Тишина в их квартире на семнадцатом этаже новостройки в Новых Черемушках стала плотной, как застарелый войлок. Она впитывала звуки, глушила их, делала ватными и бессмысленными, словно крик под водой.
Ольга чувствовала эту тишину кожей, как постоянный, невидимый сквозняк, ползущий по ламинату и забирающийся под одежду. Вот Дима входит в прихожую, и звук ключа в замке – сухой, металлический щелчок – тонет в этой вате, не успев долететь до кухни.
Он снимает ботинки, но не бросает их как попало, а с преувеличенной аккуратностью ставит на специальный коврик, носок к носку. Раньше, еще месяц назад, он бы скинул их у порога, и она бы привычно проворчала, а он, уже проходя мимо, рассмеялся бы и поцеловал ее в макушку. Ее волосы тогда пахли бумажной пылью из офиса и ее любимым шампунем с алоэ.
Теперь он все делал правильно. До тошноты, до дрожи в кончиках пальцев правильно. Эта педантичность была формой молчаливого протеста, стеной, которую он возводил между ними кирпичик за кирпичиком.
– Ужин на плите, – говорит Оля в пустоту коридора. Ее голос кажется чужим, слишком громким и неуместным в этом царстве безмолвия.
– Вижу, – доносится ровный, безразличный ответ.
Потом следует шорох куртки, которую он вешает на плечики. Не бросает на пуф, как раньше, а аккуратно, словно исполняя ритуал, водружает на место. Каждый его жест был выверен, экономичен и лишен всякой жизни.
Он проходит на кухню, и Ольга инстинктивно вжимается в стул, стараясь занимать как можно меньше места. Он молча берет тарелку с гречкой и котлетой, наливает себе воды из фильтра. Он не муж, вернувшийся домой, а посторонний, арендовавший койко-место и боящийся потревожить хозяев.
Он садится за стол напротив нее, и расстояние между ними кажется непреодолимым. Он ест, не поднимая глаз, методично работая вилкой и ножом. Ольга смотрит, как движется его челюсть, как блестит на вилке растопленное масло, как напряжен кадык на его шее.
– Соли добавить? – спрашивает она, просто чтобы нарушить это невыносимое, давящее молчание.
Он медленно поднимает на нее глаза. Взгляд – как будто через толстое, грязное стекло. Он смотрит, но не видит ее, или видит что-то другое, не Ольгу, а ходячее напоминание о чем-то страшном, о предательстве, которое он не мог переварить.
– Нет. Нормально.
И снова тишина, нарушаемая только звяканьем вилки о фаянс. Три недели. Три недели этого безмолвного, холодного ада, с тех пор как на ее телефон пришло то уведомление из банка.
Она тогда сидела рядом с ним на диване, уютно поджав ноги, и они смотрели какой-то дурацкий сериал про врачей. Телефон лежал на кофейном столике экраном вверх, и когда он коротко бзынькнул, Дима машинально скосил на него глаза.
Он увидел. «Перевод 50 000 р. выполнен. Получатель: Павел Игоревич Г.».
Дмитрий не спросил, кто это. Он просто медленно повернул к ней голову, и в его глазах, обычно теплых, цвета крепко заваренного чая, плеснуло что-то ледяное, чужое, чего она никогда раньше не видела.
– Гришин? – спросил он так тихо, что Оля сперва не расслышала за болтовней телевизора.
Она кивнула, чувствуя, как кровь отхлынула от лица, а кончики пальцев стали ледяными. Гришин. Ее девичья фамилия. Фамилия, которую носил ее брат.
Брат Пашка, который, по ее словам, десять лет назад разбился на мотоцикле под Тверью. Погиб на месте, молодой, красивый, нелепый. Она так живо и убедительно рассказывала эту историю, что со временем почти сама в нее поверила.
Дмитрий слушал ее, когда они только познакомились, с искренним сочувствием. Он обнимал ее, гладил по волосам, говорил, как ему жаль, и она упивалась его жалостью, потому что она была проще и чище, чем правда. Он даже ездил с ней на кладбище в их первую совместную весну.
