Жизнь Насти измерялась не днями, а длиной проводов трамвайных путей, уходивших в серую даль спального района. Ей было тридцать пять, и она чувствовала себя старой, просмоленной шпалой, на которую годами падали колеса чужих жизней, оставляя трещины и сколы. Ее мир был выверен до копейки, разложен по дебету и кредиту в бухгалтерских программах трамвайного депо. Там, среди стопок бумаг и монотонного стука клавиш, она проводила свои дни, будто отбывая пожизненное заключение в камере с серыми стенами.
Одиночество было ее единственным верным спутником. Оно заполняло собой маленькую однушку в панельной хрущевке, где каждый вечер Настя оставалась наедине с собственным отражением в зеркале. И каждый раз она с ненавистью отворачивалась.
«Некрасивая» — клеймо, вбитое в нее самой жизнью. Неправильные черты лица, слишком простой разрез глаз, фигура без намека на изящество. Она была той самой женщиной, на которую в толпе не оборачиваются, которую не приглашают танцевать, чей номер телефона не просят и на которую не смотрят с восхищением.
Единственным мужчиной, который когда-либо за ней ухаживал, был Костя. Он появился в ее жизни, как внезапная вспышка света в кромешной тьме. Настя не могла поверить в его интерес, ей казалось, это насмешка или ошибка. Она ухватилась за него с отчаянной жадностью, а потом — с удушающей ревностью. Каждая коллега, подруга, даже продавщица в магазине казались ей угрозой. Она проверяла его телефон, закатывала сцены без повода, плакала и требовала подтверждений любви. Костя терпел два года, а потом ушел. К другой. Красивой. Уходил он без скандала, без выяснения отношений, просто сказал:
— Я устал, Настя. Ты сама все уничтожила своей ревностью.
Теперь по ночам она лежала в пустой кровати и проклинала сначала его, а потом — себя. Свою внешность, которая не давала ей права на счастье. Свою по-дурацки бесцельную жизнь, в которой не было совсем никакой ценности. Слезы были солеными и горькими, но приносили странное облегчение, будто подтверждая ее правоту: мир жесток, а она — его вечная жертва.
А еще Настя жутко завидовала красивым женщинам. Видела их по дороге на работу — смеющихся, уверенных, с блеском в глазах, при макияже. Им делали комплименты, им уступали места, с ними флиртовали и заигрывали. Настя сжимала кулаки в карманах пальто и чувствовала, как каждый раз внутри закипает черная, едкая зависть. И чтобы спрятать это некрасивое чувство от самой себя, она мысленно осуждала их: уж наверняка все, как одна, дуры пустые, только кудри и губищи и есть. Но это не помогало, и от осознания собственной неполноценности становилось только больнее.
Иногда, крайне редко, в Настиной жизни все же появлялись мужчины — не на правах возлюбленных, а так... Сосед, помогавший донести тяжелую сумку, коллега из отдела кадров, предлагавший вместе пообедать. Но она была уверена, что на нее, уродину, даже смотреть противно — а раз так, то и любой интерес с их стороны мог быть только корыстным или насмешливым. «Чего ему надо? Насмехается, что ли?» — начинало стучать в висках при малейшем проявлении внимания к ней. И Настя колко отшучивалась, строила стену из сарказма и недоверия. Она как будто проверяла: сможешь пройти сквозь тернии моего характера, чтобы добраться до… а до чего, собственно? Добраться было не до чего, внутри — одна боль и комплексы.
Мужчины, естественно, исчезали. А Настя шла домой, запиралась в ванной и плакала. Она видела в их уходе подтверждение своей непривлекательности, а не следствие поведения. Это был порочный круг: ожидание отвержения — защитная агрессия — реальное отвержение — слезы и укрепление веры в свою неполноценность.
И вот, глядя из окна офиса на уезжающие из ворот депо трамваи, Настя с холодной ясностью понимала, что так и будет до самого конца. Эти серые стены, этот отчет по амортизации, эта одинокая квартира, эти слезы по ночам. Вся ее жизнь. Одинокая, безрадостная и предсказуемая, как таблица умножения. Она смирилась. Казалось, иного пути нет.
***
Настя с ненавистью смотрела на экран, где упрямо не сходилась одна копейка. Вся ее жизнь была вот в этой проклятой копейке — вечный дисбаланс, который никогда не получится исправить.
