Настя стояла на табуретке посреди гостиной и с диким удовольствием закрашивала валиком с синей краской ту самую «песочную» стену, которую Светлана Викторовна когда-то выбрала, потому что «не маркая». Краска ложилась густо, пахло сыростью и… свободой. Да, именно свободой. Этот запах перебивал даже въевшийся за семь лет брака аромат тушеной курицы и дешевого одеколона «для офиса».
Валик скрипел, оставляя сочные, мокрые полосы. Песочный цвет сдавался без боя, уступая место дерзкому, глубокому кобальту. Она замахнулась на следующий участок, когда в кармане завибрировал телефон. Настя сползла с табуретки, вытерла липкие пальцы о старые спортивные штаны — Димины, кстати, — и глянула на экран.
«СВЕТЛАНА ВИКТОРОВНА».
Мир не рухнул. Сердце не ушло в пятки. Настя просто вздохнула, положила телефон на подоконник экраном вниз и полезла обратно на табуретку. Пусть звонит. Все равно не услышит. Она теперь много чего не слышала.
А вот три недели назад она слышала все. Каждый шорох, каждый вздох. Особенно вздохи.
— Помнишь, Насть? — мысленно обратилась она к себе прежней. — Помнишь тот вечер?
— Насть, ты чего тут как истукан? — раздался тогда голос Димы из коридора. — Помоги разуться, что ли.
Она стояла на том самом месте, где сейчас была табуретка, и смотрела, как он, согнувшись, возится со шнурками. Спина у него была знакомая, родная, вот эта родинка на шее… И вдруг — резкая мысль, острая, как лезвие: «А ведь я не хочу к нему прикасаться. Не хочу».
— Дима…
— Ну? — он выпрямился, лицо усталое, раздраженное. — Чего?
Слова застряли комом в горле. Спросить? Поинтересоваться, правда ли то, что шепчет МарьИванна из бухгалтерии? Что он второй месяц ходит на обед не в столовую, а в кафе через дорогу… с новой стажеркой. Спросить — значит, начать скандал. А скандал — это крики, хлопанье дверями, а потом — тягостное молчание и ее же виноватые «прости». Нет, уж лучше промолчать. Как всегда.
— Ничего… Ужин на плите. Остынет.
— А, — буркнул он и прошел в зал, включил телевизор.
Она потупилась, пошла на кухню и стала доедать холодную картошку. А через час зазвонил его телефон. Дима говорил приглушенно, из спальни.
— Да, мам… Нет, не поел еще… Не знаю, что она там готовила, не спросил… Ну невкусно, мам, и все тут! У тебя хоть суп всегда наваристый…
Она сидела на кухне, сжимая в руке кружку, и слушала. И чувствовала, как что-то внутри остывает. Остывает до хруста. Он жаловался. Своей матери. На ее невкусный ужин. В тридцать пять лет.
Настя отложила валик, спустилась и отошла на пару шагов, чтобы оценить работу. Синее пятно на стене росло, как надежда. О, а вот и памятное место — чуть левее. Там висела та самая гипсовая пластина с аистами, подарок Светланы Викторовны на новоселье. «Чтобы детишек поскорее». Детей не случилось. Не то чтобы не хотели… Просто как-то не сложилось. А пластина висела, напоминая об еще одном провале.
Дверь в спальню была приоткрыта. Настя заглянула туда. Пустая гладильная доска, прислоненная к стене. Раньше она стояла там перманентно. Дима требовал, чтобы рубашки были идеально выглажены. «Ты же не работаешь, у тебя времени вагон. Смотри, чтоб без заломов!» И она гладила. Вечерами. Смотря сериалы и мечтая о чем-то своем. О том, чтобы выспаться. Сходить на йогу. Просто посидеть в тишине.
Тишина.
Она прислушалась. Ни телевизора, ни его кашля по утрам, ни ворчания: «Насть, носки где? Насть, ты мою синюю рубашку не видела?» Теперь был только шум машин за окном и ее собственное дыхание.
А потом она вспомнила Тот Вечер. Кульминационный. Тот, после которого уже ничего нельзя было склеить.
Они были у Светланы Викторовны в гостях. Воскресный обед. Обязательная программа.