Они стояли у безымянного холмика на заброшенном участке, который Оля купила за пару тысяч у подвыпившего смотрителя. Она выдавливала из себя слезы, а Дима крепко держал ее за плечи, и его тепло было таким настоящим, таким надежным якорем в ее выдуманном горе.
Он не знал, что Пашка не разбился. Что он сидит. Уже второй срок. За разбой с нанесением тяжких телесных. Что вся ее боль была не о потере, а о несмываемом стыде.
– Он… его освободили, – прошептала она тогда, на диване, не в силах оторвать взгляд от светящегося экрана телефона. – По УДО.
Дима молча встал. Взял со стола свой телефон. Посмотрел на нее еще раз, долгим, изучающим взглядом, и в этом взгляде не было ни гнева, ни упрека. Было что-то гораздо хуже – брезгливое недоумение, будто он обнаружил под ковром что-то грязное и мерзкое.
И ушел в спальню. А утром, без единого слова, перенес свою подушку и одеяло на диван в гостиной. С тех пор они почти не разговаривали, общаясь лишь по бытовым вопросам, сухо и по делу.
Он доедает гречку. Встает, несет тарелку к раковине. Моет за собой, с силой ставя ее в сушилку, отчего раздается громкий, нервный звон. Он вытирает вилку полотенцем, будто стирая с нее невидимую грязь.
Каждое его движение – это удар хлыстом по ее натянутым нервам. Ее ложь была спасительной, как ей тогда казалось. Она строила новую жизнь, чистую, светлую, с этим прекрасным, честным, правильным Димой, человеком из другого мира, где не было места ее прошлому.
Она не хотела тащить в эту жизнь своего братца – вечного уголовника, позор семьи, живое напоминание о нищете и безнадеге ее детства. Она похоронила его. Сперва мысленно, а потом и для Димы. Ей было важно, чтобы он не знал, как однажды Пашка украл у матери последние деньги, отложенные на лекарства, или как из-за его долгов к ним в квартиру ломились страшные люди с нехорошими глазами.
Это было так легко. Маленькая ложь во спасение. Чтобы не объяснять, не краснеть, не видеть в глазах любимого человека жалость пополам с отвращением.
А теперь эта ложь выросла, заматерела и сожрала все, что у них было. Весь их воздух, весь их смех, все их будущее, распланированное до поездки в Лиссабон через два года.
– Дима… – начинает она, когда он уже стоит в дверях кухни, готовый снова уйти в свою крепость в гостиной. – Ну, пожалуйста. Давай поговорим.
Он останавливается, но не оборачивается. Его спина – прямая, напряженная. Каменная.
– О чем, Оля? – его голос ровный, безэмоциональный. – О том, что ты десять лет водила меня на пустую могилу? Или о том, что твой брат-уголовник теперь будет жить на мои деньги?
– Не на твои! На мои! Это моя зарплата! Это были мои накопления! – почти кричит она.
– У нас нет «моих» и «твоих» денег, – он наконец поворачивается, и Ольгу обдает холодом от его взгляда. – По крайней мере, я так думал. До недавнего времени.
Он уходит в гостиную, и через минуту оттуда доносится щелчок выключателя. Свет погас. День окончен.
Ольга остается сидеть на кухне. На столе – его недоеденный хлеб. Она смотрит на этот маленький, сиротливый кусочек и вдруг начинает плакать.
Тихо, беззвучно, зажимая рот рукой, чтобы он не услышал. Слезы текут по щекам, капают на столешницу, смешиваются с крошками. Она плачет не о брате, не о деньгах.
Она плачет о том, как смешно и нелепо он покупал ей те дурацкие мятые тюльпаны в первый год их знакомства. О том, как они всю ночь собирали икеевский стеллаж, ругались, смеялись и пили дешевое вино прямо из бутылки, сидя на полу.
О том, как он однажды примчался с другого конца Москвы, потому что ей в телефонном разговоре показалось, что у нее поднялась температура. Обо всем том, что было настоящим.
И что она сама, своими руками, превратила в пыль. Одной-единственной, как ей казалось, маленькой ложью.
