Весна в тот год пришла рано, но не радостно — как будто календарь ошибся, а улица всё ещё держала в себе февральскую усталость. На пятом этаже дома, где подъезд пах краской, картошкой и старым линолеумом, Сергей Павлович Круглов сидел на табурете, разложив перед собой квитанции. На подоконнике теплился горшок с геранью, а под геранью — мышиная тропа из чеков и монет.
— Опять, — тихо сказал он и тронул пальцем столбик цифр. — Вода — девятьсот сорок два. Свет — шестьсот двадцать. Газ… Лид, газ!
Лидия Ивановна, в шерстяных носках, досушивала на батарее полотенце и не повернулась.
— Газ как газ, — буркнула. — А хочешь меньше — откажись от супа. Дешевле выйдет.
Он усмехнулся в усы, но усмешка вышла пустой. За окном таял снег, и капли тикали как будильник. Сергей Павлович развернул последнюю бумагу, посмотрел на неё, как на чужое письмо, и вдруг подумал, что сумма на квитанциях — это не цифры, а его собственное время, что отмоталось куда-то, и вернуть уже нельзя.
— Надо что-то придумать, — сказал он, уже мягче. — Иначе к июлю будем сидеть при свечках. Без романтики.
— Придумай, — отозвалась Лидия и, сняв полотенце с батареи, разомкнула прищепки. — Только без твоих гениальных хитростей, как в девяностые. Помнишь, ты холодильником кухню грел? До сих пор стыдно.
Сергей хотел возразить, но махнул рукой. В кухне пахло сыростью и цикорием. Он подвинул чашку к краю, подпер лоб ладонью: где-то в глубине, как ключ в рыхлом снегу, вкралось чувство: «Мы больше не тянем». Сказать это вслух — значит признать слабость.
Снизу, из почтовых ящиков, звякнул металл — почтальон бросил новые газеты.
— Коля сегодня звонил, — произнесла Лидия, будто между делом. — Спрашивал, как мы… Это я к чему: у них горячая вода всегда с напором, и стиральная машина новая, тихая, бельё не рвёт. Мы-то что… Вёдра да таз.
Сергей хмыкнул.
— Стиральная машина — не скрипка Страдивари. Умеет стирать — и ладно.
— Не кривись. Я к тому, — Лидия положила сухое полотенце на стул, — что можно почаще у них бывать. Не ради машины. Просто… радовать людей своим присутствием. А уж если мы там — чего ж не воспользоваться человеческими благами, верно?
Сергей Павлович глянул на неё пристально. В её голосе прозвучало и шутка, и просьба, и осторожное приглашение к хитрости.
— Лида, — медленно сказал он, — ты предлагаешь мыться у сына. У сына. Как тебе? Не узко ли?
— Мне — узко, — ответила спокойно. — А пенсии — пусто. Видел квитанции? Я — видела.
Он хотел сказать «попросим у них, и всё», но не сказал. Слова застряли. Попросить — значит признаться, что сила ушла. Он был плотником двадцать лет и ещё десять — дворником; перепилил сотню досок, пережил три постройки, две реорганизации и одну целую эпоху. Он всю жизнь приносил в дом деньги; просить теперь? Он сжал губы.
— Ладно, — произнес он и, не глядя на Лиду, перевернул квитанцию белой стороной вверх. — Только по-умному, а?
Лидия кивнула, будто это уже было решено до разговора, и улыбнулась уголком рта.
— По-умному. И по-родственному.
Первый визит случился как будто сам собой. Лидия испекла пирожок с яблоками — один, маленький, не для сытости, а как пропуск. Позвонила Коле:
— Сыночек, у нас тут… да мы мимо. Я пирожочек испекла, скучно одной. Пять минут — и уйдём.
— Заходите, конечно, — сказал Коля, и в голосе у него не было ни тени настороженности, только привычная спешка человека, которого ждут уведомления и дедлайны.
