Есть что-то невыносимо соблазнительное в идее псевдонима. Это не просто игра в прятки с читателем — это возможность стать другим, сбросить кожу прежнего себя и заговорить голосом, который в обычной жизни приходится держать взаперти.
Псевдоним — это маска, но маска особая: она не скрывает лицо, а обнажает то, что под ним. Вспомните венецианский карнавал — именно под маской люди позволяли себе быть собой.
Писатели всегда это понимали. Одни брали чужое имя, чтобы сказать то, что под своим не решились бы. Другие — чтобы отделить коммерцию от искусства, лёгкие жанры от серьёзных.
Третьи — просто потому что настоящее имя казалось им недостаточно звучным, недостаточно литературным. А кто-то, как Фернандо Пессоа, создавал целые литературные личности со своими биографиями и мировоззрениями — гетеронимы, не псевдонимы даже.
Но сегодня речь о русской традиции, где псевдоним был то укрытием, то манифестом, то просто озорством молодости.
Марк Твен по-русски: когда Сэмюэл превратился в классика
Начнём с того, что псевдонимы — штука интернациональная. Сэмюэл Лэнгхорн Клеменс стал Марком Твеном, взяв термин речной навигации («mark twain» — отметка глубины в две сажени, безопасная для судна). Это было его третье литературное имя, после неудачных попыток, и оно прилипло намертво. Твен — это не просто псевдоним, это бренд американского юмора, способ упаковать сатиру и меланхолию в одну короткую фамилию.
Когда читаешь «Приключения Тома Сойера», не думаешь о Клеменсе — думаешь о Твене, и это правильно. Потому что Клеменс был человеком со сложной судьбой, с долгами, с трагедиями. А Твен — это голос, который умеет смеяться даже над пропастью. Псевдоним дал ему свободу быть не собой, а лучшей версией себя. Литературным персонажем самого себя.
Антоша Чехонте: когда Чехов был молодым и нахальным
Антон Павлович Чехов в ранней молодости подписывался десятками имён — Антоша Чехонте, Человек без селезёнки, Брат моего брата.
Самый знаменитый — Антоша Чехонте, под которым выходили юмористические рассказы в журналах вроде «Осколков» и «Стрекозы». Это были короткие, остроумные зарисовки, порой грубоватые, написанные студентом-медиком, который зарабатывал на жизнь строчкой.
Чехонте — это не Чехов. Чехов — врач, интеллигент, тонкий психолог человеческой души. А Чехонте — балагур, который пишет о том, как толстый чиновник чихнул на лысину генерала и умер от страха. Это смех площадной, почти гоголевский, но без гоголевской мистики. Чистый фарс.
И знаете, что удивительно? Когда Чехов стал Чеховым — автором «Палаты № 6» и «Дяди Вани», он не отрёкся от Чехонте. Он просто вырос из него, как из детской рубашки.
Но без Чехонте не было бы Чехова — потому что именно в тех ранних рассказах он научился видеть комическое и трагическое в одном и том же жесте. Научился не судить своих героев, а жалеть их. Даже самых глупых.
Ричард Бахман: когда Кинг устал быть Королём
Стивен Кинг — не русский писатель, но его история с псевдонимом настолько показательна, что пройти мимо нельзя. В конце семидесятых — начале восьмидесятых Кинг был уже мега-звездой.
Издатели боялись выпускать больше одной его книги в год, чтобы не перенасытить рынок. А Кинг писал быстро, взахлёб, и романы копились.
Тогда он придумал Ричарда Бахмана — писателя более мрачного, циничного, с меньшим количеством сверхъестественного и большим — социального отчаяния.
Под этим именем вышли «Ярость», «Долгая прогулка», «Дорожные работы», «Бегущий человек». Это был другой Кинг — без глянца, без надежды на happy end. Бахман писал об Америке, которая сходит с ума, о людях, загнанных в угол системой.
Когда обман раскрылся (один дотошный читатель вычислил Кинга по стилю), Бахман официально «умер от рака псевдонима». Кинг сам придумал некролог.
Но эксперимент удался: Бахман доказал, что Кинг — не просто фабрика ужасов, а настоящий писатель, способный работать в разных регистрах. Псевдоним стал способом сбежать от собственной славы и проверить себя — а читают ли меня за имя или за текст?
Владимир Сирин: когда Набоков ещё не был Набоковым
Владимир Набоков в эмиграции, в берлинский и парижский периоды, писал по-русски под псевдонимом Владимир Сирин.
Выбор птицы в качестве имени был символичен — Сирин, райская птица из славянской мифологии, поющая песни, которые одновременно пленяют и тревожат.
Под этим именем вышли все его русские романы — «Машенька», «Король, дама, валет», «Защита Лужина», «Дар».
