотки. – Лена, не придумывай. Обычные старые карточки, им сто лет в обед. Порвались, наверное.
С этими словами она, с той же безупречной улыбкой, повернулась обратно к гостям, оставив меня стоять посреди комнаты с двумя изуродованными снимками в руках. И внутри, под ребрами, что-то будто стянулось в тугой холодный узел.
Дома, когда Дима, мой муж, уже спал, я разложила фотографии на кухонном столе под резким светом лампы. Пустые прямоугольники на них смотрели на меня, как выколотые глаза. Это было не просто варварство, не старческая причуда. Это было целенаправленное уничтожение. Стирание следов.
Зачем? Зачем тете Ире понадобилось вырезать адрес дома, в котором прошло ее детство, в котором все мы бывали сотни раз? Дома, который баба Аня любила до дрожи, называя его "местом силы".
Я налила себе воды и позвонила маме. Она сразу взяла трубку, всхлипывала, говорила, как ей теперь пусто, как она не представляет жизни без своей мамы. Я терпеливо подождала, пока поток ее горя немного иссякнет.
– Мам, я тут фотографии разбирала… Помнишь наш старый дом, в Заозерье?
На том конце провода повисла тишина. Я слышала только, как гудит в трубке пустота и как стучит кровь у меня в ушах.
– Мам? Ты слышишь?
– Помню, – ее голос стал чужим, напряженным и глухим. – А что?
– Тетя Ира раздавала снимки на поминках. И на всех, где есть этот дом, вырезан адрес. Аккуратно так, ножницами.
Снова молчание. Потом какой-то сдавленный звук, будто она зажала рот рукой, чтобы не закричать.
– Мам, что происходит? Объясни мне.
– Лена, не лезь, – прошептала она. – Пожалуйста. Это не твое дело. Ира… Ира знает, что делает.
– Что она делает? Уничтожает нашу память? Мам, я не понимаю!
– И не надо тебе понимать! – она вдруг сорвалась на крик, истеричный и жалкий. – Просто забудь об этом! Выброси эти фотографии. Живи своей жизнью! Умоляю тебя!
И она бросила трубку. Я сидела в оглушительной тишине кухни, и белые дыры на фотографиях, казалось, разрастались, поглощая все вокруг.
На следующий день я взялась за дело с упорством маньяка. Я перерыла все мамины фотоальбомы, которые хранились у меня. Та же история. Все снимки с домом были либо безвозвратно испорчены, либо вовсе отсутствовали, оставив после себя лишь пустые уголки-держатели на картонных страницах.
Тетя Ира работала методично, как архивариус, вычищающий из истории неудобные факты. Но зачем? Дом продали еще лет пятнадцать назад, когда бабе Ане стало тяжело ездить за город. Продали за копейки какому-то дачнику из Москвы. Какие тайны он мог хранить?
Вечером, когда я уже была готова сдаться, позвонила тетя Ира. Ее голос был ровным и маслянистым, в нем снова появились заботливые интонации.
– Леночка, как ты? Мама сказала, ты расстроилась из-за старых фотографий. Не бери в голову, это просто старье. Я наведу порядок в архиве, отберу тебе самые лучшие.
От этого спокойствия мне стало по-настоящему страшно. Она прощупывала почву, пыталась усыпить мою бдительность.
– Спасибо, тетя Ира, не надо, – ответила я как можно более нейтрально. – Я просто устала, вот и показалось всякое.
– Вот и хорошо, милая. Отдохни. И не тревожь маму по пустякам, ей и так сейчас тяжело.
Она повесила трубку, а я поняла, что теперь точно не отступлю. Этот разговор лишь укрепил мои подозрения. Тайна была, и тетя Ира была готова на все, чтобы ее сохранить.
Я попробовала зайти с другой стороны. Я стала шерстить интернет. Забивала в поисковик "Заозерье", "старый дом", фамилию деда, бабы Ани. Ничего. Просто дачный поселок, каких тысячи. Я зашла на сайт Росреестра, но по фамилии деда, Ивана Захаровича Беляева, в Заозерье ничего не числилось. Словно этого дома никогда и не было в нашей собственности.
Тогда я пошла другим путем. Я стала вспоминать. Мелкие, незначительные детали, которые мозг ребенка фиксирует, не понимая их смысла. Поездки в Заозерье. Запах сосен и сырой земли. Скрип калитки. Баба Аня, поливающая флоксы из зеленой лейки.