Анна открыла дверь быстро и тепло, как умеют открывать те, кто ещё не успел устать от чужих людей. На тумбочке лежали детские варежки — их дочь, Маша, оставила утром; в комнате пахло ванилью и чем-то новым, как пахнут только новые чайники.
— Проходите, — сказала Анна. — Я чайник сейчас.
— Не надо, мы на минуту, — заторопилась Лидия, и в эту же секунду пожалела, что сказала «на минуту»: слова выстрелили изо рта, а назад не возвращаются. — Можно я руки сполосну? С улицы…
— Конечно. Полотенца чистые, в шкафу.
Вода была горячая — та, которую дома они называли «вчерашней», как в сказке про кашу из ничего. Лидия подставила ладони, потом лоб, потом — и плечи, будто случайно задела ручку душа — и на секунду закрыла глаза. Сергею Павловичу в прихожей стало тепло от этого звука — как будто не воду включили, а музыку.
— Серёжа, — сказала Лидия через десять минут, выходя из ванной и делая вид, что ничего необычного не произошло, — иди-ка. Освежись. Пыль на улице — страх.
Он медленно прошёл, а Анна отвела взгляд: не из вежливости даже — из тактичности.
Сергей мылся долго, увереннее, чем ожидал. Воду он слышал как дождь по крыше — тот самый, с дачной веранды сорок лет назад; кожу чувствовал как чужую, не старую; а потом поймал себя на том, что поёт про себя старую песню: «Постой, паровоз…» И в этот странный миг ему показалось, что он не злоупотребляет ничем — он просто чуть-чуть возвращается туда, где у него был горячий кран, крепкая спина и чувство, что всё впереди.
На кухне за это время Лидия успела развернуть пирожок на блюде и налить себе полчашки чая.
— Мы ненадолго, — повторила она, но чай оказался вкусным, а язык — разговорчивым. — Аннушка, у тебя занавески новые?
— Да, — улыбнулась Анна. — На распродаже взяла.
— А у нас… — Лидия хотела было сказать «а у нас кран течёт», но проглотила, — а у нас герань зацвела.
Они ушли позже, чем собирались. Домой Лидия несла в пакете пустой контейнер (Анна насыпала им печенья «на дорогу»), и ещё — маленькую внутреннюю вину, похожую на иголку: тонкую, холодную. Она не сказала об этом Сергею. Он не сказал ей о своём.
Неделя пролетела, как автобус по встречке. Второй визит Лидия обставила обстоятельнее. Позвонила:
— Коль, у вас же интернет шустрый? А у нас совсем помер. Я на госуслуги — и зависла. Можно я к тебе на минут пятнадцать?
— Да без проблем, мам. Приходите.
Пятнадцать минут растянулись на три часа. Сергей «помогал» Анне на кухне, смешно мешал ложкой суп и спорил, как делать котлеты — «с молоком, а не с водой, и пусть фарш постоит», — а Лидия печатала на ноутбуке Колиной дочери стихи «про маму». Потом она заглянула в ванную: бельё у них в корзине лежало аккуратно, попросилось как будто само: «Кинь меня». Лидия бросила, машинка зашуршала, и звук этот был таким мягким, что хотелось слушать его, как радио.
На обратной дороге Лидия долго молчала. Сергей шёл рядом, и монеты в кармане звякали тихо, как возвращённые часы.
— Ты всё видела? — спросил он, наконец.
— Что?
— Щётчик. У них.
Она кивнула. Щётчик стоял в шкафу и моргал дружелюбным зелёным глазом. У них дома щётчик моргал красным.
— Нам не десять лет, Серёжа, — сказала тихо. — Если совесть шумит, значит, жива.
— Совесть шумит, — согласился он. — Но что мы ещё можем? Попросить?
Он ожидал «да», но Лидия покачала головой.
— Нет.
— Почему?
— Потому что тогда мы — не мы. Я… стесняюсь. Глупо? — Она прикусила губу. — Я не хочу быть человеком, которому дают. Я всю жизнь давала. Я — мать. Понимаешь?
