Старый дедовский дом в деревне Ольховке встретил семью Зайцевых тихим шепотом листвы и тёплым запахом печного дыма. Для Михаила, его жены Елены и их десятилетнего сына Степана переезд из шумного города стал исполнением заветной мечты. Просторный сруб под резным коньком, яблоневый сад, спускающийся к реке, и бескрайние поля, уходящие за горизонт — всё здесь дышало миром и покоем.
Первые дни пролетели в радостной суете. Михаил с упоением чинил рассохшееся крыльцо, Елена с наслаждением разбирала бабушкины сундуки на чердаке, наполняя дом ароматом сушёных трав и старого ладана. Степан же, как заправский первооткрыватель, исходил все окрестные леса и луга, возвращаясь с карманами, полными камушков и причудливых коряг.
Семью сопровождали верные спутники: старый, умудрённый опытом пёс Барс, молодой и дерзкий кот Васька и петух Горлан, полученный в дар от соседки — важный, красно-золотистый красавец с медным голосом.
Казалось, ничто не могло омрачить их идиллии. Лишь один обитатель дома, невидимый и молчаливый, чувствовал нарастающую тревогу. Дедушка Никанор, домовой, живший в этом срубе с момента его основания, чьё существование было неразрывно связано с дыханием этих стен, знал — в окружающих лесах и топких болотах пробудилось нечто древнее и голодное. Он, как старый часовой, ощущал шевеление в мире теней, лёгкую дрожь в потоках ночного воздуха, едва уловимый привкус гнили и страха. Его предчувствия, увы, вскоре оправдались.
Первым тревогу подал Барс. Обычно невозмутимый и флегматичный, он вдруг вечером, во время семейного чаепития на кухне, насторожил уши, поднял свою седую морду и, глухо рыкнув, забился в самый тёмный угол сеней, где и залёг, тихо поскуливая.
— Что с ним? — обеспокоилась Елена. — Не заболел ли?
Михаил, подойдя к псу, тщательно ощупал его лапы и бока.
— Вроде здоров. Наверное, показалось что-то. Может, ёж под крыльцом прошуршал.
Но тревога Барса оказалась вестником. Поздней ночью, когда в доме давно уже выключили свет и все спали, раздался первый стук. Негромкий, но отчётливый, будто кто-то осторожно постучал сухой веткой по оконному стеклу в спальне Михаила и Елены. Тук-тук-тук. Пауза. Тук-тук.
Михаил, спавший чутко, мгновенно проснулся. Прислушался. За окном царила непроглядная деревенская тьма, ни луны, ни звёзд.
— Показалось, — пробормотал он, переворачиваясь на другой бок.
Но через несколько минут стук повторился. Теперь он был громче и настойчивее. И к нему присоединился голос. Тихий, дрожащий, старческий, полный безысходной тоски.
— Хозяин… милый человек… впусти… Заблудился старик, ноги отнялись… Обогреться бы малость, у печки твоей… Смерть моя близко…
Мурашки побежали по спине у Михаила. Он резко поднялся, схватил с тумбочки мощный фонарь и, подойдя к окну, направил его луч в ночь. Ослепительный свет выхватил из мрака пустующую улицу, покосившийся плетень, да метлу, забытую у стены сарая. Ни души.
— Елена, ты слышишь? — разбудил он жену.
Но стоило ей проснуться и встревоженно спросить «Что такое?», как стук и голос прекратились, словно их и не было. Воцарилась гробовая тишина, которую через мгновение прорезал оглушительный, истеричный крик Горлана, доносящийся из сарая. Петух орал так, будто на него напал ястреб, его медный голос рвал ткань ночи, наполняя её первобытным ужасом.
Утро принесло с собой солнце и видимое спокойствие. Но в доме витало незримое напряжение. Барс не отходил от Михаила ни на шаг, а Васька, забравшись на самую макушку русской печи, сидел там, распушив хвост, и не сводил настороженных зелёных глаз с входной двери.
— Наверное, всё-таки медведь-шатун, — попытался найти логическое объяснение Михаил за завтраком, разламывая душистый каравай. — Сосед говорил, что в прошлом году косолапый к огородам прибивался. Или пьяный кто из Заречья забрёл, да с перепою не свой голос нашёл.
