Казалось, мой мир был выстроен из солнечного света, детского смеха и запаха яблочного пирога. Идеальная картинка, которую показывают в рекламе семейных ценностей. Я, Анна, любящая жена и мама троих замечательных детей. Мой муж Дима — моя опора, моя крепость, мужчина, с которым мы вот уже одиннадцать лет шли рука об руку, создавая наш маленький, уютный рай в трехкомнатной квартире на окраине города. Наш старший, девятилетний Кирилл, уже чувствовал себя взрослым и пытался помогать мне во всем. Средняя, шестилетняя Машенька, была настоящей принцессой, порхающей по дому в облаке розового тюля. И младший, наш трехлетний ураган Олежка, был источником бесконечного шума, хаоса и безграничного обожания.
Я любила нашу жизнь. Любила тихие вечера, когда, уложив детей спать, мы с Димой сидели на кухне, пили чай и просто молчали, держась за руки. В эти моменты я чувствовала абсолютную гармонию. Но в каждой бочке меда, как известно, есть своя ложка дегтя. В моей бочке эту ложку с завидным упорством размешивала моя свекровь, Тамара Петровна.
С самого первого дня нашего знакомства она дала мне понять, что я — не пара ее сыну. Дочь простых инженеров, без богатого приданного и влиятельных родственников. Она мечтала для Димы о другой партии, и мое появление в его жизни восприняла как личное оскорбление. Все одиннадцать лет нашего брака она вела тихую, партизанскую войну. Ее оружием были едкие замечания о моей стряпне, ядовитые комплименты моей внешности, намеки на то, что я плохо воспитываю детей и недостаточно ценю ее драгоценного сына. Дима, разрывавшийся между двух огней, всегда был на моей стороне, но просил быть снисходительной: «Аня, ну ты же знаешь маму. Она просто переживает за меня. Не обращай внимания». И я не обращала. Я научилась возводить вокруг себя невидимую стену, пропуская мимо ушей ее колкости, ради мира в семье, ради спокойствия мужа. Я думала, что научилась. До того самого вечера.
Это была обычная среда. За окном сгущались сумерки, поливал мелкий осенний дождь. В квартире пахло выпечкой и уютом. Дети, умытые и переодетые в пижамы, смотрели мультики в своей комнате, тихо переговариваясь. Мы с Димой убирали со стола после ужина. Он вытирал тарелки, я расставляла их по полкам. Он поймал мою руку и притянул к себе, убрав с моего лба выбившуюся прядь волос.
— Устала? — тихо спросил он, глядя мне в глаза с той нежностью, от которой у меня до сих пор замирало сердце.
— Немного, — улыбнулась я. — Обычный день сурка.
— Мой любимый день сурка, — прошептал он и поцеловал меня.
И в этот самый момент, когда мир казался незыблемым и полным любви, резкий, требовательный звонок в дверь разрезал нашу идиллию, словно удар ножа. Мы переглянулись. Было уже почти десять вечера, мы никого не ждали. Дима пошел открывать, а я почувствовала, как по спине пробежал холодок необъяснимой тревоги.
На пороге стояла она. Тамара Петровна. В своем строгом сером пальто, идеально уложенная прическа, капли дождя блестят на лакированных ботинках. Но дело было не в одежде. Дело было в ее лице. На нем застыло выражение триумфа, злорадного торжества, которое я не видела никогда прежде. Она не поздоровалась. Она молча, с видом генерала, входящего в захваченный город, прошла в прихожую, а затем прямиком на кухню, где мы только что стояли с Димой. Ее взгляд был похож на два ледяных буравчика.
— Мама, что случилось? Почему ты не позвонила? — Дима вошел следом за ней, его голос был напряжен.
Свекровь не удостоила его ответом. Она остановилась посреди кухни, окинула взглядом наши чашки с недопитым чаем, и на ее губах появилась та самая тонкая, неприятная улыбка. Затем она сняла с плеча свою жесткую кожаную сумку, открыла ее и с резким стуком бросила на наш кухонный стол увесистую папку-конверт из плотного картона. Звук получился оглушительным в наступившей тишине.
— Что это? — спросила я, мой голос предательски дрогнул.