Это было имя поэта, эстета, виртуоза языка. Сирин играл словами так, как никто другой в эмигрантской литературе. Он был слишком изыскан для одних, слишком холоден для других. Ходасевич писал, что Сирин — писатель для писателей, что его проза требует такого же пристального чтения, как поэзия.
Когда Набоков перешёл на английский и написал «Лолиту», Сирин умер. Остался Набоков — международная знаменитость, профессор, шахматист и охотник за бабочками.
Но в русской литературе он навсегда Сирин — последний великий писатель петербургской школы, прозаик, который умел так закрутить фразу, что она сверкала всеми гранями, как бриллиант на свету.
Григорий Чхартишвили: когда Акунин стал детективом
Борис Акунин — это псевдоним Григория Чхартишвили, литературоведа, переводчика японской литературы. Акунин по-японски означает «злодей», и это, конечно, ирония. (признан в РФ иностранным агентом)
Под этим именем вышла серия романов о Фандорине — стильных, умных детективов, которые вернули русской литературе жанр, считавшийся несерьёзным.
Чхартишвили придумал псевдоним не для того, чтобы скрыться, а чтобы разделить. Чхартишвили — серьёзный литературовед, который пишет о Достоевском и переводит Мисиму. Акунин — развлекатель, мастер интриги, создатель литературных головоломок. Это как если бы у Набокова был отдельный псевдоним для шахматных задач.
Кир Булычёв: когда Можейко создал будущее
Кир Булычёв — это Игорь Всеволодович Можейко, учёный-востоковед, специалист по Бирме, кандидат исторических наук.
Человек серьёзный, в пиджаке и галстуке, сотрудник Института востоковедения. И одновременно — создатель Алисы Селезнёвой, девочки из будущего, которая путешествует по галактике и встречает инопланетян.
Псевдоним был необходимостью. В СССР учёный, пишущий фантастику, выглядел несерьёзно. Могли быть проблемы с карьерой. Поэтому Можейко стал Булычёвым — и под этим именем создал целую вселенную. Добрую, ироничную, полную приключений, но без пафоса советской «космической оперы».
Булычёв — это антипод Стругацких. Если Стругацкие задавали неудобные философские вопросы и балансировали на грани цензуры, то Булычёв развлекал.
Но развлекал умно. Его космос был населён не героями, а обычными людьми, которые летают к звёздам так же просто, как мы ездим на дачу. И в этом была своя правда о будущем — что оно будет не триумфом, а повседневностью.
Когда в девяностых можно было писать под своим именем, Можейко не отказался от Булычёва. Псевдоним стал брендом, именем, которое любили дети и взрослые. А сам Игорь Всеволодович говорил, что Булычёв — это его весёлая сторона, та часть души, которая верит в чудеса.
Стендаль: когда Бейль спрятался за итальянской маской
И последний в нашем списке — Стендаль, псевдоним Мари-Анри Бейля, француза, но основоположника психологического романа, без которого невозможно представить ни Толстого, ни Достоевского.
Стендаль взял имя немецкого городка Стендаля, где родился историк искусства Винкельман. Это было данью любви к Италии, к искусству, к красоте.
Бейль был военным, участвовал в походах Наполеона, служил консулом. Стендаль — писатель, который создал «Красное и чёрное» и «Пармскую обитель», романы о том, как страсть разбивается о социальные условности, как честолюбие пожирает душу, как любовь может быть одновременно спасением и проклятием.
Под псевдонимом Бейль писал не только романы, но и эссе, путевые заметки, трактаты о любви. Стендаль был его способом говорить о том, что волнует, не оглядываясь на мундир и служебное положение. Это была свобода — литературная, эмоциональная, интеллектуальная.
Зачем им это было нужно
Когда смотришь на эту семёрку, понимаешь: псевдоним — это не обман. Это инструмент.
Способ раздвоиться, утроиться, прожить несколько литературных жизней в одной биографической.
Для Чехова это было отделением юмористического от серьёзного. Для Кинга — возможностью писать больше и экспериментировать.
Для Набокова — защитой в эмиграции и одновременно поэтическим манифестом. Для Акунина — границей между наукой и развлечением. Для Булычёва — карьерной страховкой, которая выросла в любимое альтер-эго.
А ещё псевдоним — это свобода от себя самого. От ожиданий, которые навешивают на твоё настоящее имя. От привычного образа, из которого хочется вырваться. Писатель под псевдонимом может рисковать больше, экспериментировать смелее, потому что провал не ударит по основной репутации.
Но самое интересное — псевдоним часто оказывается правдивее настоящего имени. Потому что настоящее имя — это паспорт, семья, происхождение, всё, что навязано обстоятельствами. А псевдоним — это выбор. Это то, кем ты хочешь быть в литературе.
И порой именно под маской чужого имени писатель впервые говорит собственным голосом — без оглядки, без страха, без компромиссов. Как на том венецианском карнавале, где под маской позволено всё, потому что маска и есть настоящее лицо.