На следующий день звонит Пашка. Его голос в трубке бодрый, с хрипотцой, совершенно чужой. Она не слышала его десять лет, только получала редкие кривые письма из колонии, которые тут же рвала.
– Олька, привет, сеструха! Ну че, как ты там, поднялась? Деньги дошли, спасибо.
Она стоит на балконе, вжимаясь в холодное стекло и глядя на муравьиные потоки машин внизу. Дима дома, в гостиной, она слышит, как он переключает каналы – короткие, злые щелчки.
– Тише, Паша, говори тише.
– А че тише-то? Муж твой дома? Или ты ему сказала, что из детдома? – он хохочет своим неприятным, булькающим смехом.
Она молчит, закусив губу до крови. Он не угадал, но попал достаточно близко, чтобы ей стало дурно.
– Оль, короче, дело есть. Пятидесяти тысяч маловато будет, ты ж понимаешь. Надо на ноги встать, обжиться, документы восстановить. Еще соточку бы.
– Паша, у меня нет таких денег! – шипит она, оглядываясь на дверь.
– Да ладно тебе, нет у нее. Квартира в Москве, муж не на окладе сидит, я по фоткам в твоей соцсети видел. Машина, все дела. Не жмись, сеструха. Родная кровь все-таки.
Он говорит это легко, без нажима, но Ольга чувствует липкий, знакомый с детства страх. «Родная кровь». Эта кровь всегда была для нее проклятием, вязкой грязью, от которой не отмыться.
– Я посмотрю, что можно сделать, – выдавливает она и быстро отключается, не в силах больше это слушать.
Она возвращается в комнату. Дима сидит на диване, смотрит в темный экран телевизора. Он все слышал, она это знает.
Ольга садится в кресло напротив. Молчание давит, высасывает воздух. Ей хочется кричать, бить посуду, делать хоть что-то, чтобы прорвать эту звенящую, вакуумную пустоту.
– Он просит еще денег, – говорит она сама себе, а не ему.
Дима не отвечает. Он просто встает и уходит в ванную. Включает воду. Громко, на полную мощность, чтобы не слышать ее, чтобы смыть ее голос, ее присутствие.
Через неделю Пашка является лично. Без звонка. В субботу утром, когда Дима, собрав сумку, собирался ехать в спортзал – его единственное убежище от этого дома.
Звонок в дверь – наглый, короткий, требовательный. Ольга открывает и замирает на пороге.
Перед ней стоит незнакомый мужчина. Худой, сутулый, с впалыми щеками и бесцветными, будто выгоревшими глазами. На нем старая болоньевая куртка и растянутые треники. От него пахнет несвежим телом, дешевым табаком и той особой казенщиной, которую ни с чем не спутаешь.
Но это Пашка. Она узнает его по родинке над губой и по тому, как он кривит рот в усмешке, которая никогда не доходит до глаз.
– Не ждала? – ухмыляется он и, не дожидаясь приглашения, проходит в квартиру, задевая ее плечом.
Он бесцеремонно осматривает прихожую, заглядывает на кухню. Его взгляд цепкий, оценивающий, как у вора, прикидывающего, что можно унести.
Из гостиной выходит Дима с сумкой на плече. Он застывает на полпути, увидев незнакомца.
– Это… – начинает Ольга, но слова застревают в горле.
– Павел. Брат ее, – говорит Пашка и протягивает Диме руку. Руку с синими, расплывшимися портаками на пальцах.
Дима на руку не смотрит. Он смотрит на Ольгу. И в его взгляде сейчас не холод, а что-то новое. Презрение. Глубокое, окончательное, как удар под дых.
Он молча разворачивается и уходит обратно в спальню. Хлопает дверью так, что со стены в коридоре срывается их свадебная фотография в рамке. Стекло разлетается по полу мелкими, сверкающими брызгами.
Пашка на звук даже не оборачивается.
– Нервный у тебя мужик, – говорит он, проходя на кухню и открывая холодильник. – Чай есть? Или что покрепче?
Он остается. Просто остается, как будто так и надо, как будто ему здесь самое место. Кладет свой замызганный рюкзак в угол гостиной, на то место у дивана, где раньше лежали Димины гантели.
