Зима вступила в свои права окончательно и бесповоротно, превратив Йоркшир в величественную, суровую, черно-белую гравюру. На смену хмурым декабрьским дням пришло настоящее царство Снежной Королевы. В одну из ночей небо прояснилось до хрустальной прозрачности, температура упала до невиданных отметок, и на землю обильно, словно из гигантской перины, повалил густой, пушистый, безмятежный снег. К утру знакомый до боли пейзаж преобразился до неузнаваемости. Унылые серые поля и ухабистые, грязные дороги исчезли, уступив место ослепительно-белому, нетронутому покрывалу, искрящемуся под редкими, косыми лучами низкого зимнего солнца, которое казалось бледным и холодным, как полированное серебро. Голые черные ветви деревьев оделись в причудливые белые одеяния, а крыши домов и остроконечные ограды утонули в пушистых, шапках, напоминавших сливки. Воздух стал морозным и чистым, обжигающим легкие, но и невероятно свежим, напоенным ароматом хвои и чистоты. Для местной детворы это стало настоящим праздником, но для светского общества, привыкшего к размеренным выездам и визитам, наступил период вынужденного затворничества и тоскливой скуки, ибо передвигаться по занесенным, непроходимым дорогам стало делом затруднительным, долгим и откровенно опасным.
Именно поэтому изысканное, отпечатанное на плотной, кремовой бумаге с тиснением приглашение, полученное Гронгерами от семейства Эриксонов, было воспринято миссис Гронгер как недвусмысленный знак свыше, ниспосланный ей самой судьбой для осуществления ее планов. Эриксоны, разбогатевшие на владении несколькими самыми прибыльными угольными шахтами в графстве, были новичками в высшем обществе, но их несметное, бросающееся в глаза богатство и страстное, почти что болезненное желание любой ценой влиться в ряды местной аристократии заставляло самых отъявленных, закоренелых снобов и ханжей принимать их приглашения. Их поместье, Роузфилд, славилось на весь округ своей поистине колоссальной зимней оранжереей — настоящим чудом инженерной мысли и садоводческого искусства, где даже в лютые морозы цвели тропические орхидеи и зрели ананасы, словно насмехаясь над законами природы.
— Это идеальная, просто блестящая возможность, — заявила миссис Гронгер за утренним чаем, в день пикника. Ее глаза, обычно холодные, сейчас блестели от нетерпения и азарта охотника, почуявшего дичь. — Эриксоны собрали у себя под своей безвкусной, но дорогой крышей все лучшее общество, которое не разъехалось по родовым угодьям, спасаясь от этой ужасной непогоды. Там будет и сэр Эдгар Кларкинг с семьей, и чопорное семейство Мертон, и, разумеется, наши милые Кларки. И, что самое главное, — она многозначительно, почти торжественно посмотрела на Лорелайн, — там будет сэр Эдгар Лоуренс. Человек, чье состояние может позволить ему покупать подобные оранжереи просто ради забавы.
Лорелайн молча кивнула, с интересом отмечая про себя, что тетка произнесла это имя с особым, почти благоговейным трепетом, каким священник может произносить имя спонсора своей церкви.
— Я не имею чести знать сэра Эдгара, — осторожно, вежливо заметила она, отодвигая от себя тарелку с овсянкой, которая стояла комом в горле.
— И прекрасно! — живо парировала тетка, словно ждала этого вопроса. — Новое лицо, новые впечатления, незамутненное первое мнение. Сэр Эдгар — человек старой, патриархальной закалки, владелец обширнейших земель на севере графства. Овдовел несколько лет назад, детей, к счастью, нет — никаких сложных наследственных разбирательств. Проводит время преимущественно на охоте, за бутылкой доброго, выдержанного портвейна и за карточным столом. Человек простой, незамысловатый, прямолинейный, но с состоянием, которому позавидует сам король. И, что немаловажно в нашем с тобой положении, он не из тех, кто будет дотошно интересоваться… генеалогическими тонкостями и происхождением твоего приданого. Его больше интересует покладистость характера и приятная внешность.
