Нина поднималась по скрипучим ступеням крыльца с ведром картошки.
Пальцы онемели от холода — октябрь в Бабкино выдался промозглый, с утренними заморозками и ветром с Волмы.
Спина ныла после смены на ферме: сорок коров подоить, надой записать, молочные фляги перетаскать к машине.
Сил хватало только на то, чтобы добраться до дома, растопить печь и сварить ужин.
Василий должен был вернуться с полей к семи. Обещал привезти сено для Зорьки, их коровы.
Нина уже мысленно прикидывала: картошку пожарить, огурцов солёных достать из погреба, хлеба нарезать. Простой ужин, но сытный.
Она занесла ведро в сени, стряхнула с валенок снег.
И тут услышала голос мужа из горницы. Василий говорил громко, взволнованно, видимо, по телефону у соседей Комаровых.
— Нет, Татьяна Владимировна, так нельзя. Не могу я жену так подставлять. Она мне верит, каждый день горбатится, в доме порядок держит.
Нина замерла у порога. Татьяна? Какая Татьяна?
— Понимаю, что документы надо срочно оформлять, но это нечестно. Мы тогда неправильно решили, теперь надо остановиться. Она хорошая женщина, не заслуживает такого.
Сердце колотилось так, что Нина слышала его стук в ушах. Значит, правда у него что-то было с этой Татьяной.
— Всё, больше не позвоню. Извините, если обидел.
Телефонная трубка звякнула. Нина быстро отступила в сени, прислонилась к холодной стене.
Перед глазами всплыли картины: Василий с какой-то городской, наверное, красивой. Целуются где-то. Обнимаются. А она, дура, каждый вечер ужин готовит, одежду ему стирает.
Они познакомились на районной комсомольской конференции в Вохме.
Нине тогда двадцать исполнилось, работала на ферме третий год после сельхозтехникума.
Василий приехал из соседней деревни Голяты — высокий, широкоплечий, с весёлыми карими глазами.
Танцевал с ней весь вечер под аккордеон, потом провожал до автобуса.
— Приеду в Бабкино, — пообещал он. — Познакомлюсь с родителями.
И приехал через неделю. С букетом полевых цветов и коробкой конфет «Мишка на Севере» за два рубля двадцать.
Отец Нины, Иван Степанович, бывший фронтовик, посмотрел на Василия оценивающе.
— Чем занимаешься, парень?
— Тракторист, Иван Степанович. МТЗ-52 вожу, поля пашу, сено кошу. Зарплата сто тридцать рублей, трудодни честные.
— Хозяйство есть?
— Корова, три курицы, огород. Мать помогает.
Отец кивнул. Этого было достаточно. В деревне ценили не слова, а дела: крепкие руки, готовность работать и честность.
Свадьбу сыграли через полгода.
Скромную — столы в колхозном клубе, пироги с капустой и грибами, самогон дяди Федота.
Нина надела белое платье, сшитое из трёх метров ситца, венок из бумажных цветов. Гости пели «Расцветали яблони и груши» Толкуновой, танцевали под гармошку до полуночи.
Жили с родителями Нины — в доме было просторно, четыре комнаты.
Иван Степанович к зятю привык быстро, даже разрешил трактор в сарай ставить на ремонт.
Шесть лет пролетели незаметно.
Работа, хозяйство, редкие праздники — Масленица с блинами, престольный на Казанскую с гуляньями у клуба.
Детей Бог не давал, но Нина надеялась: ещё успеется.
Василий был хорошим мужем. Не пил сверх меры, в дом деньги приносил исправно, помогал по хозяйству.
Правда, последние месяцы стал какой-то рассеянный. Часто задерживался после работы, говорил — то техника сломалась, то председателя колхоза ждал.
А потом эти поездки в Вохму начались.
— Запчасти для трактора привезти, — объяснял он. — В Костроме заказывал, в райцентр доставили.
Нина не сомневалась. Зачем? Муж — надёжный, проверенный годами.
А теперь вот эта Татьяна появилась.
***
Нина вошла в горницу с невозмутимым лицом. Василий сидел на лавке у окна, смотрел на потемневшую улицу. Обернулся, улыбнулся виноватой улыбкой.
— А, Нинка. Рано ты сегодня. Надои как?
— Как всегда. Сорок литров с коровы.
Она поставила ведро с картошкой на пол, принялась раскладывать клубни на столе. Василий подошел, обнял за плечи.
— Что грустная такая?
— Устала просто.
— Ты отдохни, я сам картошку почищу.