— Это, дорогая моя невестушка, — произнесла она медленно, смакуя каждое слово, — конец твоей лжи. Я долго ждала этого момента. Долго чувствовала, что здесь что-то нечисто. И мои материнские подозрения, в отличие от твоей совести, меня не подвели.
Я смотрела на нее, потом на Диму, ничего не понимая. Его лицо стало бледным.
— Мама, прекрати этот цирк! Что ты несешь?
Но Тамара Петровна уже не слушала его. Она смотрела только на меня.
— Я не стала верить тебе на слово. И Диме, ослепленному тобой, тоже. Поэтому я взяла дело в свои руки. Я тайно сделала ДНК-тесты на отцовство. Для всех ваших детей.
В ушах зазвенело. Воздух будто стал густым и тяжелым, мне стало трудно дышать. Тесты на отцовство? Она посмела? Она посмела усомниться в моих детях, в нашей семье, в одиннадцати годах нашей с Димой жизни? Внутри меня поднялась волна обжигающего гнева. Как она могла так унизить меня, нас, своих собственных внуков?
— Вы… вы с ума сошли? — прохрипела я, делая шаг к столу. Руки тряслись. Я хотела кричать, выгнать ее вон из нашего дома, из нашей жизни.
— Сошел с ума мой сын, когда связался с тобой! — отрезала она. — А я лишь открываю ему глаза! Смотри, Дима! Смотри и прозревай!
С дрожащими пальцами я потянулась к папке. Мой гнев был настолько сильным, что перекрывал шок. Я хотела вышвырнуть эти поганые бумажки ей в лицо. Я рывком открыла конверт, и на стол высыпалось несколько листов. Сверху лежал официальный бланк какой-то медицинской лаборатории со столбцами цифр, графиками, заключением… А под ним — счет. Обычный счет за оказанные услуги, отпечатанный на тонкой бумаге. И мой взгляд зацепился за одну строчку. За итоговую сумму и расшифровку.
Я читала строчку снова и снова, но смысл не укладывался в голове. Все эмоции — гнев, ярость, обида — разом схлынули, оставив после себя лишь звенящую пустоту и полное, абсолютное недоумение. Мир накренился. Я медленно подняла глаза на свекровь, которая ждала моей реакции с победоносной ухмылкой.
— Тамара Петровна… Я что-то совсем не понимаю… — мой голос прозвучал тихо и растерянно. Я указала пальцем на счет. — Семь тестов на отцовство? Но у нас с вашим сыном только трое детей, откуда еще четыре?
Улыбка застыла на ее лице. На одно короткое мгновение я увидела в ее глазах то же самое недоумение, что чувствовала сама. Она быстро моргнула, словно сгоняя с себя наваждение, и наклонилась к столу, выхватывая у меня из рук листок. Она впилась в него взглядом, ее губы беззвучно прошептали: «Семь…».
На кухне воцарилась оглушительная тишина, нарушаемая лишь тиканьем настенных часов. Я смотрела на Диму, он смотрел на свою мать, а та — на проклятый клочок бумаги. Казалось, прошла целая вечность.
И тут Тамара Петровна выпрямилась. Растерянность с ее лица исчезла, сменившись новой, еще более уродливой гримасой — гримасой прозрения и праведного гнева. Она медленно перевела свой обжигающий взгляд на меня.
— Так вот оно что… — прошипела она, и в ее голосе зазвучал металл. — Вот, значит, в чем дело! Я-то думала, ты просто нагуляла детей на стороне от одного любовника! А ты, оказывается, ведешь двойную жизнь! Целая тайная семья! Четверо детей, о которых мой сын даже не подозревает! Господи, Дима, на ком ты женился?! Это же не женщина, это какое-то чудовище во плоти
Кошмарный вечер закончился так же внезапно, как и начался. Тамара Петровна, не дождавшись, пока я подниму с пола свою рухнувшую челюсть, гордо удалилась, оставив нас с Димой посреди гостиной, наполненной ядовитым запахом ее победы. Воздух звенел от напряжения. На журнальном столике, среди детских рисунков и разбросанных кубиков, белел тот самый счет из лаборатории. Семь тестов. Семь. Я смотрела на мужа, а в голове билась только одна мысль: это конец. Не из-за его матери, не из-за ее очередной выходки. А из-за этого необъяснимого, сумасшедшего числа.