Вечером Дима так и не выходит из спальни. Ольга подходит к двери, долго стоит, набираясь смелости, и наконец тихо стучит.
– Дима, открой. Он уедет, я обещаю. Завтра же. Я дам ему денег, и он уедет.
Дверь открывается. Дима стоит на пороге, уже переодетый в домашнее. Он выглядит уставшим и постаревшим лет на десять.
– Это я уеду, – говорит он спокойно. – К матери. Побуду там. А ты разбирайся со своей родной кровью сама.
– Нет! Дима, не уходи! Пожалуйста! – она вцепляется в рукав его футболки. – Мы все решим! Я выгоню его, прямо сейчас выгоню!
– Дело не в нем, Оля, – он мягко, но настойчиво отцепляет ее пальцы, будто брезгуя. – Совсем не в нем. Дело в том, что я больше тебе не верю. Ни одному твоему слову. Я смотрю на тебя и не знаю, кто ты.
Он смотрит ей прямо в глаза, и она видит там только отражение лампочки на потолке. Больше ничего. Ни любви, ни нежности, ни даже обиды. Пустота.
– Все эти годы… Наше знакомство, свадьба, наши планы… Что из этого было правдой? – он говорит это не с упреком, а с отстраненным любопытством, будто спрашивал дорогу у прохожей. – Ты так легко врала про самое, казалось бы, святое – про смерть брата. О чем еще ты мне врала? Что еще я о тебе не знаю?
– Ни о чем! Это был единственный раз! Я боялась… я не хотела, чтобы ты…
– Боялась. Понимаю, – кивает он, и этот кивок страшнее крика. – И поэтому решила построить семью на лжи. На лжи, Оля? Семью? Ты серьезно думала, это сработает? Хороший у нас дом получился. Карточный.
Он выходит в прихожую. Пашка сидит в гостиной, смотрит футбол и пьет пиво, купленное на Ольгины деньги. Он даже не смотрит в их сторону, полностью поглощенный игрой.
Дима обувается. Ольга стоит рядом, жалкая, растерянная. Ее мир рушится, а она не может произнести ни слова, которое бы его остановило.
Потому что он прав. Каждое ее слово теперь – лишь попытка оправдаться. Жалкий, бессмысленный лепет.
Он открывает входную дверь.
– Вещи я заберу позже, – говорит он, не глядя на нее.
И уходит. Дверь тихо закрывается. Замок щелкает.
Ольга остается стоять в прихожей. Из гостиной доносятся крики футбольного комментатора и довольное кряхтение ее брата. Ее родной крови.
Проходит неделя. Пашка обживается. Он ест из их посуды, спит на их диване, пользуется их ванной. Он не работает, только сидит дома, смотрит телевизор и постоянно просит денег на «мелкие расходы».
Квартира, когда-то бывшая для Ольги крепостью, ее уютным мирком, превращается в проходной двор. Пахнет чужим потом, перегаром, вареным луком. Пашка начинает приводить друзей.
Она пытается с ним говорить.
– Паша, тебе нужно искать работу. Нужно снимать жилье.
– Оль, ну ты чего? – искренне удивляется он, отхлебывая пиво. – Я только освободился. Мне адаптироваться надо. Ты же сестра, поможешь. Не на улицу же мне идти.
Он не злой. Он просто… другой. Из другого мира, где нет понятий о личном пространстве, о границах, о будущем. Где есть только сегодняшний день и потребность его как-то прожить за чужой счет.
Дима не звонит. Ольга пишет ему сообщения. Длинные, путаные, полные раскаяния и обещаний.
«Дима, я была неправа. Я дура. Я все исправлю. Только вернись».
«Он скоро уедет. Я найду ему жилье. У нас все будет как прежде».
«Я люблю тебя. Я не могу без тебя».
Он не отвечает. Сообщения прочитаны, но ответа нет. Его молчание оглушает сильнее любого крика, оно как черная дыра, всасывающая все ее надежды.
Однажды вечером, вернувшись с работы, Ольга застает в квартире целую компанию. Пашка и двое его дружков – помятых, с пустыми глазами. Они пьют водку на ее кухне, закусывая колбасой прямо из упаковки. В раковине гора грязной посуды. На полу липкие пятна.