Нина высвободилась из объятий, прошла к печи. Надо было растопить, поставить чугунок с водой.
— Вась, а кто такая Татьяна?
Вопрос вылетел сам собой. Нина даже не планировала спрашивать — хотела промолчать, разобраться сначала.
Василий замер с ножом над картошкой. Побледнел.
— Откуда... ты откуда знаешь?
— Слышала, как ты по телефону разговаривал. Кто она?
— Нин, это не то, что ты думаешь.
— А что я думаю? — Нина повернулась к нему, скрестив руки на груди. — Что у тебя баба в городе завелась? Что ты мне изменяешь?
— Господи, нет! — Василий бросил нож, подошел к жене. — Нина, клянусь, ничего такого. Татьяна — это... это знакомая из Костромы. Она помогает мне с одним делом.
— С каким делом?
Василий отвел взгляд.
— С документами. Бумаги надо оформить.
— Какие бумаги?
— Потом расскажу. Не сейчас.
— Сейчас!
Нина повысила голос. Редко она так делала — в семье старалась держать мир. Но сейчас терпение лопнуло.
Василий тяжело вздохнул, опустился на лавку.
— Дом твоего отца. Я хочу его на себя переоформить.
Нина не сразу поняла. Отцовский дом? Тот, что стоял на другом конце деревни, где они жили до смерти Ивана Степановича два года назад?
— Зачем?
— Продать можно. Деньги нужны, Нин. Трактор новый хочу купить, свой, частный. Кооперативы теперь разрешили, можно подряды брать. Заработаем больше.
— Но дом мой. Отец мне оставил.
— Формально он ничей. Завещания не было, в БТИ не зарегистрирован. Татьяна говорит, можно через знакомых оформить, задним числом.
— Задним числом? — Нина прислонилась к печи, чувствуя, как накатывает тошнота. — Ты хочешь подделать документы?
— Не подделать, а... оформить правильно. Нин, мы же семья. Какая разница, на кого дом записан? Всё равно вместе жить будем.
— А если не вместе?
Василий вскинул голову.
— Что ты имеешь в виду?
Нина промолчала. Развернулась к печи, открыла заслонку. Огонь разгорался, потрескивая сухими поленьями.
— Нинка, ну не злись. Я же для нас стараюсь.
— Для нас? Или для себя?
— Для семьи!
— Тогда почему втихую всё делаешь? Почему не спросил?
Василий поднялся, прошёлся по комнате.
— Потому что знал — не разрешишь. Будешь говорить: «Отцовский дом, память». А толку от памяти? Дом пустует, гниёт. Лучше продать, деньги в дело пустить.
Нина сглотнула подступивший к горлу ком. Да, отцовский дом стоял заколоченный.
После похорон они перебрались в новую избу, с печкой получше. Но дом был её памятью: детство, школьные годы, вечера у самовара с родителями.
— Я подумаю, — сказала она тихо. — Но пока ничего не оформляй.
Василий кивнул, хотя по лицу было видно: он недоволен.
***
Через три дня Нину вызвала к себе свекровь — Пелагея Кирилловна, женщина властная и язвительная.
Жила она в избе в соседней деревне, одна, после того как старший сын Анатолий уехал в Кострому работать на завод «Мотордеталь».
Нина пришла после обеда, принесла пирог с капустой и банку варенья. Свекровь встретила её на пороге, оглядела с головы до ног:
— Заходи, коли пришла.
В горнице пахло печёным хлебом и кислым молоком.
Пелагея Кирилловна усадила невестку за стол, налила чаю из потемневшего от времени самовара.
— Слышала, ты с Васькой поругалась, — начала она без предисловий. — Из-за дома отцовского.
Нина насторожилась.
— Не поругалась. Просто не согласна.
— А чего не согласна? Мужик план предложил дельный. Дом продать, деньги в хозяйство вложить. Ты что, жадничаешь?
— Дом мой, Пелагея Кирилловна. Отец мне оставил.
— Отец, отец! — Свекровь хлопнула ладонью по столу. — А толку от него, от дома? Стоит, разваливается. Лучше сыну отдай, он дело сделает.
Нина сжала кружку обеими руками, чувствуя, как закипает внутри.
— Это моё решение.
— Твоё? — Пелагея Кирилловна прищурилась. — Да кто ты такая, чтоб решать? Живёшь в нашей избе, харчи наши ешь. Шесть лет замужем, а детей не родила. Вот чего не умеешь, так это бабьего дела главного!
Слова ударили как плетью. Нина побледнела, но промолчала.