Дима наконец очнулся от ступора. Его лицо, обычно спокойное и доброе, исказила ярость. Такую ярость я видела, может быть, всего раз в жизни, когда какой-то наглец на дороге подрезал нашу машину, в которой спали дети.
— Она... она перешла все границы! — прорычал он, сжимая кулаки так, что побелели костяшки. — Сделать тесты за нашей спиной! Унизить тебя, меня, наших детей! Я ей этого никогда не прощу! Никогда, слышишь, Аня?
Он заметался по комнате, как тигр в клетке. Я молчала, наблюдая за ним и чувствуя, как ледяной холод сковывает меня изнутри. Его гнев был настоящим, я это видела. Он был взбешен поступком матери. Но когда я, собравшись с силами, тихо спросила, притронувшись к злополучному листку бумаги: «Дима, а почему семь?», его яростный танец на мгновение замер. Всего на долю секунды. Но я это увидела. Его глаза встретились с моими, и в их глубине на миг мелькнуло нечто иное. Не гнев. Страх. Настоящий, животный страх, который он тут же попытался затолкать обратно, прикрыть новой волной негодования.
— Какая разница, сколько?! — взорвался он, но это прозвучало уже не так убедительно. Слишком громко, слишком наигранно. — Это ошибка! Или очередная ее провокация! Она готова на все, лишь бы нас рассорить! Я завтра же поеду в эту лабораторию и разнесу там все! Я во всем разберусь, Аня, клянусь тебе! Просто… просто доверься мне. Пожалуйста.
Он подошел и попытался меня обнять, но я инстинктивно отстранилась. Его объятия, всегда бывшие моей тихой гаванью, моим убежищем, вдруг показались мне ловушкой. «Доверься мне». Эти слова, которые раньше меня успокаивали, теперь звучали как приговор. Он что-то скрывал. Что-то настолько ужасное, что даже подлость собственной матери отошла на второй план. В ту ночь мы впервые легли спать, отвернувшись друг от друга. Я лежала без сна, вслушиваясь в его ровное дыхание и чувствуя, как между нами вырастает ледяная стена. Идеальный мир, который я так старательно строила все эти годы, трещал по швам.
На следующее утро Дима ушел на работу раньше обычного, даже не позавтракав. Дом, обычно наполненный детским смехом и суетой, казался мне оглушительно тихим и чужим. Я ходила из комнаты в комнату, механически убирая игрушки, заправляя постели, но взгляд мой постоянно натыкался на обыденные вещи, которые вдруг приобрели зловещий оттенок. Вот его кружка на кухне. Вот его свитер, небрежно брошенный на кресло. Кто он, этот человек, с которым я прожила десять лет? Я была уверена, что знаю о нем все. Но теперь эта уверенность рассыпалась в прах.
Мое собственное расследование началось с отчаяния и унижения. Первым делом я, конечно, позвонила в ту самую лабораторию. Вежливая девушка на том конце провода выслушала мой сбивчивый рассказ и с холодным сочувствием в голосе ответила то, что я и ожидала услышать: «Извините, но мы не можем разглашать информацию о наших клиентах и заказанных услугах. Это врачебная тайна и защита персональных данных». Тупик. Но этот вежливый отказ только подстегнул меня. Значит, тайна действительно есть. И ее охраняют.
Следующий шаг был еще более мучительным. Я никогда не лезла в наши общие финансы. Дима всегда брал это на себя, говорил, что ему проще следить за счетами, а я только смеялась, что совершенно не разбираюсь в этих цифрах. У нас был общий банковский счет, и я знала пароль от онлайн-кабинета, но пользовалась им от силы пару раз за все время. С дрожащими руками, чувствуя себя последней предательницей, я открыла ноутбук и вошла в систему. Сердце колотилось где-то в горле. Сначала все было как обычно: поступление зарплаты, списания за квартиру, супермаркеты, оплата кружков для детей. Все знакомо, все понятно. Я уже начала было себя ругать за паранойю, как вдруг мой взгляд зацепился за строчку, которая никак не вписывалась в нашу семейную бухгалтерию.
