В тот вечер воздух в моей мастерской пах тремя вещами: терпкой стружкой красного дерева, янтарным лаком и нетерпением. Нетерпение было самым сильным – густым, почти осязаемым. Оно висело в золотистой пыли, пляшущей в лучах закатного солнца, и заставляло сердце спотыкаться на ровном месте.
Пятнадцать лет. Господи, пятнадцать лет! Эта цифра никак не укладывалась в голове, казалась чужой, взятой из учебника истории. Пятнадцать лет с того дня, как Марина, хохоча, споткнулась на пороге загса и повисла на моей руке, худенькая, звонкая, пахнущая сиренью и шампанским.
На верстаке, укрытая мягкой бархатной тряпицей, ждала своего часа шкатулка. Не просто шкатулка – целая жизнь. Я нашел ее на развале под Питером, жалкую, рассохшуюся, с трещиной через всю крышку, похожей на застарелый шрам.
Два месяца я возился с ней, как с больным ребенком, возвращая к жизни. Я склеивал ее, циклевал, шлифовал до младенческой гладкости, втирал в карельскую березу теплый пчелиный воск, пока дерево не задышало, не стало живым на ощупь. А внутри, под крышкой с тонкой перламутровой инкрустацией, я спрятал крошечный швейцарский механизм, который играл ту самую, нашу мелодию из старого французского фильма. Мелодию нашего первого танца.
Я уже видел все в деталях, прокручивал в голове, как кино. Как Марина ахнет, как осторожно проведет кончиками пальцев по гладкой, отполированной поверхности. Я представлял, как ее глаза – цвета горького шоколада – потеплеют, и в их глубине запляшут знакомые смешливые огоньки.
Для этого вечера все было готово. Я уже купил ее любимое шампанское, ледяное, колючее, и заказал в той самой кондитерской, где мы когда-то выбирали свадебный торт, маленькое пирожное с засахаренной фиалкой. Все было продумано, каждая деталь на своем месте, как кусочки перламутра на крышке этой шкатулки. Моя жизнь с Мариной казалась мне такой же – идеально подогнанной, отполированной до блеска.
Заперев мастерскую, я почти бежал к машине, прижимая к груди драгоценный сверток. Город уже зажигал первые огни, лиловые сумерки сгущались над крышами, обещая долгожданную прохладу после жаркого дня. Я выруливал из тихого проулка на шумный проспект, предвкушая ее смех, шорох шелкового платья, которое она, я был уверен, надела сегодня, и этот особенный, чуть пряный аромат ее духов, который сводил меня с ума все эти пятнадцать лет.
Дверь в нашу квартиру, на седьмом этаже сталинки с высоченными потолками и лепниной в виде пухлых амуров, была не заперта. Это было не просто странно – это было невозможно. Марина всегда, с какой-то почти маниакальной педантичностью, проверяла замки по несколько раз, даже если выходила в магазин на пять минут.
Я вошел в прихожую и замер. Тишина. Не та уютная, вечерняя тишина, когда слышно, как мерно тикают старые часы в гостиной, а звенящая, ватная, от которой закладывает уши. Пальто я снял как-то неловко, оно выскользнуло из онемевших пальцев, и я, чертыхнувшись, повесил его на крючок. И только потом увидел.
У стены, там, где обычно стоял ее огромный фикус в кадке, который она в шутку называла Иннокентием, теперь стоял чемодан. Большой, пластиковый, цвета переспелой сливы. Ее чемодан, с которым мы летали в Италию два года назад.
Марина вышла из гостиной. Она была не в шелковом платье. На ней были обычные джинсы и простая белая футболка.
Волосы лежали волосок к волоску, как свежий лак. И стрелки на веках, выведенные с точностью резца. Но лицо под всем этим было как грунтованный холст, с которого соскоблили прежнюю картину – гладкое, пустое, готовое к новой жизни.
– Привет, – сказала она. Голос был ровным, безэмоциональным, как у диктора, читающего сводку погоды.
Я сглотнул вставший в горле ком. Сверток со шкатулкой вдруг стал неимоверно тяжелым, он свинцом тянул руку к земле.
– Мариш, ты куда-то собралась? Что-то случилось? У твоей мамы все в порядке?
Она медленно обвела взглядом прихожую, словно видела ее впервые в жизни. Ее взгляд был холодным, оценивающим, как у риелтора, прикидывающего стоимость объекта.
– Я ухожу, Артем.
Мозг отказывался понимать смысл этих простых, обыденных слов. Они бились о черепную коробку, как град о стекло, но не проникали внутрь, не складывались в осмысленную картину.