— А ещё скажу: машинка твоя, «Зингер», мне нужна. Анатолию в город отправлю, пусть жене Марине достанется. Ей шить для детей, а тебе зачем? Всё равно пузо пустое.
Нина встала, дрожа от обиды и ярости. Швейная машинка — единственное, что осталось от матери.
Когда Нина была маленькой, мать шила на ней платья, рубашки, учила дочь обращаться с иглой и ниткой.
— Машинку не отдам, — сказала она твёрдо. — Она моя.
— Ах так? — Свекровь поднялась, выпрямилась во весь свой немалый рост. — Ну, погоди. Ещё пожалеешь, что со мной перечишься!
Нина вышла на улицу, стараясь не расплакаться.
Октябрьский ветер трепал её платок, колол щёки холодными иглами.
В деревне было очень тихо, редкие дымки поднимались из труб, где-то лаяла собака, каркали вороны на голых берёзах.
Дома Василия не было. Говорил — в Вохму поехал за соляркой для трактора. Нина растопила печь, принялась за домашние дела.
Но мысли метались, не давая покоя.
Свекровь, дом, Татьяна из Костромы. Всё это складывалось во что-то тревожное, непонятное.
***
Правда открылась через неделю. Нина пошла в сельсовет — надо было справку получить для колхоза, по поводу надбавки за перевыполнение плана.
Секретарь сельсовета, тётя Клава, женщина добродушная и болтливая, встретила её с радостью:
— Нинушка, заходи, родная! Как на ферме дела? Говорят, вы план по молоку на сто двадцать процентов выполнили?
— Выполнили, Клавдия Семёновна. Вот справку за это принесла подписать.
Тётя Клава взяла бумагу, придвинула к себе печать.
— А ты слышала, что Васька твой документы в БТИ подавал? На дом Ивана Степановича.
Нина похолодела.
— Какие документы?
— Ну, на переоформление. Говорит, отец тебе завещал, а в БТИ не зарегистрировано было. Вот он справку из архива принёс, задним числом оформленную. Васька теперь собственник. Уже печать стоит.
Руки Нины задрожали. Значит, он всё-таки сделал. Втихую, за её спиной.
— А когда это было?
— Да позавчера. Я сама удивилась: быстро как обернулось. Обычно месяцами тянется, а тут раз — и готово. Видать, в городе знакомых нашёл.
Нина взяла справку дрожащими пальцами, поблагодарила и вышла.
На улице была серая слякоть. Она шла по грязи, не слыша, как холодная вода хлюпает под сапогами.
Домой вернулась к вечеру. Василий сидел за столом, читал газету «Сельская жизнь».
Увидел жену, улыбнулся.
— А, Нинка! Я тут борщ разогрел, покушать хочешь?
Нина молча сняла платок, повесила телогрейку на гвоздь.
— Почему ты это сделал? — спросила она ровным голосом.
Василий поднял глаза от газеты.
— Что?
— Дом переоформил за моей спиной.
Он побледнел, потом покраснел. Отложил газету, потёр ладонями лицо.
— Нин, я же говорил: это для нас. Для семьи.
— Лжёшь. — Нина подошла ближе, посмотрела ему в глаза. — Ты собираешься его продать и деньги себе забрать. А мне что останется?
— Да при чём тут это? Мы же муж и жена!
— Муж и жена? — Нина усмехнулась горько. — Тогда почему не посоветовался? Почему документы поддельные сделал? Ты с какой-то бабой из города сговорился, взятки давал, чтоб мой отцовский дом украсть!
Василий вскочил, стукнул кулаком по столу.
— Не ори на меня! Я глава семьи, я решаю!
— Ты — вор! Обманщик!
Они стояли друг напротив друга, тяжело дыша. В печи потрескивали дрова. Из-за окна доносился вой ветра.
— Убирайся, — сказала Нина тихо. — Убирайся из моего дома.
— Из твоего? — Василий презрительно фыркнул. — Это моя изба!
— Тогда я уйду.
Нина развернулась, схватила со стены телогрейку.
— Куда ты?!
— К отцу. В его дом.
Она выбежала на улицу. Темнота окутала деревню, только редкие окна светились тусклым жёлтым светом.
Нина шла быстро, спотыкаясь на неровной дороге. Слёзы заливали лицо, но она их не вытирала.
Отцовский дом встретил её холодом и запахом сырости.
Окна были заколочены досками, в сенях громоздились старые санки и мешки с зерном. Нина нашла свечу, зажгла её. Оранжевый свет заплясал по стенам.
