Когда Елизавета Сергеевна выходила из автобуса, снег уже валил косо, мелкий, как манная крупа. Воздух пах мокрой землей и дымом — в деревне топили печи.
Она прижала к себе сумку с хлебом и мандаринами — редкая роскошь на ее пенсию, — и пошла по обочине. До дома оставалось минут десять, но идти было тяжело: дорогу занесло, снег проваливался под ногами, да и возраст уже не тот, чтобы идти бодрым шагом, как раньше.
Раньше... это слово в последнее время стало ее постоянным спутником. Раньше она ездила на машине, а теперь — автобусом. Раньше в доме горел свет до полуночи — дети, гости, смех. А теперь — только кошка Милка, радио и чайник, старый приятель.
Она жила в поселке неподалеку от Переславля, в деревянном доме, что достался от родителей. Муж умер десять лет назад — тихо, во сне. Дети уехали: сын в Петербург, дочь в Чехию. Пишут, звонят, но не так часто, как хотелось бы. Сначала Елизавета Сергеевна скучала, потом привыкла. Привыкла к тишине, к пустоте в прихожей, к утрам без спешки.
Но все равно — иногда накатывало: как будто жизнь прошла, а она осталась на остановке, и автобус уже ушел.
В тот день она зашла к соседке — тете Зое — вернуть блюдце. Сидели, пили чай, обсуждали новости.
— А ведь скоро Новый год, — сказала Зоя, откусывая пряник. — Опять одна встречать будешь?
— А что делать, — пожала плечами Елизавета Сергеевна. — Кому я нужна. Детям некогда, у них своя жизнь.
— Нужна, — упрямо сказала Зоя. — Просто не всегда знают, как подойти. Им ведь кажется, ты сильная.
Елизавета улыбнулась, но промолчала. Сильная... просто другого выхода не было.
Через пару дней позвонил сын.
— Мам, привет! Слушай, я, наверное, не приеду на Новый год. У нас завал, работа, клиенты...
— Понимаю, — сказала она спокойно. — Работай.
— А ты... не скучай, ладно? — неловко добавил он.
— Куда я денусь, — сказала она с мягкой усмешкой.
Положила трубку, села на диван и долго сидела, глядя в окно. На улице шел снег — густой, тихий, как кино без звука. Она подумала: «Хорошо хоть Милка есть».
Милка в это время спала клубком у печки, посапывая. Живое тепло — единственное, что не уходило.
За три дня до Нового года в дверь постучали. На пороге стоял мужчина лет шестидесяти с чем-то, в старой дубленке и шапке с вытертым мехом.
— Простите, я... дорогу перепутал. Автобус дальше не идет, а ночевать негде. Можно я у вас у печки погреюсь? — голос был хриплый, усталый.
Елизавета Сергеевна замерла, потом кивнула.
— Заходите, чего ж стоять.
Он вошел, снял шапку, отряхнул снег.
— Спасибо вам. Я из соседнего района, в Плеханово ехал, а дорогу перемело. Думаю: или до утра мерзнуть, или проситься к людям.
— У нас людей мало осталось, — сказала она, ставя чайник. — Вон Зойка через два дома — и все. Остальные дачники летом.
Он улыбнулся.
— Тогда мне повезло, что к вам попал.
Звали его Михаил Степанович. Раньше работал механиком, теперь на пенсии. Жена умерла пять лет назад, сын — в городе, редкий гость. Все как у нее, подумала Елизавета Сергеевна.
Они пили чай, разговаривали — будто старые знакомые. О погоде, о молодости, о том, как быстро все меняется.
— Раньше люди друг друга знали, — сказал он. — А теперь каждый сам по себе. Даже на остановке — все в телефонах.
Она усмехнулась.
— У нас в поселке телефон один — на почте. Так и живем — по старинке.
Он посмотрел на нее внимательно, с каким-то теплым уважением.
— А ведь в этом есть смысл. Вы, видно, человек домашний, не суетный.
— Просто старый, — ответила она.
— Старый — это не ругательство, — сказал он. — Под старым деревом самая нежная тень.
Он остался ночевать на диване в зале. Утром помог вытащить воду из колонки, починил заедающую дверцу печки. Потом сказал:
— Автобусы все равно не ходят. Разрешите, я пару дней побуду? Помогу по хозяйству, а там, глядишь, дорогу расчистят.
— Да, оставайтесь, — сказала она. — Все равно одной скучно.
Так и пошло. Дни текли неторопливо. Они вместе готовили еду, чистили снег, слушали радио. Он рассказывал истории из молодости — смешные, живые. Она — свои, про школу, про детей.