– В смысле, уходишь? К маме в Тверь? У нее опять давление? Так мы же завтра собирались к ней ехать, я уже отпросился с работы…
Она чуть заметно усмехнулась, одним уголком губ. Это была страшная, незнакомая мне усмешка.
– Я ухожу от тебя. – Она сделала паузу, давая мне время осознать. А потом добавила, глядя мне прямо в глаза, не мигая: – Я запускаю процесс развода. Мой юрист сегодня подал документы. Считай это официальным уведомлением.
Мир качнулся. Лепные амуры на потолке поплыли, сливаясь в одно размытое белое пятно. Я оперся рукой о стену, чтобы не упасть. Бархатный сверток выпал из моих ослабевших пальцев и глухо стукнулся о паркет.
– Какой… какой развод? Марина, что ты несешь? У нас сегодня годовщина. Пятнадцать лет. Я… я тебе подарок приготовил…
Она даже не посмотрела на сверток у моих ног. Ее шоколадные глаза были холодны, как январская ночь.
– Кстати, о подарках. – В ее голосе не было ни капли сожаления, только деловитая, режущая сталь. – И еще. Насчет квартиры. Она твоя, я помню. Но пятнадцать лет ремонта… Мой юрист говорит, что это весомый аргумент в суде. Я не хочу суда, Артем. Давай просто договоримся о моей доле.
Именно в этот момент, глядя на ее спокойное, чужое лицо, я вдруг вспомнил. Вспомнил, как три года назад она, вернувшись из Италии, взахлеб рассказывала про какую-то шумную площадь в Риме, про уличных музыкантов, про людей, танцующих прямо на брусчатке. А потом вдруг замолчала, посмотрела на меня, сидящего с чертежами новой полки, и сказала тихо: «А мы с тобой как старики живем». Я тогда только отмахнулся, пробормотал что-то про работу.
Она вдохнула, словно перед прыжком в ледяную воду. И прыгнула.
– Эта доля станет моим свадебным подарком. Косте.
Костя. Мой лучший друг. Костя, с которым мы сидели за одной партой с седьмого класса. Костя, который был свидетелем на нашей свадьбе и нес пьяную, счастливую Марину на руках через мост. Костя.
Кажется, я перестал дышать. Воздух кончился. Не только в этой прихожей, а вообще везде.
Она взялась за ручку чемодана. Колесики тихо прошелестели по паркету.
– Прощай, Артем.
Она открыла дверь, шагнула за порог и закрыла ее за собой. Щелкнул замок. А я так и остался стоять, глядя на пустое место, где только что была она, и на сиротливо лежащий на полу бархатный сверток. Внутри него молчала наша мелодия.
Несколько минут я просто стоял. Время остановилось, а потом потекло вспять, перемалывая последние пятнадцать лет в труху. Вот мы с Костей, два лохматых студента, чиним его старенький «Москвич», по локоть в мазуте и солидарности. Вот Костя знакомит меня с Мариной, своей троюродной сестрой, приехавшей покорять Москву. Он тогда еще сказал, подмигнув: «Только ты ее не обижай, она у нас с характером».
Я медленно наклонился и поднял сверток. Развернул бархат. Шкатулка была цела, ни единой царапины. Я открыл крышку. Полилась тихая, хрустальная мелодия. И в этой оглушительной тишине опустевшей квартиры она звучала на пределе, тонко и надтреснуто, как старое дерево, готовое разойтись по швам.
Первым порывом было разбить эту шкатулку к чертовой матери. Швырнуть об стену, чтобы перламутр и карельская береза разлетелись на тысячу мелких, неживых осколков. Но руки не слушались. Я просто сидел на полу в прихожей, тупо глядя на вращающийся валик музыкального механизма, и слушал. Слушал, как умирает наше прошлое.
Потом пришла ярость. Тупая, горячая, она застилала глаза красной пеленой. Я вскочил, нащупал в кармане телефон. Номер Кости нашелся сам, пальцы помнили комбинацию лучше, чем мозг.
Гудки шли долго, целую вечность. Наконец он ответил.
– Да, Артем. Я слушаю. – Его голос был напряженным, как натянутая струна. Он ждал этого звонка.
Его спокойствие взбесило меня еще больше, чем если бы он начал извиняться или врать.
– Она у тебя? – спросил я. Мой голос был чужим, хриплым, словно я проглотил горсть песка.
На том конце провода повисла пауза. Короткая, но в ней было все: и признание, и вызов.
– Да. Она у меня.
– Не строй из себя идиота, Костя, – прошипел я. – Жена моя. Бывшая, как я понимаю. Уже у тебя?