Внезапно зазвонил телефон. Незнакомый номер.
— Слушаю, — произнесла Настя сухо, по-бухгалтерски.
— Анастасия Викторовна? Говорит нотариус Сергей Иванович Орлов. Мне нужно с вами встретиться по вопросу наследства.
Настя сперва удивилась, потом фыркнула:
— Наследства? Вы, наверное, ошиблись. У меня нет родственников, которые могли бы оставить мне что-то, кроме долгов.
— Нет, не ошибся. Речь идет о вашей двоюродной тете, Лидии Леонтьевне Зайцевой. Она скончалась месяц назад.
Имя прозвучало как удар хлыстом. Тетя Лида. Та самая, про которую мама говорила сквозь зубы: «Цыганка. Беспутная. Слишком много о себе возомнила».
— Мы… мы не общались, — растерянно проговорила Настя.
— Это не имеет значения. Вы являетесь единственной наследницей ее имущества.
Слово «имущество» повисло в воздухе, такое нереальное, что Настя сначала не поняла.
— Вы шутите? — наконец спросила она.
— Нет, Анастасия Викторовна. Все абсолютно серьезно. Когда вы сможете приехать?
Через два часа она уже неслась в трамвае, сжимая в руке бумажку с адресом и ключ. Старые вагоны громыхали, раскачивались, угрожая вот-вот сойти с рельсов, но Настя не замечала. Она смотрела в окно, и серый город вдруг начал преображаться. Вот уже не панельные пятиэтажки, а старинные особняки с лепниной. Вот люди другие — не уставшие, а деловитые, красивые.
«Квартира в центре, — стучало в висках. — Это же новая жизнь. Там все будет по-другому».
Она нашла дом — солидный, каменный, с красивым подъездом. Сердце бешено колотилось, когда поднималась по лестнице. Ключ повернулся в замке тяжело, с громким щелчком.
Дверь открылась, и Настю ударил в лицо плотный, сложный запах — дорогих, но приторных духов, старого табака, пыли и чего-то кислого, похожего на вино. Она зажмурилась, делая шаг внутрь.
Просторная гостиная предстала перед ней в полумраке, потому что тяжелые бархатные портьеры были плотно задернуты. В свете, пробивавшемся из прихожей, Настя разглядела немыслимый хаос. На полу валялись пустые бутылки, пепельницы завалены окурками, мебель — побитая, но когда-то роскошная — стояла криво, будто после шумной вечеринки. На стенах висели странные, экспрессивные картины, а повсюду лежали стопки книг и исписанные листы бумаги.
«Поэтесса, — с горькой усмешкой подумала Настя. — Вечеринки до утра».
Она медленно прошлась по комнатам. В большой спальне стояла огромная кровать с помятым бархатным балдахином. В кабинете — массивный письменный стол, заваленный рукописями. И везде — следы бурной, незнакомой Насте жизни. Жизни, полной страстей, творчества, безумств.
Она подошла к окну в гостиной и с силой дернула шнур. Портьеры с шуршанием разъехались, и в комнату хлынул яркий солнечный свет, заставивший золотистую пыль заплясать в воздухе.
Настя обернулась, окидывая взглядом свое новое, неожиданное владение. Да, здесь нужен был капитальный ремонт. Выбросить всю эту ветошь, вымыть стены, переклеить обои. Сделать все чисто, стерильно, правильно. Как в ее бухгалтерских отчетах.
Но сначала она просто стояла посреди этого бардака, этого памятника чужой свободе, и впервые за долгие годы чувствовала не знакомую горечь, а щемящую, странную надежду.
«Здесь все может быть по-другому, — подумала она, глядя на солнечные зайчики на паркете. — Совсем по-другому».
***
Это случилось через несколько дней, когда Настя, окрыленная переменами, решила прогуляться по новому району. Она шла, погруженная в мысли о ремонте, и почти не смотрела по сторонам. Вдруг у ее ног метнулся маленький, пушистый комочек — такса в ярко-красной попонке. Не раздумывая, Настя наклонилась и подхватила собаку на руки как раз в тот момент, когда та собралась было рвануть на проезжую часть.
— Моська! Стой, дурашка! — раздался отчаянный крик, и через секунду к ней подбежал запыхавшийся мужчина.
Он был немолод, лет сорока пяти, в легкой ветровке, с сединой на висках и удивительно теплыми, лучистыми глазами, полными одновременно паники и облегчения.