Он понимал. И эта гордость — не гордыня, а последняя ниточка собственного достоинства — была ему и понятна, и болезненна. Они шли рядом, и каждый нес свой маленький камень.
Лето забежало в город на мягких подошвах. Тропинки во дворе заросли клевером, в киоске на остановке появился квас, на лавках дремали кошки. «Операция по экономии», как называла её про себя Лидия, вошла в привычку: по субботам они заходили «на чай», по средам — «по пути»; иногда приносили варенье — этому никто не удивлялся. Бывали смешные эпизоды: однажды Сергей перепутал шампунь и гель для душа и пах весь день «альпийскими лугами», и Лидия хохотала, как девчонка. Были и неловкие: Лидия разлила воду на коврик, Анна молча вытерла, а Лидия, пока та вытирала, успела трижды мысленно извиниться и ни разу — вслух.
Соседка с пятого, тётя Шура, пару раз встречала их у подъезда.
— Опять к Коле? — спрашивала с доброй, чуть насмешливой улыбкой. — Молодцы. Надо детей навещать, пока ноги ходят.
— Навещаем, — отвечала Лидия, и в слове «наве-» всегда щёлкала тонкая трещинка.
Сергей один раз сказал: «Хватит». Лидия ответила: «Ещё раз — и хватит». Потом сказала: «Последний». Потом: «Ну ещё один — и точно».
Колю тревога настигла поздно, как всегда, догоняют нас простые мысли — не на взлёт, а пешком. Он заметил скачок по счетам, полазил в приложении и сцепил две цифры: их расход воды рос, расход у родителей падал. Он подумал о совпадении и отложил. На работе навалилось: квартальный отчёт, созвоны, «вчера надо было».
— Мам, — сказал он как-то между делом, — у вас с плитой всё нормально? Мы можем поменять конфорку, если что. И я кран вам подтяну.
— Всё нормально, — ответила Лидия слишком быстро. — Ты за себя смотри, не переработайся. Мы — ничего.
Колин голос на секунду стал незнакомым — ровнее, чем обычно:
— Я смотрю. Просто спрашиваю.
Он выключил телефон и некоторое время сидел, глядя в окно на дорожную пыль. «Просто спрашиваю», — звучало и как забота, и как предупреждение. Он вспомнил, как маленьким слышал ночью воду в ванной — горячую, плотную, с паром, как звуком прибоя; вспомнил, как отец запрокидывал голову под струю и пел. И вдруг ему стало совестно — не за родителей даже, а за то, что он растягивает решение, оттягивает разговор, как зубную боль: не видишь — будто и нет.
Август выдался жарким. В один из таких дней Коля вернулся домой в обед — забыл рабочий ноутбук. Дверь была не заперта. В прихожей — чужие ботинки, его мамы. Из кухни пахло котлетами и жареным луком. В ванной шумела вода.
— Здравствуйте, — сказал он, входя, и голос вышел ровным, холодным. — Я вроде бы на работе.
Анна подняла глаза: вины в них не было — только растерянность. Лидия стояла у плиты с деревянной лопаткой, в фартуке Маши с зайчиком; Сергей выходил из ванной с полотенцем на шее, босиком, счастливый, как ребёнок, которого пустили на карусель.
Первые секунды все молчали. Потом Лидия опустила лопатку.
— Коль, мы… — начала она и не договорила.
— Мы — что? — спросил он.
— Мы гости, — ответил Сергей. Сказал и сам услышал, как это звучит.
— Гости, которые стирают и принимают душ, — подтвердил Коля сухо. — Пап, я знаю цифры. Я не дурак. И, кажется, ты тоже. Зачем это?
Сергей попробовал улыбнуться, но улыбка не вышла.
— Мы не хотели… — Он поискал слово, — злоупотреблять. Просто… — Он замолчал. Все слова были неправильные.
— Просто не хотели просить, — тихо сказала Анна. И в этой фразе не было укора, только понимание.
Лидия вздрогнула, будто кто-то вдруг погладил её по спине.