Последняя фраза была произнесена с таким откровенным, неприкрытым цинизмом, что Лорелайн покраснела до корней волос и опустила глаза в тарелку. Новый кандидат представлялся ей этаким медведем-увальнем, большим, шумным и не слишком чистоплотным, которого нужно поймать на самую примитивную, грубую приманку.
Дорога до Роузфилда была нелегкой, похожей на настоящую полярную экспедицию. Карета Гронгеров, тяжелая и неповоротливая, с трудом пробивалась через глубокие сугробы, подпрыгивая на ухабах, скрытых под снегом, и изрядно кренясь на занесенных снегом поворотах. Лорелайн, глядя на бескрайние, сияющие белизной поля, на темный частокол леса на горизонте, думала о том, как Сильван переносит такую погоду в своем далеком Дербишире. Она мысленно представляла себе величественный парк его поместья, укрытый таким же девственным, искристым снежным покровом, и его самого — сидящим в библиотеке у пылающего камина с книгой в руках… Эти мысли согревали ее изнутри лучше любой шерстяной шали.
Наконец, измученные лошади, взмыленные и усталые, вытянули экипаж к цели. Роузфилд предстал перед ними внушительным, хоть и не слишком изящным, лишенным архитектурного вкуса сооружением из красного кирпича, явно выстроенным на показ, чтобы поразить масштабом, а не для вечности. Но все его архитектурные недостатки и кричащая демонстративность меркли перед главным чудом — той самой зимней оранжереей.
Это была громадная, протянувшаяся на добрую сотню футов стеклянная галерея, пристроенная к южному фасаду дома. Войдя внутрь, Лорелайн буквально захлебнулась от потока нахлынувших ощущений, от резкого, почти физического контраста с зимней стужей, оставшейся за тяжелыми дубовыми дверями. Воздух здесь был теплым, почти знойным, и влажным, густым, напоенным дурманящим, сладковатым ароматом тысяч цветов — жасмина, гардений, гибискуса, и чего-то еще, незнакомого, экзотического. Повсюду буйствовала зелень: высокие пальмы с широкими, глянцевыми листьями подпирали стеклянный сводчатый потолок, лианы с яркими, как будто пластмассовыми, цветами свисали с ажурных кованых конструкций, а между ними, на идеально подстриженных клумбах, цвели невиданные, причудливой формы и невероятных расцветок растения. В центре бил небольшой, но изящный фонтан, окруженный низкорослыми цитрусовыми деревьями, усыпанными яркими желтыми и оранжевыми плодами, которые казались игрушечными. Было светло от ламп, скрытых в листве, шумно от оживленного говора многочисленных гостей и щебетания экзотических птиц в позолоченных, замысловатой формы клетках. Это был настоящий оазис, кусочек Бразилии или Индии, перенесенный волшебством богатства и упрямства в самую середину английской зимы.
Лорелайн на мгновение забыла о своей роли, о тетке, о всех унижениях, остановившись на пороге и по-детски широко раскрыв глаза от восхищения.
— Не пялься, как провинциалка, — сухо прошипела ей в ухо тетка, больно толкая ее локтем в бок. — Выглядишь глупо и невоспитанно. Возьми себя в руки и иди за мной. И помни о своем предназначении.
Пикник был организован с тем размахом и отсутствием чувства меры, что присущи недавно разбогатевшим простакам, стремящимся заткнуть за пояс старую аристократию. Накрытые кружевными скатертями столы буквально ломились от изысканных, сложных блюд и напитков: заливные павлины, гигантские лососи, фаршированные трюфелями, пирамиды из экзотических фруктов, серебряные ведерка с шампанским. Гости, скинувшие тяжелые зимние одежды, прогуливались по извилистым аллеям оранжереи, наслаждаясь непривычным теплом, видом сочной зелени и собственными одеяниями.
