Пыль танцевала в солнечном луче, пробивающемся сквозь запыленное окно. Пустота звенела в ушах. Ирина стояла посреди гостиной, где не осталось ничего, кроме этого одного, забытого стула. Он стоял криво, как печальный памятник былой жизни. На паркете остались четкие квадраты — следы от ножек дивана, вмятины от шкафа... А еще — мелкие царапины от машинок Леши и вмятина от того раза, когда Соня уронила железную конструкторскую деталь.
Тишина. Густая, тяжелая, давящая.
Она сделала шаг, и скрип половицы отозвался гулким эхом в абсолютно пустом пространстве. Такого не бывает. В квартире, где двое маленьких детей, не бывает такой тишины. Ирина подошла к окну. Внизу неспешно текли машины, люди. Мир снаружи жил своей жизнью, не подозревая, что здесь, на девятом этаже, произошло землетрясение. Рухнул целый мир.
Она закрыла глаза, позволяя памяти отмотать пленку назад. Всего на три месяца. К тому вечеру, который казался таким обычным... Нет, не с него. Все началось гораздо раньше, но осознание пришло именно тогда, в тот пресный, безмолвный вечер.
***
Тот вечер был ни сырым, ни соленым. Он был пресен и безвкусен, как остывший, забытый на столе ужин. Леша, распластав на столе учебники и краски, выводил что-то усердным почерком. Соня, устроившись на ковре, возводила из конструктора дворец для куклы. Ирина разбирала папку с детскими рисунками, откладывая самые удачные в отдельную стопку. А Сергей… Сергей мыл посуду. Стоял у раковины, спиной к ним, и его широкая спина в привычной домашней футболке казалась воплощением иллюзорной стабильности, быта, нормы.
Шумела вода, позвякивали тарелки. Было тихо. Не комфортно-семейно, а натянуто, как струна. Последние месяцы в их доме поселилось это молчание. Оно пришло на смену ссорам, которые ни к чему не приводили. Они просто кончились. Выдохлись. И осталось — вот это.
Ирина смотрела на затылок мужа и думала, что они как два параллельных рельса — вроде рядом, а уже никогда не пересекутся. Она собиралась предложить Соне включить мультики, просто чтобы заполнить пустоту звуком. Но он начал говорить первым.
Голос у него был ровный, спокойный, будто он комментировал прогноз погоды. Он не обернулся. Говорил в окно, в ночное стекло, в котором отражалась его собственная, чуть смазанная тень.
— Кстати, Ира, — сказал он, тщательно вытирая тарелку. — Насчет детей. Детей оставь. Квартира моя. Я уже звонил юристу.
Он поставил чистую тарелку на сушилку и взял новую.
В комнате что-то щелкнуло. Возможно, в голове у Ирины. Звук слов не совпадал с их чудовищным смыслом. Они были такими нереальными, что мозг отказывался их складывать в осмысленную картинку.
Она сидела на полу, вцепившись пальцами в края детских рисунков. Смотрела на его спину. Ждала, что он обернется, улыбнется, скажет: «Да шучу я, дура!» Но он продолжал мыть посуду. Методично, тщательно. Посуды было много.
— Что? — выдохнула она. Это была попытка вдохнуть воздух, которого внезапно не стало.
— Ты меня слышала, — он все так же не оборачивался. — Квартира была моей до брака. Доказательства есть. Так что претендовать не сможешь. А дети… Детям нужен отец. Нормальный, обеспеченный. А что ты можешь им дать? Съемную квартирку? Работая за копейки?
Каждое слово было ледяной иглой. Они входили глубоко, не оставляя ран, но парализуя.
— Ты… это серьезно? — ее собственный голос прозвучал чужим, тонким, как треснувшее стекло.
Наконец он обернулся. Вытер руки полотенцем. Лицо у него было обычное, будничное. Ни злобы, ни ненависти. Пустое. И от этого — в тысячу раз страшнее.