– О, сеструха пришла! – радостно говорит Пашка. – Знакомься, это Колян и Серый. Кореша мои.
Колян и Серый смотрят на нее мутными глазами, сканируют с головы до ног с неприкрытой наглостью. Одному из них приходит в голову пошутить насчет ее юбки. Ольге становится страшно. По-настояшему страшно, в ее собственной, когда-то безопасной квартире.
– Уходите, – говорит она тихо, но твердо. – Все. Вон отсюда.
Пашка хмурится.
– Ты че, Оль? Это гости мои. Неудобно.
– Это моя квартира! И я сказала – уходите! – она сама не ожидала от себя этой твердости. Что-то внутри лопнуло. Последняя капля терпения, смешанная со страхом и отвращением.
– Слышь, ты рамсы-то не путай, – подает голос Серый, поднимаясь из-за стола.
Пашка машет на него рукой, пытаясь сгладить ситуацию, но уже поздно. Ольга пятится в коридор, достает телефон, ее пальцы дрожат.
– Если вы сейчас же не уйдете, я вызову полицию, – говорит она, и ее голос срывается.
Дружки переглядываются, ухмыляются. Они не верят, что она это сделает. Пашка пытается ее успокоить.
– Оль, ну ты чего? Своих же сдавать будешь?
Это становится последним толчком. Она влетает в спальню, запирает дверь на шпингалет и набирает 112. Говорит быстро, сбивчиво, про посторонних в квартире, про угрозы. Ей стыдно так, что горит лицо.
Через пятнадцать минут в дверь звонят. Настойчиво, властно. Пашкина компания пытается уйти через черный ход, но Ольга слышит голоса полицейских и там. Начинается скандал, крики, мат. Дверь в спальню дергают. Ольга сидит на полу, зажав уши, и плачет от бессилия и позора.
Когда все стихает, она выходит. В прихожей стоят двое полицейских, соседка с площадки испуганно выглядывает из своей двери. Квартира разгромлена. Пахнет разлитой водкой.
Брата и его друзей уводят. Уже на лестнице Пашка оборачивается.
– Ну и сиди тут одна, раз такая гордая. Посмотрим, кому ты нужна будешь, – злобно бросает он.
Дверь захлопывается. Ольга запирает все замки. Потом опускается на пол в разгромленной прихожей и долго сидит, обхватив колени руками. Она одна. Впервые за много лет по-настоящему одна в своем разрушенном мире.
Она убирает квартиру. Моет, чистит, скоблит, пытаясь вытравить чужой дух. Выбрасывает все, что напоминает о Пашке, – пустые бутылки, грязную посуду, даже коврик в прихожей, на который они наплевали.
Ночью раздается звонок. Свекровь. Ольга вздрагивает, увидев на экране «Тамара Петровна».
– Оля? Приезжай. Дима у нас, – голос у женщины стальной, холодный.
– Что случилось? – сердце ухает куда-то вниз.
– Приезжай и посмотри, что ты с моим сыном сделала.
Она едет на такси в их старый район, где Дима вырос. В голове стучит одна мысль: Пашка. Он что-то сделал.
Квартира свекрови – маленькая, уютная, пахнет валокордином и пирогами. Дима сидит на кухне. У него разбита губа и багровеет синяк под глазом. На столе стоит бутылка коньяка, наполовину пустая. Он пьян. Ольга никогда не видела его таким.
– Твой брат нашел меня. У подъезда, – говорит он глухо, не поднимая головы. – Пришел «поговорить по-мужски». Сказал, что ты его выгнала, ментов вызвала. Требовал денег за твое спокойствие.
Ольга закрывает рот рукой.
– Мы пошли в какой-то бар. Слово за слово… Он начал говорить про тебя. Гадости. Всякое… Я не выдержал.
Он говорит это ровно, констатируя факт. Без злости, без сожаления. С какой-то страшной усталостью.
– Я за тебя в драку полез, Оль, – он наконец поднимает на нее мутный, больной взгляд. – За тебя… которой нет. Которую ты выдумала. Я больше не могу, сил нет. Я выгорел.