Лору с теткой сразу же заметила Энни Кларк, сиявшая, как одно из многочисленных солнц этого искусственного рая. Она была одета в легкое, по-летнему небрежное платье небесно-голубого цвета, декорированное искусственными полевыми цветами, и с беззаботным восторгом помахала Лорелайн через всю залу.
— Мисс Эверард! Сюда! — крикнула она, совершенно не обращая внимания на укоризненный, предостерегающий взгляд своей матери. — Неправда ли, это совершенно восхитительно? Я чувствую себя бабочкой, выпорхнувшей из кокона!
Лорелайн, с разрешения тетки, которая уже высматривала в толпе свою главную цель, подошла к подруге, с облегчением погружаясь в ее беззаботную ауру.
— Это и правда невероятно, Энни, — искренне улыбнулась Лорелайн, вдыхая пьянящий аромат цветов. — Я будто попала в другой мир, в другую реальность. Кажется, вот-вот появится колибри.
— А я будто никогда и не уходила из лета! — рассмеялась Энни, звонко и заразительно. — Хотя, признаться, вчерашний день был ничуть не хуже! Вы знаете, у нас выпало просто невероятное количество снега! Целые горы! Сугробы по пояс! Я, конечно, не могла удержаться и сбегала тайком играть в снежки с детьми конюха и младшей кухарки. Мы так нарезвились! Я промокла до нитки, порвала перчатки, заработала насморк, и мама была в ярости, но, уверяю вас, это того стоило! — Она говорила без остановки, ее глаза сияли от восторженных воспоминаний, а руки живо изображали полет снежка. — А вы, Лорелайн? Вы ведь тоже в душе любите снег? Наверняка ваши родители разрешали вам веселиться, когда вы были маленькой.
Лорелайн слабо улыбнулась, вспоминая, как отец сам забрасывал ее снежками, а матушка в это время стояла на крыльце и наблюдала за этой миниатюрной войной.
— Да, Энни, когда-то и я могла так же беззаботно играть.
— Ах, как же мне сейчас вас жаль! — искренне, почти с болью, воскликнула Энни. — Это же так весело и свободно! Бегать, кричать от восторга, бросаться снежками, падать в мягкий, холодный сугроб, смеясь до слез… Вы просто не представляете! Это в тысячу раз лучше любого, самого изысканного бала!
В этот момент к ним, словно корабль на всех парусах, подошла миссис Гронгер, ведя под руку пожилого, дородного джентльмена с багровым, испещренным красными прожилками лицом, пышными седыми бакенбардами и маленькими, живыми, немного заплывшими глазками-щелочками. Он был одет в охотничий костюм из грубого твида, который, казалось, вот-вот лопнет на его внушительном, выступающем вперед животе. От него пахло дорогим коньяком, дорогими сигарами и дорогим одеколоном, который не мог перебить первые два аромата.
— Лорелайн, дорогая моя, — заверещала тетка неестественно ласковым, сиропным голосом, — позволь представить тебе нашего дорогого, любимого соседа, сэра Эдгара Лоуренса. Сэр Эдгар, это моя племянница, мисс Лорелайн Эверард. Дитя, которое находится под моим покровительством.
Сэр Эдгар громко, раскатисто фыркнул, оценивающе, с видом знатока, окинул Лорелайн с ног до головы медленным, обстоятельным взглядом, и его лицо расплылось в широкой, самодовольной улыбке, больше похожей на усмешку довольного собой хищника.
— Эверард? Черт возьми, скажите на милость, не родственница ли ты старого Чарли Эверарда, того чудака, что промотал все свое состояние на каких-то древних, никому не нужных манускриптах и папирусах? — прогремел он хриплым, прокуренным голосом.
Лорелайн, покраснев от столь прямолинейного упоминания о семейном позоре, сделала безупречный реверанс, опустив глаза.
— Он был моим отцом, сэр. Я имею честь быть его дочерью.