К вечеру дом будто оживал: в печи потрескивали поленья, на плите шумел чайник, а на подоконнике мурлыкала довольная Милка.
На Новый год они поставили на стол мандарины, оливье, пирог. За окном хлопал снег, где-то вдалеке гремели салюты. Михаил достал из сумки гармошку — старенькую, но с душой.
— Сыграю немного, если не против.
— Конечно, играйте.
Он заиграл «Три года ты мне снилась».
Елизавета слушала и вдруг почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы — не от грусти, а от чего-то давнего, почти забытого. Как будто жизнь, которую она считала законченной, тихо развернулась и дышит снова.
— Что вы, — сказал он, заметив. — Я не хотел расстроить.
— Это не слезы, — улыбнулась она. — Это… жизнь.
После праздников Михаил собрался уезжать.
— Спасибо вам за тепло. Вы мне, честное слово, Новый год подарили.
— А вы — мне, — ответила она.
Он стоял у порога, мял шапку в руках.
— Если не против… я заеду как-нибудь. Может, дров подвезти или починить что.
— Конечно, заезжайте, — сказала она просто.
Когда он ушел, Елизавета долго стояла у окна. Дорога уходила в белый простор, и вдруг она поймала себя на мысли: не страшно, что одна. Страшно, что раньше не верила, что кому-то еще нужна.
Прошла неделя, потом другая. Он не звонил, но она не сердилась. Просто жила — как будто ожидание само стало частью ее быта. Варила суп, кормила Милку, чистила снег, а вечером заваривала чай на двоих — привычка осталась.
И вот — в середине февраля — снова стук в дверь.
— Можно? — спросил знакомый голос.
Она даже не удивилась. Только поправила волосы.
— Заходи, Михаил Степанович. Думала, забыл дорогу.
— Да вот, не забыл, — улыбнулся он. — Работы было много, а потом подумал: ну ее, эту суету. Лучше поехать туда, где хорошо.
С тех пор он приезжал часто — то на день, то на два. Привозил муку, картошку, гвозди. Чинил крышу, подметал двор. Она не мешала, просто варила суп и улыбалась. Иногда им обоим казалось, что они прожили рядом всю жизнь.
Однажды он сказал:
— Знаешь, Лиза, я ведь думал, что жизнь после шестидесяти — это приговор. А оказалось, это просто новая глава.
— Главное, не пытайся писать ее чужими словами, — ответила она. — Пусть будет как есть.
Весной они вместе сажали картошку. Он копал, она бросала клубни. Земля пахла мокрой травой, в небе гудели гуси. Михаил поднял голову и сказал:
— Пахнет началом.
Она посмотрела на него:
— А ведь правда.
Когда вечером они сидели на лавке у дома, он сказал:
— Лиза, я тут подумал. А может, мне к тебе перебраться совсем? У меня там, в Плеханово, дом старый, пустой. А здесь как-то... по-человечески.
Она не ответила сразу. Смотрела на сад, на черемуху, на небо.
— Перебирайся, — сказала наконец. — Только обещай: без жалоб и без телевизора по утрам.
Он рассмеялся:
— Обещаю.
Лето прошло тихо, как песня под аккордеон. Они ездили на озеро, варили варенье, спорили, чей борщ вкуснее. Иногда он ворчал, она дразнила его — и все было как в юности, только без поспешности.
А осенью, когда листья легли ковром, Елизавета Сергеевна вдруг поняла: она больше не ждет звонков от детей. Не потому, что обиделась, а потому что рядом есть тот, с кем можно просто помолчать.
Однажды к ней неожиданно приехал сын. На машине, в дорогой куртке, с коробкой конфет.
— Мам, прости, что без звонка. Хотел сюрприз.
— Сюрприз получился, — улыбнулась она. — Проходи.
Он вошел и, заметив мужские сапоги у порога, прищурился:
— У тебя кто-то есть?
Она не смутилась.
— Да, Миша. Познакомься, Михаил Степанович.
Мужчины пожали руки.
— Мама, ну ты даешь, — сказал сын, когда остались наедине. — Я думал, ты одна, а у тебя… любовь, что ли?
— А почему нет? — спросила она спокойно. — Жить-то я еще не закончила.
Он засмеялся — от растерянности, но с теплом.
— Правильно, — сказал. — Пусть будет.
А вечером, когда уезжал, обнял ее крепко.
— Мам, я рад, что у тебя все хорошо. Ты молодец.
После его отъезда Михаил тихо сказал:
— Молодец, значит.