Он снова замолчал. Потом я услышал на заднем плане ее голос, тихий, но отчетливый: «Положи трубку, Костя. Не надо с ним говорить».
– Слушай, старик, так вышло… – начал он говорить что-то жалкое. – Это все сложно… Мы не хотели тебя обидеть…
– Я приеду, – сказал я и нажал отбой, не дослушав.
До его дома было двадцать минут на машине, если без пробок. Двадцать минут я вел, не видя дороги, на чистом автопилоте, сжимая руль так, что костяшки побелели. В голове билась одна-единственная мысль, один вопрос: как? Как они могли?
Костя, который ночевал у нас на диване, когда ссорился со своими бесчисленными подружками. Костя, которому я одолжил крупную сумму на его первый прогоревший бизнес без всяких расписок. Костя, который был мне братом.
Его квартира встретила меня запахом ее духов. Этот аромат, который я обожал, который ассоциировался с домом и уютом, теперь душил меня, вызывал приступ тошноты. На вешалке в прихожей висел ее бежевый плащ.
Он стоял посреди своей огромной студии, в модных рваных джинсах, растерянный и в то же время вызывающе прямой. Марины нигде не было видно, наверное, спряталась в спальне, за его спиной.
– Темыч, давай поговорим спокойно…
Я шагнул к нему и, не говоря ни слова, ударил. Не как в кино – красиво и с размаху. А коротко, жестко, как учили в армии, вкладывая в удар всю боль и ярость. Он отлетел к стене, сполз по ней. Из носа у него хлынула кровь.
– За что? – выдохнул я, глядя на него сверху вниз. Он не пытался встать или защищаться, просто сидел на полу, прижимая ладонь к разбитому лицу. – Просто скажи – за что?
– Люблю я ее! – прохрипел он, вытирая кровь тыльной стороной ладони. – _Понял? А ты… ты ее в эту шкатулку свою и засунул! В музей!
Он поднял на меня глаза, и в них не было страха, только злая, отчаянная правота.
– Она живая, Артем! Ей дышать надо было, а у тебя в доме… только лаком пахло! Идеальным твоим лаком на идеальных деревяшках!
Его слова были как соль на рану. Потому что где-то в самой глубине души я понимал, что в них есть доля страшной, уродливой правды. Я так увлекся строительством нашего идеального мирка, так тщательно полировал его, что не заметил, как в нем кончился воздух для человека, который был его центром.
– А ты, значит, спаситель? Пришел и дал ей подышать? – ядовито спросил я, чувствуя, как внутри все холодеет.
– Да, – сказал он, глядя мне в глаза уже без страха, с какой-то новой, наглой уверенностью. – Я. У нас все будет по-другому. Мы уезжаем. А с квартирой… Маринке нужна уверенность в будущем. Это было ее решение.
«Ее решение». Эта фраза окончательно меня добила. Не он ее увел, не он соблазнил. Она сама все решила. Холодно, расчетливо, как бизнес-проект. А я был просто… помехой. Устаревшей мебелью, которую пора выкинуть на свалку.
Я развернулся и пошел к выходу. В спину мне летело его сдавленное:
– Темыч, прости, если можешь…
Я обернулся в дверях, посмотрел на него, сидящего на полу, и на закрытую дверь спальни.
– Чтобы я тебя больше никогда в жизни не видел. Ни тебя, ни ее. Квартиру я продам. Деньги она свои получит. Подавитесь.
Вернувшись домой, я впервые за много лет заплакал. Я не плакал, когда хоронил отца. Не плакал, когда провалил самый важный проект в своей жизни. А тут сидел на кухне, обхватив голову руками, и из горла вырвался какой-то низкий, сдавленный звук, которого я сам испугался. Я сидел, вцепившись пальцами в столешницу, и меня трясло, как от озноба, крупной, унизительной дрожью.
Следующие дни слились в один серый, тягучий кошмар. Я связался с риелтором, потом с юристом. Все подтвердилось. Годы брака, совместные траты на ремонт, который я делал своими руками от проводки до паркета – все это давало ей право на долю. Не на половину, но на очень солидную часть. Юрист, пожилой циничный дядька с усталыми глазами, смотрел на меня с профессиональным сочувствием.
– Она могла бы и больше отсудить, если бы захотела. Видимо, торопится.
Я начал собирать вещи. Квартира, которую я любил, в которой каждая царапина на паркете была частью нашей общей истории, превратилась во враждебное, чужое пространство. Я ходил по комнатам, и мне казалось, что стены давят на меня, что из углов за мной наблюдают призраки нашего счастливого прошлого.