— Ну, я так и думал, я так и думал! — раскатисто, громко рассмеялся сэр Эдгар, и его живот заходил ходуном. — Видно сразу, по крови! Такие же гордые, голубые, как незабудки, глаза и такая же, лебединая, осанка! Он был редкий чудак, спору нет, но джентльмен, джентльмен до кончиков ногтей, не то что нынешняя шушера! Рад познакомиться, дитя мое, искренне рад!
Казалось, тетка готова была расцеловать его за эту фразу, столь лестную для фамильной гордости. Но дальнейший интерес сэра Эдгара к Лорелайн быстро иссяк, исчерпав себя. Его внимание моментально привлек поднос с хересом, который пронес мимо ловкий, одетый в ливрею слуга.
— А, вот это дело, вот это я понимаю! — воскликнул он, облизываясь. — Матильда, дорогая моя, а не составить ли нам партейку в вист после? Старая, скучная миссис Паркер уже заждалась, потирая свои костлявые руки, а четвертого все нет, как нет. Вы ведь играете?
Миссис Гронгер, пойманная врасплох таким поворотом событий, на мгновение растерялась. Весь ее хитроумный план заключался в том, чтобы сэр Эдгар увлекся хрупкой, беззащитной племянницей, а не ею самой за карточным столом.
— Я… я не сильна в висте, сэр Эдгар, — попыталась она увернуться, изображая смущение. — Мои познания в картах весьма поверхностны…
— Пустяки, дорогая, пустяки! Всякая уважающая себя дама должна уметь играть в вист! — отрезал он, уже решительно увлекая ее за собой в сторону расставленных ломберных столиков. — Это развивает ум, просветляет разум! А то ваши нынешние барышни только и знают, что вздыхать по-идиотски да кружевными бантиками перебирать! Идемте, идемте, не робейте! Проиграете — я прощу, выиграете — буду аплодировать!
Тетка, бросив на Лорелайн взгляд, полный бешеной ярости и полного бессилия, позволила увести себя. Сэр Эдгар был слишком важной, влиятельной и богатой персоной, чтобы ему можно было перечить.
Лорелайн осталась с Энни, и они обе, поймав друг на друге взгляд, не могли сдержать сдерживаемого смеха, глядя на отступающую спину тетки, которую сэр Эдгар почти тащил за собой.
— Ну что ж, — философски заметила Энни, поднося к лицу веточку жасмина и вдыхая его аромат, — похоже, ваша тетушка нашла себе достойного, энергичного партнера. А вам, моя бедная Лорелайн, опять не повезло. Рыбка уплывает.
— Напротив, — тихо, но с искренним облегчением ответила Лорелайн, чувствуя, как с ее плеч спадает тяжелый груз. — Мне кажется, мне сегодня невероятно повезло. Я свободна.
Они продолжили неспешную прогулку по извилистым, усыпанным желтым песком тропинкам оранжереи. Энни, как всегда, была неиссякаемым источником сплетен, новостей и наблюдений.
— А вы знаете, — понизила она голос до конспиративного шепота, переходя на скамейку, скрытую в нише из буйной зелени, — что наш молодой, благочестивый викарий, мистер Кэтсби, уже вовсю, с амвона и в светских гостиных, распускает о вас ядовитые сплетни?
Лорелайн вздрогнула, как от укола.
— Обо мне? Но почему? Что я ему сделала?
— Говорит, что вы… необщительны и скрытны до подозрительности, — прошептала Энни, делая драматическую паузу и широко раскрывая глаза. — И что под маской показного смирения и кротости скрывается непомерная, греховная гордыня. И что отсутствие приданого — это не случайность и не трагедия, а прямое следствие вашего… как он там изящно выразился… «пренебрежения к материальной, бренной стороне бытия», что есть смертный грех. В общем, вьет из себя святого отшельника, а сам мелко и злобно мстит за то, что вы ему так и не дали шанса.