— Абсолютно. Устал я, Ира. От всего этого. — Он широким жестом обвел комнату, будто показывая на всю их совместную жизнь, на детей, на нее. — Хочу начать все с чистого листа. С новым человеком. А вы… все вы — балласт.
«Балласт». Слово повисло в воздухе, тяжелое и уродливое. Леша поднял голову от уроков, почуяв неладное. Соня перестала строить дворец.
— Папа, что такое балласт? — спросила она своим звонким голоском.
Сергей фыркнул и бросил полотенце на столешницу.
— Груз ненужный. Мешающий летать.
Ирина вскочила. Ноги были ватными, земля уходила из-под них. Она подошла к нему вплотную, глядя в эти пустые, ничего не выражающие глаза.
— Ты не имеешь права… Ты не можешь просто так… Это наши дети! — она пыталась кричать, но из горла вырывался лишь сдавленный шепот.
— Мои дети, — поправил он холодно. — И я позабочусь о них. Как следует. А ты… ты устроишь свою жизнь. Свободна, как птица. Ведь ты всегда хотела свободы, да? От моей «тирании».
Он улыбнулся. Криво, язвительно. Она действительно когда-то, в минуты отчаяния, говорила, что чувствует себя в клетке. И он теперь использовал ее же слова против нее.
— Я никуда не уйду без детей, — прошептала она, чувствуя, как по спине бегут мурашки. — Никуда.
— Посмотрим, — коротко бросил он и, отстранив ее, прошел в зал, к детям. — Леш, Сонь, идите, будем новый мульт смотреть. Папа все вам разрешает сегодня.
Он увел их. Забрал. Прямо при ней. Ирина осталась стоять на кухне, в центре привычного, родного мира, который только что взорвался изнутри. Она смотрела на его спину, на доверчиво пристроившуюся к его боку Соню, и понимала — война объявлена. Война без правил. И главный приз — ее дети.
Она медленно опустилась на стул. Руки дрожали. Внутри все замерло, превратилось в осколки льда. Она сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Боль была единственным, что удерживало ее в этой реальности.
«Нет, — пролетело в голове, ясно и четко. — Нет. Никогда».
Она сидела, уставившись в пустоту. А внутри рождалась сталь — тихо, беззвучно, частица за частицей.
Молчание длилось три дня, растянувшись в липкую, беспросветную вечность. Сергей спал на диване в гостиной, демонстративно громко храпя. Он вел себя так, будто не перерезал тонкую ниточку, на которой держалось все. Утром уходил на работу, вечером возвращался, совал детям шоколадки, игнорируя Ирину. Она была для него воздухом, невидимкой.
Ирина же двигалась по квартире как сомнамбула. Руки сами готовили еду, мыли посуду, гладили одежду. А голова была заполнена одним тяжелым, как камень, вопросом: «Что делать?». Она звонила юристам. Ответы были неутешительными. «Квартира его? Да, сложно. Нужны доказательства совместных вложений… Нет? Очень сложно». Голоса в трубке были вежливыми, но безучастными. Она чувствовала себя мухой, бьющейся о стекло закона.
— Сергей, мы должны обсудить. Мы не можем вот так…
— Обсуждать нечего, — отрезал он, не отрываясь от телефона. — Я все уже сказал.
И снова — ледяная и гладкая стена.
На четвертый день в дверь позвонили. На пороге стояла Галина Петровна, его мать. Лицо — маска праведного негодования. Не успела Ирина закрыть дверь, как та, скинув калоши, прошла на кухню, окинула взглядом немытую чашку в раковине и фыркнула.
— Ну, ясно. Порядок запущен. А я-то думала, ты за ум взялась, — бросила она, обращаясь к пространству.
— Галина Петровна, мы не ждали гостей, — тихо сказала Ирина.
— А я и не гость. Я за внуками. Сергей сказал, ты на нервах. Детям это вредно. Поедем ко мне, Лешенька, Сонечка, у бабушки новые игрушки есть!