И еще кое-что. Иногда, когда мы приезжали, там был "гость". Дядя Павел. Высокий, молчаливый мужчина с печальными глазами. Баба Аня говорила, что это ее "давний друг", коллега. Он помогал ей по хозяйству, чинил крышу, колол дрова. Дед к его визитам относился с какой-то мрачной покорностью.
Я никогда не придавала этому значения. Ребенок принимает мир взрослых таким, какой он есть. Но сейчас, прокручивая в голове эти воспоминания, я чувствовала, как по спине ползет холодок. Я вспомнила, как однажды спросила деда, почему он никогда не ездит с нами в Заозерье. Он долго молчал, глядя куда-то мимо меня, а потом сказал: – Там комары злые. Бабушке твоей нравятся, а меня едят. Тогда мне показалось это смешным, а сейчас я поняла, что речь была не о комарах.
Тетя Ира дядю Павла ненавидела. Когда он появлялся, она замыкалась в себе, ее лицо становилось каменным. А мама, наоборот, льнула к нему, как котенок. Он привозил ей шоколадки и читал вслух книжки, сидя на веранде.
Однажды я подслушала их разговор. Мне было лет восемь. Я пряталась в зарослях малины за домом, а они сидели на крыльце. Баба Аня, тетя Ира и дядя Павел.
– Аня, так нельзя, – тихо говорила Ира, ей тогда было лет тридцать. – Ты мучаешь всех. И отца, и себя, и… его.
– Не тебе меня судить, – отрезала баба Аня. Голос у нее был стальной.
– Это позор! Вся деревня шепчется!
– Пусть шепчутся. Их языки – их помойка.
Дядя Павел молчал, только крутил в руках папиросу. Потом он поднял на Иру свои печальные глаза.
– Ирина, ты ничего не понимаешь. И дай бог, никогда не поймешь.
В тот же вечер он уехал и больше я его не видела. А вскоре после этого дом продали.
Поиск зашел в тупик. Отчаявшись, я поехала к маме, чтобы забрать еще какие-то вещи, оставшиеся от бабушки. Там, разбирая старый книжный шкаф, я наткнулась на потрепанную записную книжку в клеенчатом переплете. Внутри, среди рецептов солений и номеров телефонов, я нашла одну-единственную строчку, выведенную каллиграфическим почерком бабы Ани: "П.В., Лесная, 12".
"П.В." – Павел Воронцов. Так его звали. Сердце заколотилось. Это была зацепка. Но где искать этот конверт, это письмо, которое я смутно помнила из детства? Я начала перетряхивать все книги подряд.
И я нашла. Не в томике Есенина, а в старом справочнике по высшей математике. Пожелтевший конверт, засунутый между страниц с интегралами. На нем был штемпель почтового отделения поселка Заозерье. И адрес. Обратный адрес.
Улица Лесная, дом 12.
Сердце заколотилось так, что отдавало в висках. Я схватила телефон и вбила адрес в навигатор. Двести километров от Москвы.
– Дим, нам надо съездить в одно место, – сказала я мужу, когда вернулась домой.
Он посмотрел на мой безумный вид, на разбросанные по столу бумаги и фотографии с дырками и ничего не спросил. Только кивнул.
– Собирайся.
Двести километров пронеслись смазанным серым пятном. Я смотрела в окно, но не видела ни лесов, ни деревень. Перед глазами стояли только дыры на фотографиях и мамин испуганный голос в трубке. Каждый поворот казался шагом к пропасти, и я одновременно хотела, чтобы эта дорога никогда не кончалась, и чтобы она закончилась прямо сейчас.
По дороге Дима нарушил молчание.
– Лен, ты уверена? Может, не надо это ворошить? Посмотри на себя, ты вся на нервах.
Я не ответила, только отрицательно качнула головой. Он больше не спрашивал, только крепче сжал руль.
Заозерье оказалось сонным, почти вымершим местом. Старые деревянные дома, покосившиеся заборы, заросшие бурьяном участки. Мы медленно ехали по улице Лесной, вглядываясь в номера.
Когда мы подъехали к дому номер двенадцать, у ржавой калитки уже стоял знакомый черный кроссовер. У меня все оборвалось внутри. Из него вышла тетя Ира, в ее руке была красная пластиковая канистра. Увидев нас, она не удивилась, лишь крепче сжала ручку канистры, и лицо ее окаменело.