Лорелайн слушала с растущим изумлением, обидой и чувством глубокой несправедливости. Она едва помнила лицо этого человека, его худощавую, аскетичную фигуру и пронзительный взгляд, а он уже умудрился составить о ней такое законченное, ядовитое, разрушительное мнение и пустить его в свет, словно зараженную крысу в городское водохранилище.
— Но это же чудовищная, вопиющая ложь! — вырвалось у нее, и она ощутила, как горло сдавили спазмы. — Он почти не знает меня! Мы говорили всего один раз!
— Конечно, ложь! Бессовестная и глупая! — тут же горячо согласилась Энни. — Все это понимают. Люди не слепы. Но слухам, увы, верят. Особенно скучающие, недалекие дамы, которым нечем больше занять свой пустой ум. Так что будьте осторожнее, моя дорогая. Ваша тетушка, я уверена, уже в курсе и, должно быть, в ярости. Она ведь рассчитывала на викария как на последний, запасной, но надежный вариант. Теперь и эта дверь захлопнулась.
Это известие омрачило и без того не самое радужное настроение Лорелайн. Она снова, с привычной уже горечью, почувствовала себя загнанной в угол дичью, объектом для пересудов, сплетен и чужих амбиций. Ее репутация, этот хрупкий, единственный капитал бедной девушки, оказалась под угрозой из-за человека, которого она едва знала и который руководствовался лишь уязвленным самолюбием.
Она машинально следовала за Энни по извилистым тропинкам оранжереи, почти не замечая окружающей ее сказочной красоты. Ее мысли были далеко, мрачны и тяжелы. Она думала о том, как несправедлив, жесток и лицемерен этот мир, где женщина не имеет права на защиту от клеветы, где ее вынужденную тишину могут принять за высокомерие, а бедность — объявить карой за мнимые грехи.
И в этот момент, когда ее охватило почти что отчаяние, ее рассеянный взгляд упал на большую, напольную, в человеческий рост, вазу из сине-белого китайского фарфора, стоявшую в тенистой нише, увитой плющом. Ее гладкая, отполированная до зеркального блеска поверхность отражала, как вогнутое зеркало, кусочек оранжереи и проходящих мимо людей.
И сердце Лоры екнуло, замерло на мгновение. Ей показалось, что в глубине этого искаженного отражения она увидела не себя и Энни, а другую комнату, другой, более теплый, мягкий свет… и знакомый, дорогой сердцу силуэт. Это было мгновение, всего лишь доля секунды, мимолетная игра света и тени, но ее было достаточно, чтобы по спине пробежали мурашки, а к щекам бросилась кровь. Даже здесь, в этом шумном, людном месте, ее тайна, ее странная, мистическая связь с Сильваном, напоминала о себе, становясь тихим укором суетности окружающего мира и его жестоких игр.
— Лорелайн? Вы меня слушаете? Вы как будто привидение увидели, — обеспокоенно спросила Энни, останавливаясь и хватая ее за руку.
— Простите, моя дорогая, я… я просто немного задумалась, — вздрогнув, опомнилась Лорелайн, поспешно отводя взгляд от злополучной вазы. — Этот аромат… он такой густой, что голова кружится.
Они вернулись к основному обществу. Пикник был в самом разгаре. Сэр Эдгар Лоуренс и миссис Гронгер, как и предполагалось, увлеченно играли в вист, причем сэр Эдгар громко хохотал, хлопал тетку по руке своими мясистыми ладонями и явно находил в ней достойную, азартную партнершу, что льстило его самолюбию. На Лорелайн он больше не обращал никакого внимания, разве что крикнул ей через стол: «Не скучай, красавица! Выбирай кавалера пошустрее!».
Обратная дорога в Гринторн-Мэнор, начавшаяся уже в зимних сумерках, была молчаливой и напряженной. Миссис Гронгер была явно не в духе, ее лицо напоминало грозовую тучу. Ее план провалился с треском, и она это понимала. Вместо того чтобы ловко пристроить племянницу, она сама была втянута в карточную игру со старым, непредсказуемым сквайром, который видел в ней не сваху, а партнера по развлечению, да еще и проиграла ему изрядную сумму. К тому же, она, видимо, уже успела узнать о сплетнях викария от кого-то из дам, ибо ее молчание было зловещим и густым, как варенье.