Елена молча кивала, подливая ему в кружку чай, но в её глазах читалась неподдельная тревога. Степан же, напротив, был возбуждён.
— Пап, а может, это настоящее привидение? Настоящее, из сказки!
Следующая ночь оказалась ещё страшнее. Стук повторился, но теперь он доносился не только от окна, но и от двери. К нему добавился мерзостный, леденящий душу скрежет — будто кто-то водил по массивным дубовым косякам острым, длинным когтем, царапая дерево. Голос звучал уже не жалобно, а требовательно, с металлической ноткой нетерпения.
— Хозяин! Отворяй! Я тебе добрый человек… не чужой… Пусти погреться, знобит меня… Впусти!
Михаил, сжав в потной ладони тяжёлый разводной ключ, подкрался к двери и прильнул к маленькой смотровой щёлке. За дверью никого не было. Но скрежет и стук, казалось, исходили из самой толщи древесины. А Барс, вместо того чтобы лаять, сидел, задрав морду к потолку, и выл — долго, жалобно, по-волчьи, закатывая глаза.
И тут в дело вступил Дедушка Никанор. Он понимал, что его враг — Навь, древний злой дух-оборотень — силён и коварен. Прямое противостояние было ему не по силам. Но он мог использовать своих верных союзников. Он ринулся в сарай, к Горлану, и принялся нещадно щекотать его за перья, дёргать за гребень, тыкать невидимыми пальцами в бока. Петух, разбуженный и взбешённый до предела, взлетел на насест и издал свой оглушительный, раздирающий душу боевой клич. Он кричал снова и снова, и каждый его крик был подобен удару молота по хрупкому стеклу ночи, заставляя тьму сжиматься и отступать.
Навь отступил. Стук и скрежет прекратились. Но ненадолго. Дедушка Никанор знал — это лишь передышка. Он принялся укреплять оборону. Он направлял Барса, вкладывая в его собачью душу ярость и отвагу. Пес, послушный внутреннему импульсу, бросался к двери и облаивал именно ту щель, откуда тянуло леденящим холодом небытия, так что слюна брызгала во все стороны. Домовой будил Михаила среди ночи, мягко, но настойчиво направляя его сонное сознание к печной заслонке. Михаил, сам не понимая зачем, вставал с тёплой постели и шёл проверять, надёжно ли перекрыт дымоход — эта тёмная глотка, ведущая в сердце дома.
Несколько ночей прошли в таком изматывающем противостоянии. Навь атаковал, домовой и его «армия» оборонялись. Но дух был стар, хитер и обладал колоссальной силой внушения. Он понял, что силой этот крепкий, охраняемый дом не взять. Нужно было прибегнуть к самому коварному оружию — сыграть на самых сокровенных, самых уязвимых струнах человеческого сердца.
В одну из самых тёмных, безлунных ночей, когда даже бдительный Горлан притих, снова раздался стук. Но на этот раз не громкий и требовательный, а робкий, едва слышный. И голос, который послышался за дверью, заставил кровь в жилах Михаила остановиться, а сердце — сжаться от внезапно нахлынувшей, острой боли.
— Мишенька… Сынок мой родной… Это я, матушка твоя…
Михаил замер в постели, не в силах пошевелиться. Елена мирно спала рядом. Голос был точь-в-точь голос его матери, скончавшейся пять лет назад после долгой болезни. Тот же мягкий, певучий тембр, та же лёгкая, ласкающая слух хрипотца.
— Миша, открой маме… Мне так холодно там, на погосте… Одиноко… Я только погреюсь малость, у твоей печки, на тебя погляжу… Открой, родной, умоляю тебя…
Слёзы брызнули из глаз Михаила. Волна ностальгии, тоски и невыразимой любви захлестнула его. Он так сильно скучал по матери! В этот миг ему до боли захотелось увидеть её снова, обнять её сухонькие плечи, прижаться к её щеке, попросить прощения за все несказанные слова и неоказанные ласки. Все доводы рассудка, весь накопленный за эти ночи страх — всё растворилось в этом всепоглощающем порыве. Охваченный единым желанием, он поднялся с кровати и, как лунатик, побрёл к двери, протягивая дрожащую руку к тяжёлой железной щеколде.
— Мама… я сейчас… — прошептал он, его пальцы уже касались холодного металла.