Тамара Петровна стоит в дверях, глядя на Ольгу с тихой ненавистью.
– Дима, поехали домой! К нам домой! – умоляет она, протягивая к нему руку.
Он медленно качает головой.
– У нас больше нет дома, Оля. Я вернусь в квартиру. Буду жить там. Чтобы ни твой брат, ни его дружки больше не совались. А ты… собери вещи. Сними себе что-нибудь. У тебя же есть деньги, ты брату переводила.
Каждое слово – как удар под дых. Он говорит о практических вещах, но она слышит только одно: «Я не хочу тебя видеть. Никогда».
– Ключи, – говорит он. – Отдай ключи от квартиры.
Она молча лезет в сумку, достает связку. Ее рука дрожит. Тот самый брелок – половинка сердца, вторую он носит у себя, – кажется чудовищной насмешкой.
Она кладет ключи на стол. Их пальцы на мгновение соприкасаются. Его рука теплая, ее – ледяная.
– Прощай, Оля, – говорит он и отворачивается к окну.
И это звучит так окончательно, так бесповоротно, что у нее перехватывает дыхание.
Через месяц пришла повестка в суд. Развод и раздел имущества. Все было быстро, почти безмолвно.
Они сидели в зале суда на разных скамьях. Он – с адвокатом, подтянутый, строгий, совершенно чужой. Она – одна. Когда судья задала стандартный вопрос о причине развода, Дима ровным голосом ответил: «Утрата доверия».
Все. Три слова. Приговор.
Деньги от продажи квартиры легли на счет безликой суммой. На них хватило однушки в Печатниках, в доме, где подъезд пах кислой капустой из мусоропровода и кошачьей мочой. Лифт вздрагивал и ехал вверх с воем раненого зверя.
Она больше не видела ни Диму, ни Пашку. Брат как будто растворился, исчез, получив свое. Наверное, нашел другую сердобольную душу, которой можно сесть на шею.
Иногда по ночам Ольге снился один и тот же сон. Будто она в их старой, светлой квартире на семнадцатом этаже. Но все вещи – диван, стол, их кровать – покрыты тонким слоем влажной кладбищенской земли. Она пытается ее стереть, а земля въедается в дерево, в ткань, в стекло, оставляя грязные разводы.
И Дима ходит по этой квартире, не замечая грязи. Он улыбается ей своей прежней, любящей улыбкой, а на все ее крики о том, что все вокруг в земле, спокойно отвечает: «Все в порядке. Тут всегда так было».
Она просыпалась в холодном поту и долго лежала, глядя в серый потолок. В тишине своей новой, одинокой жизни она снова и снова прокручивала в голове тот день, когда впервые рассказала Диме о «погибшем» брате.
Она помнила, как легко сорвались с языка эти слова. Как просто было придумать трагическую историю. Она тогда даже почувствовала какое-то извращенное удовлетворение, видя искреннее сочувствие в его глазах.
Она солгала ему всего один раз. Один-единственный раз. Но эта ложь оказалась гнилой доской в фундаменте их дома. И однажды пол просто ушел у нее из-под ног.
***
ОТ АВТОРА
Знаете, когда я писала эту историю, то постоянно думала о том, как одна-единственная ложь, даже сказанная из вроде бы благих побуждений, становится той самой трещиной в фундаменте, которая потом рушит весь дом. И дело даже не в самом обмане, а в том, что он отравляет всё вокруг – прошлое, настоящее и, конечно, будущее, превращая самые тёплые воспоминания в пыль.
Если эта непростая история нашла у вас отклик, поддержите публикацию лайком 👍 – это очень важно для автора и помогает историям находить своих читателей ❤️
Я очень люблю делиться такими жизненными зарисовками, и впереди их ещё много, поэтому, чтобы ничего не пропустить, обязательно заглядывайте на огонёк и оставайтесь 📢
Стараюсь публиковать истории каждый день – подписывайтесь, и вам всегда будет что почитать в уютной компании.
Ну а если вас цепляют именно такие рассказы, где за внешним благополучием скрываются сложные и порой болезненные тайны, обязательно загляните и в другие истории из рубрики "Секреты супругов".