— Настя, солонку-то поставь на место, — говорила Светлана Викторовна, не глядя на нее. — Не по феншую у тебя все. Энергия не течет.
— Мам, да кто сейчас в это верит, — пробормотал Дима, больше уткнувшись в телефон.
— Молчи, Митя, ты не в курсе, — отрезала свекровь. — А ты, Настя, хоть на работу собралась? А то сидишь дома, скукоживаешься вся. Я его кормлю, а тебе лишь бы диван топтать.
Настя чувствовала, как горит лицо. Она посмотрела на Диму. Он… ухмыльнулся. Будто это была шутка.
— Мам, она у меня домовитая, — сказал он, наконец подняв глаза. — Лучше тебя, конечно, не справляется, но… терпимо.
«Терпимо». Это слово повисло в воздухе, густое, как масло в тарелке со свекровьиным борщом.
И тут Светлана Викторовна, отламывая кусок хлеба, бросила в пространство, словно кость собаке:
— Митя, а ты знаешь, что Ирочка, дочка моей подруги, архитектором стала? Престижную премию получила. Красивая, умная… И не замужем, между прочим. Не то что некоторые.
Настя замолчала. Окончательно. Она перестала слышать их разговор. Она смотрела в свою тарелку, на остывший борщ, и видела в нем всю свою жизнь — яркую, но холодную, разваренную до безвкусицы.
Вечером, по дороге домой, Дима, довольный и сытый, сказал:
— Ну что ты надулась? Мама же просто заботится. И Ирочка, та правда молодец. Могла бы и с нее пример брать.
Она не ответила. Она смотрела в окно на мелькающие фонари и понимала — все. Лопнула та самая, последняя, терпеливая ниточка.
А на следующий день он, вернувшись с работы раньше обычного, с порога заявил:
— Слушай, мама плохо себя чувствует. Давление. Я съезжу, поживу у нее недельку-другую. Помогу по дому. Ты тут… справишься.
Он говорил это, глядя куда-то мимо нее, в коридор. Уже собирая в сумку носки и зубную щетку.
— Справишься? — переспросила Настя тихо. Так тихо, что он даже не расслышал.
— А? Ну да. Конечно. Пока.
И ушел. Захлопнув дверь. Не оглянувшись.
Настя осталась стоять посреди прихожей. В тишине. В той самой, о которой так мечтала. И поняла, что это не пауза. Это — финал.
Она медленно подошла к окну, посмотрела, как он садится в машину. И вдруг… улыбнулась. Потом рассмеялась. Тихо, с истерической ноткой. Потом расплакалась. А потом снова засмеялась.
Муж ушел к маме. Спасибо ей, Светлане Викторовне. Освободила Насте место под солнцем. И под этой синей-синей стеной.
Она провела рукой по свежей краске. Прохладно. Жизнь.
***
Через три дня синяя стена в гостиной была готова. Она пожирала свет и отбрасывала на пол причудливые бирюзовые тени. Комната стала казаться меньше, но бесконечно более… ее. Настя ходила вокруг да около, то включая, то выключая свет, ловя себя на мысли, что улыбается как дура. Это была ее первая стена. Не «наша». Не «удобная». Ее.
Именно в этот момент ее взгляд упал на заляпанную краской картонную коробку в прихожей. Ту самую, в которую она за пару часов до его «отъезда к маме» сгребала его вещи — случайно забытые носки, старые спортивные штаны, пачку сигарет «от стресса» и тот самый одеколон. Она тогда сделала это, будто выметая сор. А потом коробка так и стояла, немой укор.
«Отвезти, — вдруг четко прозвучало у нее в голове. — Отвезти и закрыть эту дверь. Навсегда».
Мысль о встрече со Светланой Викторовной вызывала тошнотворную дрожь в коленках, знакомую до боли. Но сейчас, глядя на свою синюю стену, Настя почувствовала не страх, а скорее… медицинский интерес. Как будто ей предстояло в последний раз взглянуть на вирус, от которого она наконец-то излечилась.
Она взяла коробку, пахнущую чужим прошлым, и поехала.
Сердце все-таки колотилось где-то в горле, когда она поднималась по лестнице в знакомом подъезде. Она готовилась к бою. Собрала в кулак всю свою ярость, все обиды — они клокотали внутри, готовые вот-вот вырваться наружу ядовитым: «Заберите своего мальчика!»