Ежемесячный перевод. Одна и та же сумма — пятьдесят тысяч рублей. Получатель — некая Екатерина Игоревна В. Я прокрутила историю операций дальше. Этот перевод повторялся из месяца в месяц, как часы. Двадцатого числа, ровно пятьдесят тысяч. Я отмотала на год назад. То же самое. На два. На три. Эти переводы начались больше трех лет назад. Задолго до рождения нашего младшего сына. Холодная волна прокатилась по спине. Я быстро посчитала в уме. Пятьдесят тысяч в месяц — это шестьсот тысяч в год. За три с лишним года набежала колоссальная сумма, почти два миллиона рублей. Деньги, о которых я не имела ни малейшего понятия. Деньги, которые могли бы пойти на нашу семью, на отпуск, на что угодно.
Кто такая эта Екатерина? Почему мой муж годами тайно отправляет ей деньги? В голове мгновенно сложилась самая уродливая и банальная картина. Вторая семья. Содержанка. И... дети. Те самые, недостающие четверо детей из счета Тамары Петровны. Сходится. Все сходится. Меня замутило. Я вскочила и подбежала к окну, хватая ртом воздух. Мой Дима, мой честный, порядочный, мой самый родной человек… все это время жил двойной жизнью? А я, слепая дурочка, ничего не замечала.
Но одних банковских выписок было мало. Он мог придумать тысячу оправданий. Сказать, что помогает больной родственнице. Хотя почему тогда тайно? Я должна была увидеть это своими глазами. Близилось двадцатое число. День очередного перевода. Вечером девятнадцатого Дима как бы невзначай сказал, что завтра после работы ему нужно будет заехать на «очень важную встречу», так что он задержится. Мое сердце ухнуло куда-то в пятки. Это был мой шанс. Я договорилась с соседкой, чтобы она посидела пару часов с детьми, соврав ей про срочный визит к врачу.
На следующий день я чувствовала себя героиней дешевого детектива. Я припарковала свою машину в соседнем дворе от его офиса и стала ждать. Когда его автомобиль выехал с парковки, я, стараясь не выдать себя, поехала следом. Руки на руле были влажными, а внутри все сжалось в тугой комок. Я ожидала чего угодно: что он поедет в шикарный ресторан, в загородный дом, в квартиру в новостройке. Но он поехал в обычный спальный район на окраине города. Такой же, как наш. Он припарковался у входа в старый, заросший зеленью сквер и вышел из машины. В руках у него был белый почтовый конверт.
Я наблюдала за ним из-за тонированного стекла, боясь дышать. Он прошел вглубь сквера и сел на скамейку. Через пару минут к нему подошла женщина. Она совсем не походила на роковую разлучницу из моих кошмарных фантазий. Обычная, даже немного замученная на вид женщина моих лет, в простом плаще и джинсах. Она села рядом с Димой, но на расстоянии. Он что-то сказал ей, она кивнула. Никаких объятий, никаких нежностей. Он протянул ей конверт. Она взяла его, быстро убрала в сумку, сказала еще пару слов и, не прощаясь, быстро пошла прочь. Дима еще несколько минут сидел один, глядя в пустоту, и вид у него был бесконечно усталый и подавленный. Потом он встал и побрел к своей машине.
Эта сцена сбила меня с толку еще больше. Это не было похоже на свидание любовников. Это было похоже на сделку. На передачу дани. Что это за тайны? Что за клятвы и обещания, которые важнее собственной семьи?
Вечером, когда дети уже спали, я устроила ему допрос. Я не кричала. Я говорила тихо и холодно, и от этого, кажется, было еще страшнее. Я разложила на столе распечатанные банковские выписки.
— Я жду объяснений, Дима.
Он увидел листы, и с его лица сползла маска будничной усталости. Он побледнел.
— Семь тестов, Дима. Ежемесячные переводы на пятьдесят тысяч рублей женщине по имени Екатерина. Твоя «важная встреча» в парке сегодня. Кто она? И главное — кто те четверо детей, за отцовство которых твоя мама заплатила вместе с нашими?
Он смотрел на меня взглядом загнанного зверя. В его глазах стояли слезы.
— Аня… — прошептал он. — Умоляю тебя, не надо. Это совсем не то, что ты думаешь. Пожалуйста, просто поверь мне. Я не могу тебе сейчас все рассказать.
— Поверить? — мой голос сорвался на крик. Я больше не могла сдерживаться. Боль, обида, унижение последних дней вырвались наружу. — Я видела выписки! Я видела, как ты передавал ей деньги! Чему я должна верить, Дима? Твоим словам? А может, мне поверить твоей матери? В этот раз она оказалась права? У тебя есть другая жизнь? Другая семья?