Она была в элегантном брючном костюме, на ногах – дорогие ботинки. Никакой скорби на ее лице уже не было. Только холодная, ледяная ярость.
– Я так и знала, – сказала она, не поздоровавшись. Ее голос был спокоен, но в нем звенел металл. – Знала, что ты не успокоишься. У тебя мамина порода. Такая же безмозглая и любопытная.
– Тетя Ира, что все это значит? – я шагнула ей навстречу. – Зачем ты изуродовала фотографии? Что это за дом? Что в этой канистре?
Она горько усмехнулась.
– Этот дом? Это ошибка, Лена. Большая, страшная ошибка твоей бабушки. Которую я пыталась исправить всю свою жизнь.
Она подошла к калитке и дернула замок. Он не поддался. Тогда она молча вернулась к машине, открыла багажник и достала оттуда короткий ломик. С треском сорвав проржавевшую петлю, она распахнула калитку.
– Пойдем. Раз уж ты приехала, смотри. Смотри на позор нашей семьи.
Внутри дома пахло сыростью, плесенью и запустением. Пыль лежала толстым слоем на старой мебели. Паутина свисала с потолка седыми прядями. Но сквозь весь этот тлен проступала прежняя жизнь. Вот тот самый диван, на котором я спала. Вот книжный шкаф с бабы Аниными книгами.
Тетя Ира прошла в самую большую комнату и остановилась у стены, на которой висел большой портрет в тяжелой раме. С него на нас смотрел высокий мужчина с печальными глазами. Дядя Павел.
– Это его дом! – выкрикнула Ира, ткнув пальцем в портрет. – Его! Не нашего отца!
– Чей «его»? Тетя Ира, я не понимаю…
– Не понимаешь? А мать твоя понимала! Она всю жизнь сюда к нему ездила! Думаешь, вы на даче были? Вы были в ее борделе, вот где вы были! – она задыхалась от ярости.
Я молчала, пытаясь осознать услышанное. Дима стоял у меня за спиной, положив руку мне на плечо.
– Твой дед, мой отец, был хорошим человеком, – продолжала Ира, не глядя на меня, глядя на портрет. – Правильным. Надежным. Ученый, фронтовик. Но она его не любила. Она вышла за него, потому что так было надо. А всю жизнь любила вот его. Павла. Своего однокурсника. Он был женат, у него были дети. Они не могли быть вместе.
Ее голос дрожал от сдерживаемой ненависти.
– Тогда он построил этот дом. Для нее. Здесь, в этой глуши, чтобы никто не видел. И она ездила сюда. Сначала одна. Потом со мной. Мой отец думал, что мы на даче у родственников. А мы были здесь. В ее раю. В ее гнезде греха.
Она замолчала, переводя дух.
– Я все видела. Все понимала. Мне было десять лет, но я понимала больше, чем иные взрослые. Я видела, как она на него смотрела. Я видела, как она расцветала здесь и как увядала, возвращаясь домой, к моему отцу. Я ненавидела этот дом. Ненавидела его. И ее за эту ложь.
Я смотрела на лицо Павла на портрете. И вдруг увидела в нем что-то до боли знакомое. Знакомые черты. Разрез глаз. Линия губ.
– А потом… – тетя Ира сделала паузу, словно собираясь с силами для последнего удара. – Потом родилась твоя мать. Марина.
Холод сковал мое тело. Я медленно повернула голову и посмотрела на тетю.
– Она родилась слабенькой, недоношенной. Отец был в долгой командировке на Севере. Почти год. Мать сказала, что это… ну, бывает. Все поверили. Он был так счастлив, что у него еще одна дочь… Он обожал ее. Носил на руках. А я знала.
Она подошла ко мне вплотную. Ее глаза, сухие и блестящие, впились в мое лицо.
– Я знала, что Марина – не его дочь. Она – дочь Павла. Плод этого позора. Копия. Ты только посмотри на нее и на этот портрет. Одно лицо.
Я смотрела на портрет, на изгиб его губ. А потом перевела взгляд на фотографию в своей руке, ту самую, любимую, которую я привезла с собой. На лицо мамы, смеющейся на крыльце. Та же улыбка. Не похожая, а та же самая, скопированная под копирку. Улыбка чужого мужчины на лице моей матери. Мир не качнулся. Он просто треснул, как старое стекло, разделив все, что я знала, на "до" и "после".