Здесь она провела детство. Вот лавка, где сидела с книжкой. Вот печь, где мать пекла пироги. Вот угол, где стояла швейная машинка «Зингер».
Нина опустилась на пол, прислонилась спиной к холодной стене. И заплакала — впервые за много лет так горько, безутешно.
***
Утром в дверь постучали. Нина открыла — на пороге стоял участковый, Степан Николаевич, мужчина средних лет с усталым лицом.
— Григорьева Нина Ивановна?
— Да.
— Мне нужно поговорить с вашим мужем, Григорьевым Василием Петровичем. Где он?
— Дома, наверное. А что случилось?
Участковый достал из планшета бумаги.
— Поступило заявление о подделке документов. По факту незаконного переоформления недвижимости. Ваш муж проходит подозреваемым.
Нина застыла. Заявление? Кто мог...
— Я не писала заявление, — сказала она.
— Знаю. Написала некая Соколова Мария Петровна, работница БТИ в Костроме. Обнаружила несоответствия в документах, которые подавал ваш муж. Экспертиза показала: печать поддельная, подпись секретаря сельсовета фальшивая. Дело заведено по статье сто девяносто шестой УК РСФСР.
Нина опустилась на лавку. Значит, его поймали. Сами поймали, без её участия.
— Пойдёмте, покажете, где он, — попросил участковый.
Они прошли через всю деревню. Утро выдалось морозное, ясное. Солнце пробивалось сквозь облака, окрашивая снег в розовый цвет.
У Васькиной избы стояла милицейский «газик». Пелагея Кирилловна причитала на крыльце:
— Что вы делаете?! Сына забираете, как врага народа!
Василия вывели под руки двое милиционеров. Он был бледный, растерянный. Увидел Нину, попытался шагнуть к ней:
— Нинка, скажи им! Скажи, что я не хотел тебя обманывать!
Нина молчала. Участковый подошёл к Василию, зачитал что-то из бумаг. Потом увели его в машину.
Пелагея Кирилловна бросилась к Нине:
— Это ты! Ты донесла на него, стерва!
— Я не доносила, — ответила Нина спокойно. — Он сам себя подставил.
Свекровь замахнулась, но Нина перехватила её руку.
— И машинку «Зингер» я не отдам. Никогда. Это память о матери. А вашему сыну теперь долго шить придётся в колонии.
Она развернулась и пошла прочь. За спиной свекровь кричала проклятья, но Нина не оборачивалась.
***
Прошло три с половиной года. Нину назначили звеньевой на ферме, потом — заведующей молочным отделением колхоза.
Зарплата поднялась до ста семидесяти рублей в месяц.
Она выкупила у колхоза ещё одну корову, завела пять кур.
Отцовский дом отремонтировала: крышу перекрыла, окна застеклила, печь переложила. Теперь жила одна, в тишине и порядке.
Соседи сначала жалели, а потом привыкли: Нинка справляется, и без мужика неплохо живёт.
Василий писал из колонии — длинные, путаные письма с просьбами о прощении.
Обещал исправиться, вернуться и всё наладить. Нина читала, складывала в ящик стола и не отвечала.
Развод оформила через суд. Пошлина сто рублей, но иначе никак.
Свекрови не стало на второй год после ареста сына. Нина пришла на похороны, постояла у гроба, но слёз не пролила.
И вот июль тысяча девятьсот восемьдесят девятого года.
День Казанской иконы Божией Матери — престольный праздник в Бабкино.
Вся деревня готовилась с утра: бабы пекли пироги, мужики накрывали столы у клуба, молодёжь развешивала гирлянды из бумажных флажков.
Нина отвечала за организацию праздника. Председатель колхоза доверил ей это — знал, что справится.
Она ходила между столами, проверяла, всё ли готово: блины с мёдом, пироги с капустой и грибами, окрошка, квас в деревянных бочонках.
Колхоз выделил деньги на угощение пятьсот рублей.
Нина распорядилась ими разумно: купила в Вохме колбасы «Докторской» по два девяносто за килограмм, банки икры кабачковой по сорок две копейки, сахар и муку.
Праздник начался в полдень.
Сначала те, кто соблюдал традиции, сходили в часовню на краю деревни — помолиться, поставить свечи. Потом все собрались у клуба.
Играл аккордеон, бабы водили хороводы под «Во поле берёза стояла», мужики пили самогон и чокались за урожай.
Нина стояла у стола с пирогами, раскладывала по тарелкам, улыбалась гостям.
На ней было новое платье из вельвета в мелкий цветочек — купила в Костроме за двадцать три рубля. Волосы заплела в косу, повязала ярким платком.