— Нет! — он почти крикнул это слово, и в его голосе было столько отчаяния, что я на секунду замерла. — Нет… Все не так. Прошу тебя… Я дал слово. Я не могу его нарушить.
«Я дал слово». Эта фраза стала последней каплей. Слово. Кому он мог дать слово, которое оказалось важнее меня, важнее наших детей, нашего брака? Это было невыносимо. Я поняла, что доверие, которое было фундаментом нашей семьи, разрушено до основания. Возможно, безвозвратно. Между нами теперь была не просто стена. Между нами была пропасть, заполненная ложью и страшными тайнами. И я знала, что не успокоюсь, пока не доберусь до самой сути. Даже если правда окажется еще ужаснее, чем я себе представляла.
День, когда лопнуло мое терпение, я помню с пугающей ясностью. Он был серым и промозглым, как и мое душевное состояние. Неделя, прошедшая со дня зловещего визита свекрови, превратилась в сплошной кошмар тихого отчаяния. Я ходила по нашему уютному дому, который вдруг стал казаться чужим и холодным, и в каждом углу мне мерещились призраки обмана. Я смотрела на Диму, на его лицо, которое знала лучше собственного, и видела там незнакомца. Его бурная реакция на поступок матери, его яростные клятвы и обещания «во всем разобраться» теперь звучали в моей памяти фальшиво, как расстроенное пианино. За стеной гнева я видела страх, тот липкий, животный страх, который невозможно скрыть, как ни старайся.
Я больше не могла жить в этом тумане. Не могла есть, не могла спать, не могла без содрогания смотреть на собственных детей, невольно задаваясь вопросом, какой еще секрет хранит их отец. Мое расследование зашло в тупик. Лаборатория стояла на своем, ссылаясь на врачебную тайну. Финансовые выписки с регулярными переводами крупной суммы на безымянный счет жгли мне руки. А воспоминание о встрече Димы с той незнакомой женщиной у кафе — быстрой, деловитой, с передачей белого конверта — снова и снова прокручивалось в голове, обрастая все более унизительными подробностями в моем воображении. Когда я показала ему выписки, он побледнел, умолял меня поверить ему, твердил, что я все не так понимаю, но наотрез отказался что-либо объяснять. «Я дал слово, Аня. Просто доверься мне», — повторял он как заведенный. Но как я могла доверять человеку, который так методично и хладнокровно лгал мне, возможно, годами?
Предел был достигнут. Я поняла, что полумеры и тихие страдания меня уничтожат. Мне нужна была правда, вся, целиком, какой бы горькой она ни была. Я больше не боялась разрушить семью — я боялась продолжать жить во лжи, которая уже отравила все вокруг.
С холодной решимостью, которой я сама от себя не ожидала, я взяла телефон. Сначала набрала номер свекрови.
«Тамара Петровна, добрый день, — мой голос был ровным, почти ледяным. — У меня к вам серьезный разговор. Будьте у нас сегодня в восемь вечера. Это касается вашего сына. И ваших внуков».
Она что-то торжествующе проворчала в ответ, явно предвкушая развязку. Она думала, что это я собираюсь каяться. Как же она ошибалась.
Второй звонок был Диме.
«Будь дома ровно в восемь. Без опозданий. К нам придет твоя мама. Мы должны поговорить. Все вместе».
Он попытался возразить, спросить, что я задумала, но я была непреклонна. «В восемь. Иначе я собираю детей и уезжаю. Навсегда». Тишина на том конце провода была красноречивее любых слов.
В тот вечер я уложила детей спать пораньше, накормив их ужином в детской и почитав сказку. Их безмятежные лица, их чистое дыхание во сне — вот что придавало мне сил. Я спустилась в гостиную и приготовилась к битве. На журнальный столик я положила три вещи: счет из лаборатории на семь тестов, распечатку банковских переводов и фотографию, которую я украдкой сделала на телефон в тот день — Дима, передающий конверт той женщине. Мои улики. Мое обвинение.