Однажды вечером я решил приготовить себе ужин, впервые за несколько дней. На автомате достал с полки две тарелки, поставил на стол. И замер, глядя на пустую тарелку напротив своего места. Я долго стоял, а потом сгреб ее со стола и швырнул в стену. Осколки брызнули во все стороны.
Вот ее кресло, в котором она любила сидеть с ногами, читая свои бесконечные романы. Вот полка с ее дурацкими фарфоровыми котиками, которых я втайне ненавидел, но терпел, потому что они ее радовали. Вот на стене наша свадебная фотография – два счастливых идиота, уверенных, что их «долго и счастливо» будет вечным. Я сорвал ее со стены. Стекло под пальцами треснуло.
Каждый предмет был пропитан ею. Ее запахом, ее смехом, ее незримым присутствием. Я запаковывал в коробки наши общие кружки, книги, альбомы, и на каждом предмете, казалось, остался теплый след ее пальцев. Это было похоже на работу гробовщика, который готовит к погребению еще живое, теплое тело.
В шкафу, за своими свитерами, я нашел ее забытый шелковый халат. Я поднес его к лицу – он все еще пах ею. На секунду мне показалось, что я сейчас сойду с ума от этого запаха. Я скомкал его и швырнул в коробку с вещами, которые решил выбросить.
Самым сложным было разбирать мастерскую. Она была моим святилищем, моим личным убежищем от мира. Здесь я был счастлив по-настоящему, без всяких оговорок. Я гладил холодные стальные стамески, рубанки, перебирал куски дерева – палисандр, орех, венге. Каждое полено было обещанием будущей красоты. А теперь все это казалось бессмысленным.
Шкатулка так и стояла на верстаке. Я открывал ее каждый вечер и слушал мелодию. Она больше не причиняла острой боли. Она стала просто фоном. Как шум дождя за окном или тиканье часов.
Через месяц нашелся покупатель. Молодая пара, такие же, какими были мы пятнадцать лет назад. Они ходили по пустеющей квартире, держась за руки, и восторженно щебетали о том, где поставят детскую кроватку. Я смотрел на них, и мне было их невыносимо жаль.
В день сделки я увидел Марину. Мы встретились у нотариуса. Она была с Костей. Он не смотрел на меня, уставился в свой телефон, словно там было что-то жизненно важное. А она… она была ослепительна. В дорогом деловом костюме, с новой стрижкой, она выглядела помолодевшей, хищной и абсолютно чужой. Ни тени смущения. Только деловая хватка и холодное спокойствие.
Мы молча сидели в стерильном кабинете, пахнущем бумагой и озоном от кондиционера. Нотариус, полная женщина в строгих очках, монотонно зачитывала пункты договора. Я подписал свои экземпляры, потом передал ручку Марине. Наши пальцы случайно соприкоснулись. Мы оба отдернули руки, как от ожога. В этот момент я увидел, как ее рука, державшая ручку, едва заметно дрогнула.
Я перевел на ее счет оговоренную сумму. Целое состояние. Моя свобода стоила очень дорого.
Когда все было кончено, она подошла ко мне. Костя остался стоять у двери, изображая из себя телохранителя.
– Спасибо, – сказала она тихо.
– Не за что, – ответил я, глядя куда-то ей за плечо, на пыльную герань на подоконнике. – Надеюсь, ты счастлива.
– Я… да. – В ее голосе на одну короткую секунду проскользнула какая-то неуверенность. Или мне просто хотелось это услышать. – Артем, я не хотела, чтобы так…
– Как «так»? – перебил я, впервые за все это время посмотрев ей прямо в глаза. – Тихо и без скандала? Чтобы я просто подписал бумаги и исчез? У тебя получилось, поздравляю. Твой бизнес-план сработал.
В ее глазах что-то дрогнуло. Может быть, обида. Может быть, что-то еще.
– Это не бизнес-план. Это жизнь.
– Нет, Марина. Жизнь – это когда ты приходишь и говоришь в лицо, что больше не любишь. А то, что сделала ты, называется по-другому. Но ты и сама знаешь, как.
Я развернулся и ушел, не оглядываясь. Я чувствовал на спине ее взгляд, но не обернулся. Это был конец. Окончательный и бесповоротный.
Я не остался в Москве. Город душил меня воспоминаниями на каждом углу. Продав остатки мебели и оборудование из мастерской, я купил себе старенький, но крепкий фургон и просто поехал. Куда глаза глядят. На юг, к морю, подальше от всего.