В этот критический миг Дедушка Никанор осознал, что проигрывает битву. Его обычные уловки не работали. Человека ослепила любовь, отчаяние и горе. Нужно было действовать решительно, шокирующе, пусть даже ценой временного хаоса и разрушений.
Пока Михаил уже начинал отодвигать упрямую щеколду, с печи с оглушительным, не своим, диким воплем сорвался Васька. Кот, обычно столь независимый и спокойный, вцепился Михаилу в ногу, впиваясь когтями прямо через ткань пижамы так, что на губах выступила кровь. Острая, жгучая боль пронзила икру. Михаил вскрикнул от неожиданности и боли и отшатнулся от двери.
И в тот же миг с полки над дверью, где в красном углу стояла старая, почерневшая от времени и лампадного масла семейная икона Казанской Божьей Матери, с оглушительным, медным грохотом на пол рухнула массивная, наполненная маслом лампада. Она с громким лязгом покатилась по половицам, её звон был подобен набатному колоколу, зовущему на борьбу.
Это был последний, отчаянный сигнал тревоги, который подал Дедушка Никанор, изо всех сил толкнув тяжёлую лампаду.
Грохот, пронзительная боль в ноге и этот оглушительный металлический лязг вырвали Михаила из кошмарного транса. Он отпрянул от двери, широко раскрытыми глазами глядя на воющую на полу лампу и на ощетинившегося, шипящего кота. И вдруг, словно пелена упала с его глаз, до него всё дошло. Осознание ударило с силой физического толчка. Это не мать. Его мать, добрая, набожная женщина, всей душой любившая своего сына, никогда, ни при каких обстоятельствах не стала бы пугать его по ночам, являться ему в таком виде и проситься в дом, зная, какие тёмные, липкие силы бродят в ночи за порогом.
Он отшатнулся к стене, дрожащей рукой осеняя себя крестным знамением.
— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных… — начал он читать, и голос его, сначала срывающийся, с каждым словом набирал силу и твёрдость. — Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его…
За дверью послышался звук, не имеющий ничего общего ни с чем человеческим. Долгий, протяжный, полный бессильной ярости и лютой досады вой. Вой, от которого кровь стыла в жилах, а по коже бежали ледяные мурашки. Затем наступила тишина. Не та, пустая и мёртвая, что была раньше, а глубокая, спокойная, живая тишина умиротворения и победы.
Михаил, тяжело дыша, прислонился к прохладной стене. Сердце колотилось в его груди, как пойманная птица. Он перевёл взгляд на икону, всё так же стоявшую в красном углу, на опрокинутую лампу, на кота, который уже успокоился и с достоинством умывал свою мордочку. И он всё понял. Всё до последней мелочи.
Утром он, бледный, но спокойный, рассказал обо всём Елене. Та, выслушав, перекрестилась.
— Надо поблагодарить нашего хранителя, — тихо сказала она. — И Барса, и Ваську, и Горлана. Все они нас спасли.
Упавшую лампу они не стали убирать сразу. Михаил съездил в соседнее село, поговорил со священником, взял освящённой воды. Вечером они всей семьёй окропили все углы, стены и пороги дома, читая вместе молитвы. Михаил вышел на крыльцо и, глядя в наступающие сумерки, твёрдо и громко произнёс:
— Этот дом под защитой Божьей и своего хранителя. Ступай прочь, дух нечистый, и не возвращайся более. Места тебе здесь нет.
Больше ночных визитёров не приходило. Барс снова спокойно растягивался на своём коврике в прихожей, Васька мурлыкал на тёплой печке, а Горлан горланил только с первыми лучами солнца, приветствуя новый день.
А Михаил, проходя мимо печи, часто клал на её тёплый, шершавый бок кусочек сахара, печенье или ложку сметаны.
— Спасибо тебе, дедушка, — шептал он. — Спасибо, что уберёг нас всех.
И ему чудилось в ответ тихое, довольное посапывание, доносящееся из-за печной заслонки. Дом был в безопасности. Его стены снова хранили не просто вещи и людей, а веру, надежду и ту самую, непобедимую силу семейного очага, которую не взять ни обманом, ни силой. В доме Зайцевых снова воцарились мир, покой и тихая, светлая радость.