— Спасибо вам огромное! — он выдохнул, бережно забирая таксу из рук Насти. Собака тут же принялась облизывать ему лицо. — Совсем от рук отбилась, испугала меня до смерти!
Настя отступила на шаг, машинально скрестив руки на груди. Ее первым порывом было отругать его за невнимательность.
— Нужно лучше смотреть за питомцем, — сказала она сухо. — Машины носятся тут каждую минуту.
— Конечно, вы абсолютно правы, — мужчина не спорил, а смотрел на нее с такой искренней благодарностью, что Насте стало неловко за резкость. — Я Витя. Позвольте хоть кофе вам предложить в знак благодарности. Вон, кафешка неплохая.
«Чего ему надо? — немедленно зазвенел в голове привычный тревожный звонок. — Собака — просто повод познакомиться. Смотрит: одинокая дура, сейчас на шею сяду».
— Не стоит, — отрезала она, уже поворачиваясь к дому. — Я спешу.
— Хотя бы имя ваше? — не сдавался Витя.
— Настя, — бросила она через плечо и почти побежала, чувствуя на спине его взгляд.
Прошла неделя. Настя сидела в том самом кафе с ноутбуком, изучая каталоги отделочных материалов. Она уже привыкла к этому месту — тихому, с ароматом свежей выпечки.
— Настя? Собачья спасительница?
Она вздрогнула и подняла голову. Перед ней стоял тот самый Витя, с улыбкой во все тридцать два и двумя кружками капучино в руках.
— Можно я присяду? Вижу, вы одни. Не могу же я пить кофе, а вас оставить без горячего.
Он был настолько непосредственным и доброжелательным, что отказаться было попросту невежливо. Настя кивнула, с внутренней готовностью дать отпор.
Но отпора не потребовалось. Витя оказался прекрасным собеседником. Он рассказывал забавные истории о проделках Моськи, о своей работе архитектором-реставратором, любил старые фильмы и, кажется, обладал даром слушать. Он задавал вопросы, и Настя, к своему удивлению, вдруг начала отвечать — сначала односложно, потом все подробнее. Она рассказала про новую квартиру, даже про тетю Лиду.
Он смеялся ее редким, еще несмелым шуткам, и его теплые глаза будто не излучали подвоха. И тут Настя с ужасом и восторгом поймала себя на мысли, что он ей нравится. Это чувство было таким острым и незнакомым, что ее буквально пронзило током. Но следом, как ледяная волна, накатил страх.
«Он просто вежлив. Увидел одинокую, некрасивую женщину и пожалел. Сейчас поймет, что я ему интересна, испугается и сбежит. Как все».
— Мне пора, — вдруг резко сказала она, захлопывая ноутбук. — Дела.
На лице Вити мелькнуло недоумение, но он тут же встал.
— Конечно. Было очень приятно. Надеюсь, еще увидимся?
— Возможно, — бросила Настя, уже надевая пальто.
***
Перфоратор, казалось, выбивал не только старую штукатурку, но и всю многолетнюю затхлость из жизни Насти. Она стояла посреди облака пыли, чувствуя странное удовлетворение. Ломать — не строить, но в этом хаосе был смысл. Созидание через разрушение.
На третий день ремонта раздался резкий стук в дверь. Настя открыла, раздраженно вытирая руки о запыленные джинсы. На пороге стояла хрупкая женщина лет тридцати пяти с небрежным пучком на голове и в спортивном костюме.
— Здравствуйте, я ваша соседка снизу, Юля. Простите за беспокойство…
«Начинается, — мрачно подумала Настя. — Соседи жалуются». Она уже приготовилась отбрить ее своей привычной колкостью.
— У меня сын, Антон, — продолжала Юля. — У него… расстройство аутистического спектра. И громкие, резкие звуки вызывают у него сенсорную перегрузку. Он не может переносить этот шум. Просто сходит с ума. Не могли бы вы… возможно, делать перерывы? Особенно когда долбите? Я понимаю, что ремонт…
Юля смотрела на нее не с требованием, а с мольбой, и в ее глазах читалась такая глубокая усталость и безысходность, что Настина готовность к конфликту мгновенно испарилась. Она сама слишком хорошо знала, что такое безысходность.
— Хорошо. Я предупрежу рабочих. Буду просить их делать тихие работы во второй половине дня.
