Что отличает настоящего писателя от просто хорошего наблюдателя? Умение разговаривать с молчаливым миром так, будто он отвечает.
И вот вам история, которая открывает Чехова с совершенно неожиданной стороны — не как автора «Вишнёвого сада» или «Палаты номер шесть», а как человека, устраивавшего судебные процессы над таксами.
Весной 1893 года в Мелихово — чеховскую усадьбу, где писатель пытался соединить литературу с врачебной практикой и строительством школ — сестра Мария привезла двух щенков.
Коротколапых, длиннотелых, с ушами, которые волочились по полу. Таксы.
Чехов, человек с безупречным чувством абсурда, назвал их Бромом Исаевичем и Хиной Марковной. Как аптекарь называет склянки. Как врач подписывает рецепты.
Бром и хинин — лекарства того времени, седативное и жаропонижающее. Но Чехов пошёл дальше: добавил отчества. Исаевич. Марковна. Превратил собак в полноправных членов русского общества с паспортом и пропиской.
Это не просто клички — это присвоение статуса. Вспомните, как Гоголь делал то же самое с вещами: у него шинель становилась действующим лицом, а нос — чиновником. У Чехова собаки получали право голоса.
И он с ними разговаривал. Не сюсюкал, не тискал — разговаривал. Устраивал целые театральные представления. Сажал Хину Марковну напротив себя и начинал допрос с самым серьёзным видом: «Хина Марковна! Как же это можно?
У отца архимандрита разболелся живот, а вы допустили, чтобы мальчишки пустили в него струю воды из спринцовки!»
Собака ворчала — наверное, понимала, что её обвиняют в каком-то невероятном преступлении. Домашние покатывались со смеху. Потом очередь доходила до Брома Исаевича, и весь цирк повторялся.
Это абсурдистский театр за сорок лет до Беккета и Ионеско. Это чеховский юмор в чистом виде — когда смешно не потому, что кто-то упал или сострил, а потому, что жизнь устроена нелепо, и единственный способ с этим справиться — довести нелепость до совершенства.
Чехов создавал микродрамы с собаками в главных ролях, и в этих драмах было всё: трагедия отца архимандрита, вина подсудимых, абсурдность обвинения, невозможность защиты. Кафка бы аплодировал стоя.
Но дело не только в театральности. Дело в том, что Чехов писал своим таксам письма, когда уезжал. Передавал через родных «поклоны и косточки». Относился к ним как к равным. И здесь мы подходим к самому важному — к чеховскому пониманию достоинства.
У Диккенса собаки — это верность бедняка. У Джека Лондона — это первобытная сила и борьба за выживание. У Тургенева — часть пасторального пейзажа, деталь помещичьего быта. А у Чехова? У Чехова собака — это личность.
Со своим характером, своими правами, своей внутренней жизнью. Помните «Каштанку»?
Там собака переживает экзистенциальный кризис: она теряет хозяина, находит новый дом, новую роль, а потом возвращается к старому — не потому, что так надо, а потому, что выбирает.
Это история о самоопределении, о том, что даже у самого маленького существа есть право выбрать свою судьбу.
И вот здесь проступает вся чеховская этика. Он не делил мир на важное и неважное, высокое и низкое, человеческое и животное. Для него существовало только живое и неживое. А всё живое имело право на уважение.
Это не сентиментальность — это философская позиция. Чехов-врач знал, что жизнь хрупка. Чехов-писатель знал, что достоинство не измеряется длиной лап.
Его таксы «бегали по всем комнатам, лаяли на прислугу, землю из ящиков выгребали и разносили по дому калоши».
В любом другом доме их бы выгнали во двор. Но Чехов находил их «удивительно умными и признательными». Он видел в них не помеху, а характеры. Не проблему, а сюжет.
Есть такая вещь в литературе — способность автора одушевлять мир. Толстой одушевлял историю, делал из неё живое существо с волей и замыслом. Достоевский одушевлял идеи — у него мысли жили, боролись, убивали. Пушкин одушевлял язык — каждое слово у него дышало и пело.