Ровно в восемь раздался звонок в дверь. Первой вошла Тамара Петровна. Она вся светилась от злорадства, ее глаза хищно поблескивали. Она оглядела меня с головы до ног, словно оценивая степень моего падения, и уселась в кресло, как королева на трон. Следом, через пару минут, появился Дима. Бледный, осунувшийся, с загнанным взглядом. Он посмотрел на меня, потом на мать, потом на бумаги на столе, и его лицо стало пепельным. Он сел на самый краешек дивана, будто готовый в любую секунду сорваться и убежать.
В комнате повисла тяжелая, гнетущая тишина. Слышно было только, как тикают старые настенные часы — подарок свекрови на нашу первую годовщину. Каждое «тик-так» отдавалось у меня в висках ударом молота.
Я села напротив них и глубоко вздохнула, собираясь с силами.
«Думаю, мы все собрались здесь не для светской беседы, — начала я, и мой голос, к моему удивлению, не дрогнул. — Я устала от недомолвок, тайн и лжи. Сегодня я хочу услышать правду».
Я взяла со стола счет из лаборатории.
«Начнем, пожалуй, с этого, Тамара Петровна. С вашего триумфа. Вы тайно взяли биоматериал у моих детей, чтобы доказать мою неверность. Поздравляю. Но вот незадача, — я протянула ей бумагу. — Семь тестов на отцовство. Семь. У нас с вашим сыном, как вы знаете, только трое детей. Вопрос: откуда еще четыре? Мне очень интересно услышать вашу версию».
Свекровь нахмурилась, но тут же оправилась. «Это ты мне скажи! — злобно выкрикнула она, тыча пальцем в мою сторону. — Значит, я была права! У тебя не просто любовник, у тебя где-то еще выводок детей нагулян!»
Я проигнорировала ее выпад и посмотрела на мужа.
«А теперь, Дима, твоя часть истории, — я взяла банковские выписки. — Вот это что такое? Каждый месяц, на протяжении последних нескольких лет, с нашего семейного счета уходит крупная сумма. Всегда одна и та же. На счет, о котором я не имею ни малейшего понятия. Ты можешь это объяснить?»
Дима сглотнул. «Аня, я же просил…»
«Просил молчать и доверять? — перебила я его, чувствуя, как внутри закипает ярость. — А вот этому ты тоже просил доверять?»
Я швырнула на стол фотографию. Дима вздрогнул, увидев ее. Тамара Петровна жадно наклонилась, чтобы рассмотреть.
«Это кто такая? — зашипела она, переводя взгляд с фотографии на сына. — Вот куда денежки уходят! Вторая семья! Я так и знала! Опозорил весь род! Вся в мать свою гулящую пошла!» — последнее она бросила в мою сторону с такой ненавистью, что мне на секунду стало трудно дышать.
«Хватит! — впервые за весь вечер подал голос Дима. Его крик был полон боли. — Мама, замолчи! Аня, это все не то, что ты думаешь!»
«А что я должна думать, Дима?! — мой голос сорвался на крик, слезы, которые я так долго сдерживала, хлынули из глаз. — Что я должна думать, когда твоя мать обвиняет меня в измене, когда я вижу, что ты годами выводишь из семьи деньги, когда я вижу тебя с другой женщиной! У тебя вторая семья? Дети? Те самые, четверо детей из этого проклятого теста?! Просто признайся! Признайся, и покончим с этим!»
В комнате снова воцарилась тишина. Свекровь смотрела на сына с победоносной ухмылкой, ожидая его признания, которое подтвердит все ее догадки и окончательно уничтожит меня в ее глазах. И в этот момент Дима сломался.
Его плечи обмякли, он уронил голову на руки, и его тело затряслось от беззвучных рыданий. Это был не тот сильный, уверенный в себе мужчина, за которого я выходила замуж. Это был сломленный, загнанный в угол человек. Прошло несколько долгих, мучительных минут, прежде чем он смог поднять на меня глаза. Его лицо было мокрым от слез, красным и опухшим.
«Прости меня, — прошептал он. — Прости, что заставил тебя пройти через это. Я должен был рассказать раньше… Но я не мог. Я дал слово».
Он сделал глубокий, судорожный вдох.
«Это не мои дети, Аня, — тихо сказал он. — И это не моя тайна. Это тайна Егора».
Я замерла. Егор. Его старший брат. Гордость семьи. Идеальный сын, идеальный брат. Погибший в автокатастрофе пять лет назад. Его портрет в траурной рамке до сих пор стоял на комоде в спальне свекрови.