— Да, — сказала она. — Не хотели просить. Мы — гордые. Глупые. Старые. Выбирай.
Коля молчал секунду, две, три. На кухне тикали часы. На подоконнике сидела муха и тёрла лапками глаза.
— Я не против помогать, — сказал он наконец. — Я против того, чтобы вы делали это тайком. В тайне вы превращаете нас в тех, кого обманывают. Это… обидно.
Лидия кивнула. Сергею стало вдруг жарко и стыдно: как мальчику у директора, с вытянутым дневником. Он выдохнул.
— Прости, — сказал он. — Не оправдываюсь. Просто… устал быть сильным. Устал притворяться, что могу всё.
Коля отвернулся к окну, моргнул и вернулся взглядом.
— Пап, мам, — сказал он, — хватит спектаклей. Приходите пить чай. Приходите играть с Машей. Сказать «помоги» — не позор. А врать — позор.
— Мы не врали, — попыталась возразить Лидия и тут же махнула рукой. — Ладно, врали. Себе — в первую очередь.
— Договор, — чётко произнёс Коля. — Никаких банных дней у нас. Никаких кастрюль на неделю. Если нужно — звоните. Мы рядом.
Они кивнули. Они кивали, словно подписывали бумагу.
— А котлеты? — тихо спросила Анна, спасая момент. — Вы же их уже… Они вкусно пахнут.
— Котлеты — ерунда, — ответила Лидия и неожиданно улыбнулась. — Давайте их хотя бы вместе съедим.
Сели. Ели. Никто не говорил «приятного аппетита» — это было бы слишком официально. Вместо этого Маша, пришедшая из школы, спросила:
— Бабушка, почему ты в моём фартуке?
— Потому что твой — счастливый, — ответила Лидия и чуть не заплакала.
Ночь после разговора была короткой и трещала как лёд. Сергей лежал, уставившись в тёмный потолок, считал до ста, потом назад. Лидия тоже не спала. Каждому казалось, что другой спит.
— Слышишь? — шёпотом произнесла Лидия. — Дождь.
За окном действительно разошёлся ливень. Вода стучала — не из их крана, не из чужого душа — общая для всех, щедрая.
— Мы что, плохие люди? — спросила Лидия вдруг.
— Нет, — сказал Сергей. — Мы — люди. Со всеми ошибками. И с привычкой держаться. Иногда чрезмерной.
— Мне было стыдно, — сказала Лидия. — Ещё с первого раза. А всё равно шла.
— И мне. И всё равно шёл.
Они лежали рядом и молчали, и в этом молчании было больше доверия, чем в сотне оправданий.
Утром почтальон принёс квитанции. Тётя Шура встретила Сергея в подъезде.
— Ну что, герой, — сказала она, чуть насмешливо. — Опять тарифы. Скоро будем экономить на вздохах.
— На вздохах уже сэкономили, — ответил он, и тётя Шура вдруг перестала смеяться.
Через два дня Коля и Анна пришли к ним сами. Без звонка — наудачу, как ходят к близким. Коля держал в руках белый конверт, Анна — торт «Прага» из кондитерской на углу. Лидия сняла с плиты кастрюлю с гречкой, вытянула гордую спину и попыталась улыбнуться так, как улыбаются, когда приходят гости, а мебель не новая.
— Мы на пять минут, — сказал Коля. — Мам, пап, это подарок. Без «почему» и «зачем». Просто подарок. Папе — к дню рождения, тебе — к осени.
Сергей не взял конверт.
— Не надо, — сказал он. — Я мужчины ещё. И сам, и всё. Не надо.
Коля положил конверт на стол.
— Надо, — сказал он. — И мира ради. И чтобы вы не выбирали между душем и совестью. Там — не ссуда, там — подарок. Никаких условий, кроме одного: мы договаривались — никакой тайной экономии. Только честно.
Лидия молча кивнула. Ей казалось, что у конверта — запах типографской краски и немножко праздника. А ещё — запах свободы от своей же хитрости.