Я снял маленький домик в предгорьях Кавказа, с видом на заросшее лесом ущелье. С крошечной мастерской в бывшем сарае. Жизнь стала донельзя простой и понятной. Утром я ходил в горы, днем возился с деревом – делал какую-то простую мебель для местных, а вечерами сидел на веранде, пил травяной чай и смотрел, как солнце садится за гору.
Тишина лечила. Шум ветра в соснах, оглушительный стрекот цикад по ночам, журчание ручья внизу – эти звуки постепенно вытесняли из головы навязчивую мелодию из шкатулки. Саму шкатулку я привез с собой. Она стояла на полке, рядом с книгами. Я ее больше не открывал.
Прошло полгода. Раны начали рубцеваться, превращаясь в шрамы. Я научился жить один. Научился засыпать, не прислушиваясь к звуку ее ключей в замке. Научился готовить на одного и не ставить на стол вторую тарелку. Я даже начал находить в этом горькую прелесть – свободу. Ни перед кем не нужно было отчитываться, ни под кого подстраиваться.
Однажды вечером, когда я сидел на веранде, зазвонил телефон. Незнакомый номер. Я обычно не отвечал на такие, но что-то заставило меня нажать на зеленую кнопку.
– Алло.
– Артем? – Голос был женский, знакомый, но я не сразу его узнал. Он был каким-то надломленным. – Это Лена. Сестра Кости.
Лена. Мы с ней всегда хорошо ладили. Веселая, простая девчонка, которая смотрела на своего брата с безграничным обожанием.
– Да, Лена. Слушаю тебя.
– Артем, прости, что звоню… Я долго решалась. – Она запиналась, подбирая слова. – В общем… Я не знаю, как сказать… Костя в больнице. Очень плохой диагноз. Врачи почти не дают шансов.
Я молчал. Новость не вызвала ничего. Ни злорадства, ни сочувствия, ни даже удивления. Пустота.
– Марина его бросила, – выпалила Лена одним махом, словно боялась не успеть. – _Как только узнала, что все серьезно и что все деньги уйдут на лечение, она просто собрала вещи и ушла. Сказала, что не подписывалась на роль сиделки. Она сейчас где-то в Европе, с каким-то немцем…
Она замолчала, всхлипнув.
– Артем, он все время спрашивает о тебе. Он хочет тебя видеть. Просит прощения. Может, ты… приедешь? Пожалуйста.
Я смотрел на горы, на которых сгущались фиолетовые тени. Где-то там, далеко, в душном городе, умирал человек, который когда-то был моим лучшим другом. А женщина, которую я любил больше жизни, искала свое счастье с очередным «спасителем».
– Нет, Лена, – сказал я тихо, но твердо. – Прости. Я не приеду. Передай ему… передай ему, что я его простил. Пусть уходит с миром.
И я повесил трубку. Простил? Наверное. Но легче не стало. В груди было тихо и пусто, как в вычищенной от мебели квартире перед продажей. Я не врал ей. В тот момент я действительно его простил. Не ради него. Ради себя. Чтобы отпустить этот последний якорь, который держал меня в прошлом.
В тот вечер я впервые за полгода взял в руки шкатулку. Ее поверхность была прохладной и гладкой. Я провел пальцами по тонкой перламутровой инкрустации. Затем открыл крышку.
Полилась мелодия. Тихая, хрустальная, знакомая до последней ноты. Но теперь она звучала иначе. Это больше не была мелодия нашей любви или мелодия моего горя.
Это была просто красивая музыка. Музыка из старого французского фильма. Я дослушал ее до конца, закрыл крышку и поставил шкатулку обратно на полку.
Потом я пошел в мастерскую, включил свет. Взял в руки кусок старого, пахнущего лесом и солнцем бука, прикоснулся к нему стамеской. Но руки не слушались. Впервые за всю жизнь дерево молчало. Оно было просто куском материала, теплым и мертвым.
***
ОТ АВТОРА
Мне кажется, эта история – она не столько о банальном предательстве, сколько о том, как самый идеальный и выстроенный мирок может оказаться просто красивой клеткой. И как иногда самые близкие люди могут хладнокровно и расчетливо разрушить все, что ты строил годами, просто потому, что им захотелось «подышать».
История получилась непростой, я знаю. Если она вам понравилась, поддержите публикацию лайком 👍 – это очень важно для автора и помогает историям находить своих читателей ❤️
И чтобы мы с вами не потерялись в потоке информации и не пропустили новые сюжеты, обязательно подписывайтесь на мой канал, здесь всегда есть место историям 📢
Я публикую много и каждый день – подписывайтесь, всегда будет что почитать.
А если вам нравятся такие вот жизненные и порой очень непростые сюжеты, обязательно загляните и в другие мои рассказы из рубрики "Трудные родственники".