– Зачем ты это сделала? Зачем резала фотографии? – прошептала я.
– Потому что это надо было стереть! – закричала она, и ее интеллигентная маска слетела, обнажив искаженное болью и злобой лицо. – Я всю жизнь жила с этим! Я видела, как страдал мой отец! Он все знал, Лена, все! Но молчал. Любил ее, идиот. Прощал. А она жила на два дома, на две семьи!
– Когда Павел умер от инфаркта, она чуть с ума не сошла. А потом умер отец. И она осталась одна со своим грехом. Я заставила ее продать этот дом. Я хотела сжечь его! Стереть с лица земли вместе с этой проклятой памятью!
Она дышала тяжело, как загнанный зверь.
– Я вырезала адреса, чтобы никто и никогда не нашел это место. Особенно твоя мать. Ей не нужно этого знать. Она слабая, она не переживет. Она всю жизнь жила в неведении, пусть так и остается. Я оберегала ее. Я сохраняла честь нашей семьи, как могла! А ты… ты все разрушила!
Она смотрела на меня с такой ненавистью, что мне стало страшно. Я поняла, что в своем искаженном мире она была права. Она была хранительницей тайны, стражем проклятого замка. Она несла этот крест всю жизнь, защищая свою семью от правды, которая могла ее уничтожить.
Мы уезжали из Заозерья в полном молчании. Дима вел машину, крепко сжимая руль. Я смотрела в окно на проносящиеся мимо деревья. В голове был туман.
Моя бабушка, которую я боготворила, оказалась не той, кем я ее считала. Моя семья, мой род – все оказалось ложью, построенной на тайне и боли. Тетя Ира, казавшаяся мне образцом выдержки, была несчастной женщиной, отравленной чужим грехом.
А мама… Что теперь делать с мамой? Сказать ей правду? Обрушить на нее этот кошмар, от которого ее всю жизнь оберегали? Или промолчать, став соучастницей лжи, такой же, как тетя Ира?
Когда мы вернулись домой, я первым делом достала ту самую, любимую фотографию. Где все мы стоим на крыльце проклятого дома. Солнце, герань, счастливые лица. И белая дыра внизу, на месте адреса.
Теперь эта дыра не казалась мне пустой. Она была заполнена до краев. Любовью и предательством. Болью и счастьем. Ложью и правдой, которые сплелись в такой тугой узел, что его уже невозможно было разрубить.
Я подошла к окну. Внизу, во дворе, играли дети. Жизнь шла своим чередом.
Я взяла телефон, набрала мамин номер. Она ответила сразу, голос был заплаканный.
– Леночка, доченька…
Я смотрела на фотографию в своей руке. На лицо молодой мамы, так похожей на мужчину с портрета. На лицо молодой тети Иры, уже тогда хранившей свою страшную тайну. На счастливое, ничего не подозревающее лицо моего деда.
И на бабушку. На ее сияющие глаза, в которых отражалось солнце ее запретной, но такой настоящей любви.
– Мам, – сказала я, и голос мой не дрогнул. – Мам, я тебя очень люблю.
***
ОТ АВТОРА
Когда я писала эту историю, я думала о том, что у каждой семьи есть свои тайны. Но некоторые тайны – это не просто скелеты в шкафу, а настоящие бомбы замедленного действия. И самое страшное, когда кто-то решает, что он вправе оберегать других от правды, становясь ее тюремщиком и одновременно первой жертвой. Эта история как раз о такой разрушительной «заботе» и о том, как одна ложь может отравить жизнь целых поколений.
Такие вот непростые семейные истории, наверное, задевают какие-то особые струнки в душе. Если вам понравилась история, поддержите публикацию лайком 👍 – это очень важно для автора и помогает историям находить своих читателей ❤️
А чтобы не пропустить новые рассказы, которые заставят и поволноваться, и задуматься, обязательно присоединяйтесь к моему каналу 📢
Я публикую много и почти каждый день – подписывайтесь, и вам всегда будет что почитать.
Ну и, конечно, если вам нравятся такие запутанные семейные драмы, от всей души советую заглянуть в рубрику "Трудные родственники", там собрано много похожих историй.