Юля заулыбалась.
— Спасибо вам огромное! Вы не представляете, какое это для нас облегчение!
С этого дня они начали здороваться при встрече в подъезде. Сначала просто кивками, потом обменивались парой фраз о погоде. Юля всегда куда-то спешила с огромной сумкой через плечо, и в ее глазах редко появлялись искорки жизни.
Однажды вечером, встретив Настю с пакетом продуктов, Юля вдруг предложила:
— Настя, может, зайдете на чай? Я хочу вас хоть как-то отблагодарить за ваше терпение.
Настя, которая обычно отнекивалась от любых приглашений, на этот раз согласилась. Ей было любопытно.
Квартира Юли была не такой большой, как тетина. Повсюду лежали странные приспособления: мячики с шипами, тяжелые одеяла, наушники, большие контейнеры с крупами. В углу комнаты, на ковре, сидел худенький мальчик лет четырех и сосредоточенно выстраивал в идеально ровный ряд желтые кубики. Он не поднял головы на их приход, не обратил внимания на Настино «привет».
— Это Антон, — тихо сказала Юля. — Он еще не научился откликаться на имя.
За чаем разговор пошел сам собой. Юля, словно давно не имевшая возможности выговориться, рассказывала. Как папа Антона, узнав диагноз, собрал вещи и исчез, оставив сообщение: «Я не справлюсь». О бесконечных коррекционных занятиях, которые стоят бешеных денег. О своей работе экономистом в маленькой фирме и о подработках, которых все равно не хватает. О блоге, который она ведет, пытаясь рассказать об аутизме, но который читают в основном такие же измотанные родители.
— Иногда кажется, что сил уже нет совсем, — призналась она. — Глаза закрываю и не знаю, как жить дальше. А ему ведь нужна сильная мама.
Настя слушала, и ее собственные проблемы — неразделенная симпатия к Вите, комплексы по поводу внешности — вдруг показались мелкими и незначительными. Перед ней была настоящая битва. Битва за ребенка. И Юля сражалась в одиночку, уже на грани истощения. В ее глазах, таких же усталых, как у Насти по утрам, действительно почти не осталось надежды.
Уходя к себе, в свою просторную, пусть и запыленную квартиру, Настя думала не о ремонте. Она думала о Юле и Антоне. И впервые за долгое время ее одиночество было окрашено не в цвет жалости к себе, а в цвет сострадания к кому-то другому. Это было новое и непривычное чувство.
***
Роман с Витей начался внезапно и развивался бурно. Следующие полгода стали для Насти похожи на сказку — такую яркую и невероятную, что она порой просыпалась ночью, чтобы прикоснуться к спящему Вите и убедиться, что он настоящий.
Он был нежным, внимательным, смешил ее до слез и заставил поверить, что она — самая прекрасная женщина на свете. Водил ее по выставкам, рассказывал истории о старых зданиях, нежно целовал, а Настя расцветала. Одиночество отступило, уступив место теплу, которое разливалось по всей ее маленькой, но теперь такой светлой вселенной.
Именно поэтому, когда Витя начал осторожно намекать на серьезные темы, Настя готова была согласиться на все. Сначала это были разговоры о браке, о том, как хорошо бы им жить вместе в ее чудесной квартире. Потом он начал осторожно жаловаться на «временные финансовые трудности» — сорвался крупный проект, вложенные деньги не вернулись.
— Если бы у меня была небольшая сумма, — говорил он, обнимая ее, — я бы все раскрутил. Знаешь, можно ведь оформить залог под квартиру. Это ненадолго, я все верну в двойном размере! Мы тогда и свадьбу сыграем как следует.
Настя, опьяненная счастьем и благодарностью, почти соглашалась. Он же не такой, как все! Он любит ее, такую некрасивую и замкнутую, скучную и серую. Разве можно ему не доверять? Она уже мысленно готовилась к походу в банк, строя воздушные замки совместного будущего.
Однажды вечером, возвращаясь из магазина и уже подходя к подъезду, Настя увидела знакомую фигуру. Это был Витя. Он не шел, а почти бежал, его белое лицо было искажено паникой. Он влетел в парадную, даже не заметив ее, не услышав оклика. Удивленная Настя ускорила шаг.
В подъезде стояла тишина, которую прорезал приглушенный, но пронзительный вой, доносившийся из-за двери Юлиной квартиры. Дверь была приоткрыта. Сердце Насти заколотилось. Она неслышно подошла и заглянула внутрь.