— Ну да, — усмехнулась она. — Представь себе. Старуха, а все еще молодец.
Зимой они снова остались вдвоем. Снег ложился мягко, как пуховое одеяло. Иногда в дом заходила Зоя — теперь уже не с советами, а просто на чай.
— Ну что, Лиза, дожила до счастья?
— Похоже, да, — отвечала она.
А вечером, когда за окном гудел ветер, они с Михаилом сидели у печки. Он читал вслух старую книгу, она штопала рукавицы.
— Лиза, — сказал он вдруг, — а ты счастлива?
— А как ты думаешь?
— Думаю, да.
— Угадал.
Весной Михаил заболел — простуда, температура. Елизавета ухаживала за ним, как когда-то за детьми: чай, компрессы, таблетки.
Он шутил:
— Вот, не успел пожить, уже на руки взяли.
— Не ной, — отвечала она. — Я тебя на ноги поставлю. Кто мне картошку копать будет?
Через неделю он поправился. И как-то вечером, глядя на нее, сказал:
— Ты знаешь, я ведь не думал, что еще раз кого-то так полюблю.
Она помолчала, потом тихо сказала:
— Я тоже. Только не громко, ладно? Пусть не спугнется.
Лето снова пришло, и жизнь шла своим чередом. Иногда она думала: странно, ведь ничего особенного не произошло — ни чудес, ни богатств. Просто однажды зимой кто-то постучал в дверь, и с тех пор стало теплее.
Она написала письмо дочери — не жалобное, а доброе.
«У меня все хорошо. Мы с Михаилом живем спокойно. Весной посадили огурцы, летом — соберем. Я поняла, что старость — это не конец, если в доме кто-то смеется».
Письмо получилось длинное, но легкое. Как будто за эти страницы она прожила еще один кусочек жизни.
Осенью они снова сидели у окна — чай, мандарины, Милка на подоконнике. За стеклом летел первый снег.
— Смотри, — сказал Михаил, — опять зима пришла.
— И снова вместе встретим, — ответила она.
Он взял ее руку, и все стало просто: вечер, чай, огонь в печи.
Жизнь, оказывается, не кончается, пока есть кому согреть ладонь.
Автор: Ирина Исакова
---
---
Загадка
Домик был старый, но вполне ухоженный. Мало он простоял пустым, не успел одичать и обветшать. «Ну и слава богу! — подумала Маша. — Мужика на сегодняшний день у меня нет. Да и, наверное, уже не будет. А сама я не из тех могучих русских баб, которые во всем спецы: и в забивании гвоздей, и в торможении коней, и в походах по горящим избам!»
Она поднялась на крылечко, достала из сумки ключ и отперла массивный навесной замок.
***
Этот дом Маше неизвестно почему завещала баба Люба. Старушка малознакомая, хоть и родственница. Странно, но кто его знает, как мозги у таких глубоких стариков работают. Ведь бабе Любе было по Машиным подсчетам что-то около ста лет. Маша приходилась ей то ли внучатой племянницей, то ли двоюродной внучкой. Короче, нашей портнихе поварихой.
Маша бывала у бабы Любы в далекой юности. Уже тогда баба Люба была хорошо в годах. Но жить предпочитала одна. Родню никогда не напрягала, помощи не просила. А вот недавно взяла и умерла.
Когда Маше позвонили и сообщили, что у нее в деревне Загадка умерла бабушка, та даже не сразу вспомнила о бабе Любе. И уж тем более не ожидала, что она оставит свой домик и двенадцать соток земли именно ей — Маше.
— Подарок тебе к будущей пенсии! — пошутил тогда Машин муж, Михаил.
— Тю, до пенсии еще, как до Луны пешком, — отмахнулась Маша. — Мне ведь только пятьдесят четыре. А пока я до шестидесяти доскриплю, ее, глядишь, еще отодвинут. Так что это просто подарок. Только вот понять не могу, за какие такие заслуги. Я ведь даже не знала, что баба Люба до недавнего момента жива была. Думала, она уже давным-давно к праотцам отправилась. Лет-то ей сколько. Ну да ладно, не в моем положении капризничать. Раз подарили — будем пользоваться.
— Или продадим! — потер руки Михаил.
***
Хорошо, что не продали. Через пару-тройку месяцев после того, как Маша стала землевладелицей, ее ожидал еще один сюрприз. Гораздо менее приятный, чем получение наследства. Оказалось, что ее драгоценный Михаил ей изменяет. Да, вот так вот. Седина в бороду, бес в ребро, камень за пазухой. . .
. . . дочитать >>