— Нина Ивановна, а вы песню споёте? — попросила молодая доярка Катя.
— Не певица я, Катюша.
— Да ладно, все в этот день поют!
Нина засмеялась. И вдруг замолкла, увидев его.
Василий стоял у ворот клуба. Исхудавший, постаревший.
Волосы с проседью, лицо осунувшееся. В руках сумка с вещами.
Он медленно шёл через толпу гостей. Люди расступались, оглядывались, шептались.
Подошёл к столу, где стояла Нина. Смотрел на неё долго, молча.
— Здравствуй, Нин.
— Здравствуй, Вася.
— Я вернулся. Срок вышел.
— Вижу.
Нина наложила на тарелку три блина, полила их мёдом. Подала ему.
— Угощайся. Праздник ведь.
Василий взял тарелку, посмотрел на неё непонимающе.
— Нин, а можно нам поговорить?
— О чём?
— Ну... о нас. Я хотел извиниться. Попросить прощения. Я понял, что был неправ.
Нина вытерла руки о передник, посмотрела на него спокойно, без злости.
— Вася, я тебя прощаю. Давно уже простила. Но это не значит, что мы будем снова вместе.
— Почему?
— Мне не нужен мужчина, который не уважает меня.
Василий опустил голову. В руках его тарелка с блинами дрожала.
— Я изменился, Нин. Честно. Три с половиной года в колонии — это много. Я думал о тебе каждый день. Понял, какую ошибку совершил.
— Рада за тебя, — Нина отвернулась, взялась накладывать пирог с капустой пожилой женщине, подошедшей к столу. — Бабуля Дуся, вам с грибами или с капустой?
— С грибочками, родная. Ты так постаралась сегодня, всё красиво!
Василий стоял, не двигаясь с места. Вокруг гремела музыка — аккордеон играл «Птицу счастья» Гнатюка.
Молодёжь танцевала, старики сидели за столами, пили квас и вспоминали старые времена.
— Нин, ну дай мне шанс. Хотя бы один.
Нина обернулась к нему. В её серых глазах не было ни жалости, ни злобы. Только спокойная уверенность человека, который знает себе цену.
— Ты хочешь шанс? Хорошо. Живи своей жизнью. Найди работу, построй новый дом. Может, когда-нибудь встретишь женщину, которая тебе поверит. Но это буду не я.
— Неужели совсем ничего не осталось?
— Осталось, Вася. Осталась память о том, как мы были молоды. Как танцевали на нашей свадьбе. Как ты приносил мне полевые цветы. Но это всё — в прошлом. А я живу сегодня.
Она взяла с подноса кружку кваса, протянула ему.
— Выпей. На празднике не положено грустить. А потом иди. У меня работы много.
Василий взял кружку. Выпил залпом. Поставил на стол, вытер губы тыльной стороной ладони.
— Извини, Нин. Если бы можно было всё вернуть...
— Нельзя, — перебила она. — Ничего не возвращается. Только вперёд можно идти.
Он кивнул. Постоял ещё немного, глядя на неё. Потом развернулся и пошёл прочь через толпу гостей.
Плечи его ссутулились, походка стала тяжёлой.
Нина проводила его взглядом. Потом повернулась к столу, где дымились свежеиспечённые пироги, и улыбнулась подошедшим детям:
— Кто хочет с вареньем?
Праздник продолжался до позднего вечера. Когда стемнело, зажгли костёр посреди площади. Пламя взметнулось высоко, освещая лица людей.
Кто-то запел песню «Катюша», и все подхватили. Голоса сливались в один, тёплый и родной.
Нина стояла в стороне, смотрела на огонь. Рядом подошла Катя, молодая доярка.
— Нина Ивановна, вы такая сильная. Я бы на вашем месте не смогла так спокойно.
— Сможешь, Катюша, когда жизнь научит.
Девушка кивнула, задумчиво глядя в огонь.
А Нина думала о другом. О том, что завтра снова пойдёт на ферму.
Потом вернётся домой, в свой отцовский дом. Растопит печь, поставит картошку вариться. Включит радио — может, по «Маяку» будут передавать «Ветер с моря дул».
Жизнь продолжалась. Без Василия, без обид, без оглядки назад.
Костёр потрескивал, искры взлетали к тёмному небу.
Где-то вдалеке ухнула сова. Деревня Бабкино засыпала после долгого праздничного дня, укутанная июльской ночью и тишиной.
Эксклюзивный рассказ: "Месть невесты"