Она глубоко вздохнула и нажала на звонок. Где-то внутри зашуршало, послышались шаги. Дверь открылась.
Но на пороге стояла не Светлана Викторовна.
Перед ней была молодая женщина. Высокая, худая. Мокрые, темные волосы были собраны в небрежный пучок. На ней были потертые джинсы и огромная, бесформенная футболка с потускневшим принтом какого-то фестиваля. В руке она держала полотенце.
Это была Ирочка. Та самая. Идеальная архитектор, получившая премию.
Но в жизни она выглядела… измотанной. Не выспавшейся. Глазами, в которых читалась та же усталость, что и у Насти все эти семь лет.
Они молча смотрели друг на друга несколько секунд. Воздух гудел от невысказанного. Настя сжала пальцами картон коробки так, что он хрустнул.
— Я… — голос ее сорвался. — Привезла. Его вещи.
Ирочка медленно перевела взгляд с Насти на коробку. Не улыбнулась. Не нахмурилась. Ее лицо исказила странная, горькая гримаса. Она тяжело, по-стариковски вздохнула.
— Заходи, — тихо сказала она и отступила назад, пропуская Настю в прихожую.
Тот же паркет, тот же запах лаврового листа и мебельного полироли. Но что-то витало в воздухе… напряжение. Гнетущее.
— Он там, — Ирочка кивнула в сторону гостиной, не глядя. — На диване. Храпит, будто целый год не спал.
Настя застыла с коробкой в руках, не зная, куда ее поставить.
— А… Светлана Викторовна? — выдавила она наконец.
— На кухне, — Ирочка мотнула головой в другую сторону. — Читает мне лекцию о том, как правильно выполаскивать носки. В третий раз за сегодня.
Она говорила ровным, безжизненным голосом, глядя куда-то в пространство за спиной Насти. И вдруг ее взгляд сфокусировался. Она снова посмотрела на Настю. Не как на соперницу. А как на… товарища по несчастью. В ее глазах читалась не враждебность, а глубокая, вселенская усталость и странная искорка понимания.
— Слушай… — Ирочка вдруг понизила голос до шепота, сделав шаг ближе. — Он там… он всегда такой? Прости, дурацкий вопрос.
Настя только кивнула, не в силах вымолвить слово. Ком в горле мешал дышать.
— Про «невкусный ужин» жаловался? — так же тихо спросила Ирочка, и в уголках ее глаз заплясали морщинки, похожие на смех, но смех до слез. — Мне Светлана Викторовна вчера целую лекцию прочитала, каким должен быть суп для ее Митеньки. С зажаркой, но не пережаренной. С лаврушкой, но чтобы ее потом сразу вынуть. Чтобы картошка…
— …разварилась, но не развалилась, — закончила за нее Настя своим, выдохнутым шепотом.
Их взгляды встретились. И в этой духоте свекровьиной прихожей, между двумя женщинами, которых намеренно сталкивали лбами, проскочила искра. Не дружбы. Нет. А странного, горького сестринства. Они были из одного плена. Просто одной удалось сбежать, а другая… другая только что в него вошла.
Из гостиной донесся громкий, клокочущий храп. Потом кашель. Дима.
— Ирочка, ты все там копаешься с этими носками? Неси сюда эту дрянь! — вдруг раздался с кухни резкий голос Светланы Викторовны.
Ирочка закатила глаза, сделав Насте знак «держи себя в руках», и ушла на кухню, оставив ее одну.
Настя поставила коробку на пол, у самой двери. Рядом с парой его же старых кроссовок. Она стояла и смотрела на эту коробку. Вся ярость, вся обида, что клокотала в ней еще полчаса назад, куда-то ушла. Осталась лишь пустота и острое, щемящее чувство… жалости. Не к себе. И даже не к Ирочке. А к нему. К этому вечному мальчику, который сбежал с одной кухни на другую, так и не научившись жить своей жизнью.
Она развернулась и тихо, не прощаясь, вышла на площадку. Дверь за ней медленно закрылась, щелкнув замком.
Настя села в машину, закрыла глаза и выдохнула. Продолжение>>