Дети радостно припустили на кухню.
Ирина смотрела на свекровь, и комок ненависти подкатывал к горлу. Она понимала — это диверсия, часть плана. Оторвать детей, показать, где «настоящая забота».
— Дети не поедут, — сказала Ирина, и голос ее впервые за эти дни прозвучал твердо.
— Что? — Галина Петровна медленно развернулась к ней, ее глаза сузились. — Ты мне будешь указывать? Я их лучше тебя растила! Моего сына вырастила, и этих выращу. А ты… Ты что? Работаешь за копейки, дома бардак. Ты думаешь, суд тебе их оставит? Ха! — она язвительно рассмеялась. — Суд детей матери-неуравновешенной не оставляет. А ты у нас, я посмотрю, на грани срыва.
Леша, стоя в дверях, смотрел то на маму, то на бабушку. Его лицо было серьезным, он все понимал. Он молчал, сжимая кулачки.
— Выйди, пожалуйста, из моей кухни, — прошептала Ирина. Ее трясло.
— Твоей? — свекровь сделала шаг вперед, наступающе. — Это квартира моего сына! И все здесь его! А ты здесь никто! Приживалка!
В этот момент Леша не выдержал. Он не закричал. Он подошел к бабушке, встал между ней и мамой, и посмотрел на Галину Петровну своими большими, совсем не детскими глазами.
— Баба Галя, уходи, — тихо, но очень четко сказал он. — Ты плохо говоришь про мою маму. И я тебе не верю.
В кухне повисла оглушительная тишина. Даже Соня притихла.
Галина Петровна опешила. Она явно не ожидала такого от внука.
— Лешенька, милый, бабушка же…
— Ты врешь, — перебил он ее. Его голос дрогнул, но он не отводил взгляда. — Папа тоже врет. Он маму обзывал. А ты говорила, что мама без нас с ума сойдет. Я все слышал.
Его детская логика была неумолима. Галина Петровна побледнела. Она рассчитывала на истерику Ирины, на скандал, но не на холодную решимость восьмилетнего ребенка.
— Что ты несешь, мальчик! — всплеснула руками Галина Петровна, пытаясь взять ситуацию под контроль. — Это она тебя научила?
— Меня никто не учил, — Леша стоял насмерть. — И если папа заберет нас к себе, я в суде все расскажу. Про то, как вы про маму говорите. Судья — она как учительница в школе? Она плохих людей наказывает?
Свекровь схватила свою сумку и, бормоча что-то невнятное, почти побежала к выходу. Дверь за ней захлопнулась.
Ирина опустилась на колени и притянула к себе Лешу. Он весь напрягся, не плакал, сжимая губы.
— Спасибо, мой герой, — прошептала она. — Спасибо.
Он обнял ее за шею и спрятал лицо у ее плеча. И только тогда его маленькое, мужественное тело содрогнулось от сдерживаемых рыданий. Он плакал тихо, по-взрослому.
В этот момент в квартире послышался щелчок ключа в замке. Вернулся Сергей. Он вошел, повесил куртку и, увидев их троих в обнимку на полу в кухне, скептически хмыкнул.
— Что за цирк? Мамаша, хватит детей истериками травмировать.
Ирина медленно подняла на него глаза. В них не было ни страха, ни отчаяния. Только холодная, отточенная сталь. Она просто смотрела. И этот взгляд был красноречивее любых криков.
Сергей почувствовал это. Его уверенность дрогнула.
— Чего уставилась? — буркнул он уже менее уверенно и быстрыми шагами прошел в свою комнату.
Ирина держала детей в объятиях. Леша постепенно успокаивался. Она знала — это только начало. Но первый, самый страшный шаг был сделан. Не ею, а сыном. Леша показал матери, за что стоит бороться, и как именно: просто сказав правду.
Внутри нее, рядом с ледяным комом страха, теперь горел маленький, но яркий огонь. Огонь надежды. Продолжение>>