Картина была ужасной. Антон лежал на полу в прихожей, бился головой о паркет и заходился в неистовом истеричном крике. Юля, бледная как полотно, пыталась удержать его, а Витя, стоя на коленях, говорил что-то успокаивающее, но срывающимся от волнения голосом.
— Тихо, сынок, тихо, папа здесь, все хорошо, — бормотал он, и от этих слов у Насти похолодело внутри. Папа?
Они были так поглощены происходящим, что не заметили ее. Юля, обнимая бьющегося ребенка, сквозь слезы шипела Вите:
— Ну когда ты уже закончишь с этим делом? Ты же видишь, что творится! А денег на коррекции почти не осталось, я из последних сил работаю!
Витя, пытаясь обхватить сына, отвечал сдавленно:
— Я только начал, Юль. Но уверен, что у меня все получится. Она уже почти готова переписать квартиру. Даже без брака! Если так получится, будет отлично, быстрее выйдем на нужную сумму!
— Поскорее бы! — простонала Юля. — Я просто в отчаянии…
В ту же секунду Витя поднял голову и увидел Настю в дверном проеме. Его лицо вытянулось, выражая шок и ужас. Юля, последовав за его взглядом, вскрикнула и прижала к себе Антона еще крепче.
Настя не сказала ни слова. Она просто смотрела на них. На Витю, на уставшую Юлю, на страдающего мальчика. И все пазлы с ужасающей ясностью сложились в единую картину. «Дело» — это она и ее квартира. А «любовь» — это тщательно спланированная афера ради денег на лечение сына.
Она медленно отступила на шаг. В ее глазах не было слез, только ледяная, все сметающая пустота. Она развернулась и пошла прочь, оставив за спиной оглушенную тишину, в которой слышалось только тяжелое, прерывистое дыхание ребенка.
Сказка кончилась. Наступила суровая, беспощадная реальность.
***
Стук в дверь раздался на следующий вечер. Настя, не спавшая всю ночь, сидела в полутемной квартире, где застыла пыль ремонта. Она не удивилась, увидев в глазке бледное лицо Юли. Открыла, но не впустила внутрь, оставив между ними порог, как непреодолимую границу.
— Настя… — начала Юля, не поднимая глаз. Голос ее был бесцветным. — Я должна тебе объяснить.
— Незачем, — холодно ответила Настя. — Все и так понятно.
— Нет! — Юля отчаянно покачала головой. — Витя не мой муж. Мой муж, отец Антона, и правда сбежал. А Витя — его брат. Родной брат.
Она говорила торопливо, сбивчиво, словно боялась, что Настя сейчас захлопнет дверь.
— Когда я была беременной, у меня сильно разболелась как-то раз голова. Витя тогда был у нас в гостях, дал мне таблетку. Обычный парацетамол. А потом, когда у Антона диагностировали аутизм, он нашел в интернете какую-то дурацкую статью. О том, что парацетамол при беременности может… спровоцировать такое. И он поверил. Вбил себе в голову, что это он виноват. Вот поэтому он и не оставил нас, когда брат сбежал. Он чувствует ответственность. Вину.
Юля умолкла, глотая слезы. В ее глазах читалась такая бездонная усталость и отчаяние, что каменеющее сердце Насти дрогнуло на секунду.
— Мы просто в тупике, Настя, — прошептала Юля. — Все деньги уходят на коррекции, а прогресса почти нет. Я уже не знаю, что делать. Мы с ним просто сходим с ума…
Настя слушала, и ей было жалко этого измученного ребенка. Жалко до боли. Но ее собственная боль, свежая и обжигающая, была сильнее. Она посмотрела на Юлю, на ее дрожащие руки, и поняла, что та пришла не только оправдываться. Она пришла за сочувствием. За помощью. В надежде, что история про вину Вити и страдания Антона растрогает Настю, заставит простить, а может, и помочь.
И эта мысль вызвала в Насте новую волну горькой ярости. Ее снова использовали. Сначала как доверчивую дурочку, чтобы выманить деньги, теперь — как жилетку, чтобы поплакаться.
— Слушай, Юля, — сказала Настя, и ее голос прозвучал ровно и холодно. — Мне правда жаль твоего сына. Но у меня своих проблем хватает. Если ты пришла рассказывать свои жалостливые истории в надежде, что я раскисну и решу все ваши трудности, то зря. Не поможет. Ни сейчас, ни потом.