— Я смогу купить кофемолку, — сказал Сергей, неожиданно для самого себя. Сказал — и улыбнулся. Так, как давно не улыбался.
— А я — платок, — сказала Лидия и не узнала свой голос: в нём было что-то девичье.
— Покупайте, — сказал Коля. — Только приходите не за этим, а просто так. Мы — семья.
Анна резала торт маленькими кусочками. Каждый кусочек был одинаковым, но казался особенным. Они ели и говорили не о квитанциях, а о Машиной школе, о кино на выходных, о том, что троллейбус № 7 опять заменили автобусом. Лидия слушала и думала, что никогда ещё маргариновый крем не был таким вкусным.
Осень вошла в город не сразу — сначала послала разведку: пару жёлтых листьев, тонкий ветер, серую внимательную тучу. Потом пришла сама: уверенная, красивая, пахнущая сыростью. В квартире Кругловых на кухне появилась маленькая серебристая кофемолка. Сергей каждое утро насыпал в неё зёрна — не много, чтобы не баловаться, — и крутил крышку, слушая мягкий рокот. Кофе пахал мощно, густо. В этот запах вплёлся новый — тонкий, голубой пуховый платок. Лидия его купила и по вечерам, завязывая его у зеркала, смотрела на себя так, будто встречала давнюю подругу.
— Всё-таки мы добились, — сказал как-то Сергей. — И без этих наших спецопераций.
— Добились, — согласилась Лидия. — А радость всё равно какая-то… не вытанцовывается до конца.
— Потому что главное не в вещах.
— Потому что главное — не стыдиться.
Они не спорили.
Они снова ходили к сыну. Но теперь — без предлогов. Иногда приносили пирог — настоящий, не как пропуск, а как знак любви. Иногда — пустые руки, и это тоже оказалось нормальным. В гостиной лежали на полу Машины книги. Анна ставила чай, Коля показывал новый чайник, который «кипятит на сорок пять секунд быстрее» — и сам смеялся над этим. Они говорили о глупостях и о важном, и время перестало цениться по тарифам.
Однажды, зимой, когда метель била в окна ледяной крупой, они сидели за столом, и кто-то сказал:
— Прости, — непонятно кому. Может, себе.
— Принято, — ответил другой.
И всё — как будто щёлкнул замок. Дальше они жили, ошибались и исправлялись — как живут люди, которые научились говорить «помоги» и «спасибо» без суеты и горечи.
Троллейбус № 7 снова пустили по маршруту. Почтальон смешно ругался на лёд у подъезда. Тётя Шура принесла Лидии рецепт пирога с капустой «как у моей тётки из Белёва». Герань на подоконнике цвела как ни в чём не бывало — ярко, вызывающе, словно времена не меняются.
Сергей по утрам молол зёрна. Звук кофемолки был коротким и бодрым. Лидия завязывала платок, открывала окно и выпускала в морозный воздух тёплый пар. И им обоим казалось, что в эту секунду всё перемалывается заново — старые обиды, старая хитрость, старое упрямство — и остаётся на дне только ароматная горчинка, без которой не бывает ни кофе, ни взрослой жизни.
— Коль, — сказал однажды Сергей, когда сын заглянул «на пять минут», — ты тогда был прав. Но спасибо, что не добил.
Коля смутился.
— Я сам тогда едва не наговорил лишнего, — ответил он. — Анна тормознула. Мы все учимся. Вы — просить, я — не учить жизни.
— Ну уж ты-то нас не учишь, — усмехнулась Лидия. — Ты нас любишь. Это сложнее.
Маша подбежала, вцепилась в платок.
— Бабушка, ты как облако.
— Я как облако, — подтвердила Лидия, — которое больше не льёт дождь тайком.
Все рассмеялись — просто и легко, без оглядки. А за окном снег, который ещё утром казался серым, к вечеру стал белым, и двор охнул от тишины, той самой, которую слышно только в мороз. И никакие квитанции в эту тишину больше не вмешивались.
Рекомендую к прочтению:
Благодарю за прочтение и добрые комментарии!