Лорелайн же, глядя на мелькающие за заиндевевшим окном синие, причудливые тени сугробов, думала о двух вещах. О ядовитой, несправедливой клевете мистера Кэтсби, от которой сжималось сердце болью и горечью, и о том мимолетном, таинственном отражении в китайской вазе, которое согревало ее изнутри и напоминало, что где-то там, далеко, есть человек, который видит ее настоящую, без масок и притворства. И эти две мысли, как ангел и демон, боролись в ней, оставляя после себя сложный, горьковато-сладкий привкус.
Она жила в мире светских интриг, сплетен и низких расчетов, но ее сердце и мысли уже принадлежали миру тихих голосов из ниоткуда, беззвучных смехов и обещаний, данных через холодную, хрупкую преграду стекла. И этот внутренний разлад, эта постоянная двойственность ее существования были куда страшнее и мучительнее любой зимней стужи.
Едва вернувшись в свою холодную комнату, она с нетерпением зажгла свечу и подошла к зеркалу. Она нуждалась в нем. Нуждалась в его взгляде, в его участии, как в глотке свежего воздуха.
И он был там. Сильван. Он сидел в своем кресле, у камина, но не читал, а просто смотрел перед собой с выражением глубокой, мрачной задумчивости. Увидев ее, он встрепенулся, и его лицо озарилось привычной теплой улыбкой, но в глазах оставалась тень какой-то своей, далекой от нее озабоченности.
Они попробовали поговорить, но связь сегодня работала хуже, чем в прошлый раз. И пришлось довольствоваться только немыми приветствиями. А Лорелайн, движимая внезапным порывом, подняла свой карандаш.
«Сегодня был тяжелый день. Меня оклеветали».
Он прочел, и его лицо тут же помрачнело. Он исчез на мгновение и вернулся с ответом.
«Кто? Что случилось? Расскажите мне».
И она рассказала. Коротко, сбивчиво, на клочках бумаги, она излила ему всю горечь от сплетен викария, всю унизительность сегодняшних «смотрин», всю тяжесть своего положения. Она не жаловалась, она просто констатировала факты, и от этого ее рассказ звучал еще горше.
Сильван читал, и его лицо становилось все суровее. Когда она закончила, он долго сидел молча, глядя на нее, и в его глазах читалось не только сочувствие, но и ярость. Затем он медленно написал:
«Этот человек — ничтожество. А тот старый пьяница — глупец. Они не стоят и пыли у вас под ногами, Лорелайн. Вы помните это».
Она кивнула, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы благодарности.
Он помедлил, а затем, словно делая над собой усилие, добавил:
«Меня тоже сегодня гложет кое-что. Давят обстоятельства. Отец… он снова заводит речь о женитьбе. На женщине, которую я не люблю и не уважаю. Иногда мне кажется, что я заперт в клетке так же, как и вы».
Лорелайн замерла, читая эти слова. Она впервые осознала, что по ту сторону стекла тоже существует своя борьба, свои цепи. Его богатство, его положение — они не делали его свободным.
«Я понимаю вас», — написала она, и это была чистая правда. Впервые они были не просто загадочными незнакомцами, а двумя людьми, объединенными общим чувством безысходности.
«Мы найдем выход», — написал он с внезапной решимостью. «Для нас обоих. Я обещаю вам это».
Они смотрели друг на друга через стекло, и в тишине комнаты висело невысказанное понимание. Они были больше, чем просто видениями друг для друга. Они стали союзниками по несчастью. И в этой странной, необъяснимой связи была не только нежность, но и сила. Сила, которая, возможно, могла помочь им выжить в своих отдельных, но таких похожих клетках.