А Чехов одушевлял повседневность. У него оживало всё: скучный вечер в провинции, разговор за чаем, стук дождя по крыше. И собаки с медицинскими кличками.
Это была его тайная революция. Он не кричал с трибун, не писал манифестов, не звал на баррикады. Он просто сажал таксу напротив себя и разговаривал с ней как с человеком.
И в этом жесте — весь Чехов. Писатель, который учил видеть человека в любом существе. Который понимал, что достоинство — это не то, что даётся по праву рождения, а то, что признаётся каждым твоим взглядом, каждым словом.
Можете себе представить Льва Толстого, разговаривающего с собаками? Нет, конечно. Толстой бы написал трактат о нравственном долге перед животными. Достоевский бы описал сон, в котором собака превращается в судью и обвиняет человечество.
Бунин бы создал щемящую элегию об осенней прогулке с псом. Но только Чехов мог устроить комический суд над таксой, обвинённой в пособничестве хулиганам, напавшим на архимандрита.
И знаете, что самое удивительное? Он не считал это чем-то особенным. Не описывал в дневниках как забавный эпизод для будущих биографов. Просто жил так.
Для него это была норма — разговаривать с собаками, писать им письма, передавать поклоны.
Он вообще жил так, будто всё вокруг достойно внимания и уважения: больные крестьяне, которых он лечил бесплатно, студенты, которым помогал деньгами, деревья, которые сажал в своём саду. И таксы, которым устраивал судебные процессы.
Сейчас в Мелихове стоят бронзовые памятники Брому Исаевичу и Хине Марковне.
Есть примета: потрёшь нос Брому — получишь повышение, хвостик Хине — удачно выйдешь замуж.
Народная мудрость превратила чеховских такс в талисманы. И в этом тоже есть своя правда. Потому что Чехов всю жизнь учил нас одному — умению видеть живое там, где другие видят только материал, инструмент, фон.
Его таксы прожили свою собачью жизнь и умерли, как умирают все собаки. Но остались в памяти как герои маленького домашнего театра, где хозяин был режиссёром, а они — актёрами невероятной драмы о провинившихся питомцах и страдающем архимандрите.
Это была игра, конечно. Но игра, в которой проступала истина: мир полон историй, и каждое существо — рассказчик.
Когда читаешь чеховские письма — эти знаменитые «передайте Брому Исаевичу, что я не забыл о нём» — понимаешь: он не притворялся. Он правда не забывал. Для него память о собаке была такой же важной, как память о друге.
Потому что дружба — это не про виды, а про признание. Про то, что ты видишь другого. По-настоящему видишь.
И вот сидит передо мной эта история — про писателя и двух коротколапых собак с медицинскими именами и отчествами — и я думаю: насколько же нужно любить жизнь, чтобы найти время на такую игру.
Насколько нужно верить в ценность каждого мгновения, чтобы устраивать спектакли для домашних с собаками в главных ролях.
И насколько нужно понимать природу человеческого достоинства, чтобы признать его даже за существом с «ужасной внешностью», короткими лапами и длинными ушами.
Чехов умер молодым. В сорок четыре. От чахотки, которую заработал, скорее всего, когда лечил крестьян.
Не успел написать всего, что хотел. Не успел построить все школы, которые планировал. Не успел посадить все деревья.
Но успел научить нас главному — видеть. Видеть человека в мужике, драму в скучном вечере, поэзию в дожде. И личность — в таксе.
Бром Исаевич и Хина Марковна. Две собаки с аптечными именами, которые бегали по комнатам мелиховской усадьбы, грызли калоши и попадали под суд за преступления против архимандрита.
Два героя домашнего театра, который устраивал для своих близких человек, понимавший, что каждая жизнь — это текст, требующий внимательного прочтения.
И стоят они теперь в бронзе — с натёртыми до блеска носом и хвостиком — как напоминание. О том, что литература начинается не с высоких материй, а с умения разговаривать. С тем, кто рядом. С таксой, если надо. С деревом, с дождём, с тишиной. Чехов умел. И нас научил.