Она увидела, как лицо Юли окончательно побелело, как в ее глазах погасла последняя искорка.
— Я поняла, — сказала Юля. — Прости, что побеспокоила.
Настя молча закрыла дверь. Щелчок замка прозвучал оглушительно громко в тишине прихожей. Она облокотилась о косяк и закрыла глаза. Внутри была пустота. Та самая, знакомая, одинокая пустота, которую на несколько месяцев заполнила сладкая ложь. Теперь она вернулась, еще более глубокая и беспросветная.
Настя не чувствовала себя победительницей. Она чувствовала себя еще более одинокой и никому не нужной, чем до всей этой истории. Единственным утешением была эта квартира. Это было ее единственное и последнее пристанище. Похоже, навсегда.
Автор: Саша Ибер
---
---
Не виноватая я
Юленька с детства была умненькой и хитренькой, как лисичка. Она и похожа была на лисичку: остренький любопытный носик, губки бантиком, ямочки на щеках и лукавые, раскосые глазки. Очаровательная девочка, ничего не скажешь.
Юленьке уже с детства не доверяли. Посмотрят на нее и сразу – не доверяют. Если у кого-то что-то пропадало, в садике ли, в школьной раздевалке, в комнате общежития – подозревали Юленьку. Притом, единогласно.
Юленька растерянно хлопала длинными ресничками, когда первая учительница поставила ее перед классом и объявила, что Юленька не достойна носить октябрятскую звездочку, потому что Юленька украла новогодний подарок у одноклассника Сережи Богданова. Класс зашумел, класс презирал воровку! Юлины одноклассники еще не проходили историю древнего мира и не знали, что в таких случаях разгоряченные гладиаторским боем зрители показывают большим пальцем вниз. То есть – кончать побежденного гладиатора. Победитель, первая Юленькина учительница, удовлетворенно хмыкнув, занесла над Юленькой копье:
- Завтра родителей – в школу!
Что же дальше? А дальше был самый унылый Новый Год в Юлиной жизни. Взбешенные поступком дочери родители закрыли Юлю в комнате на целый день и целый вечер. Юля сидела и слушала, как веселится ее семья, как вкусно пахнет елка, как шуршат подарки. Юля осталась без подарка – Сереже Богданову отдали ее пакет. Юля подозревала, что одноклассник сам стырил злополучный подарок и сожрал его втихаря. А теперь, наверное, дожирает Юлин. Как говорила покойная бабушка Аня, Бог ему судья. Все на свете дается по делам. Когда-нибудь будет и на Юлиной улице праздник!
Правда, праздник все не наступал. Весной маму Юли вызывали к директору: Юля воровала тюльпаны на школьной клумбе. А она не воровала! Просто тюльпаны были такие душистые, такие плотненькие, такие весенние, весенние, что Юленька на колени встала, не жалея колготок, и все цветы перенюхала. Она гладила их и восхищалась тюльпановым совершенством. Но цветы, нежные и беспомощные, не смогли защитить Юлю от директрисы, выскочившей, как придурошная, на улицу, и оравшей на всю улицу:
- Каткова! Завтра мать – в школу!
Если бы Юлька была моей дочкой, я такое бы устроила этой чеканутой директрисе! Я бы ей все припомнила! Она бы у меня попрыгала! Я бы заставила ее пересчитать все цветы во всех клумбах. Я бы заставила ее найти хоть один сорванный тюльпан. Или, хотя бы пенек от него! И, в первую очередь, я поговорила бы с Юленькой лично. Спокойно и доброжелательно, как положено разговаривать с десятилетней испуганной девочкой.
Но Юли была своя мама, черствая, жесткая, не менее придурошная, чем директриса. Форменная истеричка, которой совершенно неинтересен был богатый внутренний мир дочки. Даже не в маме дело, честно говоря. Время было такое – на учителей смотрели, как на богов. И это, правда, хорошо. Сейчас на педагогов, издерганных психованными мамашами, администрацией и наглыми детишками, больно смотреть.
Просто Юленьке очень не повезло в свое время. Кроме покойной бабушки ее никто не любил, у близких не хватало ума и чуткости полюбить странную, задумчивую, очень хорошенькую девочку с ямочками на щеках. . .
. . . дочитать >>