Тамара Петровна окаменела. «Не смей трогать память о брате, негодяй! — прошипела она. — Не смей прикрывать свою грязь его светлым именем!»
Но Дима уже не слушал ее. Он смотрел только на меня, и в его глазах была отчаянная мольба о понимании.
«После его смерти… начали всплывать разные вещи, — говорил он, и голос его дрожал. — Выяснилось, что у Егора была… другая жизнь. О которой никто не знал. Ни родители, ни его невеста. Никто. Одна за другой ко мне стали приходить женщины… с детьми. С его детьми».
У меня перехватило дыхание. Картина мира, такая привычная и понятная, рушилась на глазах.
«Сколько?» — выдавила я из себя.
«Четверо, — глухо ответил Дима. — Четверо детей от разных женщин. Самой младшей девочке не было и года, когда он погиб. Они все остались одни, без всякой поддержки. Я не мог бросить их. Я не мог допустить, чтобы эта грязь вылилась наружу и ударила по маме, по памяти о брате, которого она так идеализирует. Перед смертью я не давал ему никаких обещаний, он и не успел бы. Но я дал слово себе. Что позабочусь о них. Что они ни в чем не будут нуждаться».
Он снова перевел взгляд на бумаги на столе.
«Деньги… я переводил им. Каждый месяц. Женщина на фото — одна из матерей. Я иногда встречаюсь с ними, чтобы передать что-то для детей, помочь решить какие-то вопросы. А что касается тестов… это трагическая, нелепая случайность».
Он посмотрел на свою мать с такой болью, что у меня сжалось сердце.
«Мама, когда ты через свою знакомую в лаборатории потребовала сделать тесты на отцовство, ты как сформулировала просьбу? Наверное, что-то вроде «проверить всех детей Дмитрия Соколова», так?»
Тамара Петровна молчала, ее лицо стало белым как полотно.
«А я, Аня, когда самый первый ребенок появился, обращался в ту же самую лабораторию, чтобы убедиться в родстве. Чтобы понять, что меня не обманывают. Твоя знакомая, мама, оказалась слишком исполнительной. Она знала о моих… подопечных. И когда ты попросила проверить всех моих детей, она проверила всех семерых. Троих наших. И четверых детей Егора, моих племянников, о существовании которых никто, кроме меня, не должен был знать».
Дима замолчал. И в этой оглушительной тишине я, кажется, услышала, как разбилось вдребезги сердце моей свекрови. Ее интрига, ее желание уничтожить меня обернулись против нее самой самым чудовищным образом. Она не просто не смогла доказать мою вину. Своими же руками она вытащила на свет постыдную тайну своего погибшего, идеального сына и невольно высветила благородство другого, живого, которого только что чуть не растоптала.
Тишина, которая наступила после признания Димы, была не просто отсутствием звука. Она была густой, вязкой, как смола, и, казалось, ее можно было потрогать руками. Она звенела в ушах, давила на виски и заполняла собой все пространство гостиной, вытесняя даже воздух. В этой тишине утонули и злорадная усмешка Тамары Петровны, и мои яростные обвинения, и отчаянный крик души моего мужа. Мы застыли втроем, как фигуры в жутком музее восковых фигур, каждый запертый в собственном маленьком аду.
Я смотрела на свекровь. Еще несколько минут назад она была триумфатором, хищницей, загнавшей свою жертву. Ее поза, ее взгляд, каждый мускул на ее лице излучал победу. А теперь… теперь она сдулась. Буквально. Плечи опустились, надменная осанка исчезла, и она превратилась в сгорбленную, растерянную старуху. Краска сошла с ее щек, оставив после себя нездоровую, пергаментную бледность. Губы, так уверенно кривившиеся в ухмылке, теперь мелко дрожали, а глаза, которые только что метали в меня молнии, теперь испуганно и бессмысленно метались по комнате, словно искали выход, которого не было. Ее интрига, ее многолетняя вендетта против меня, обернулась против нее самой с чудовищной, ироничной силой. Она хотела раскрыть мою мнимую грязь, а вместо этого вывалила на всеобщее обозрение постыдную тайну своей семьи, тайну своего покойного, идеализированного сына. Она не просто не смогла опорочить меня — она уничтожила светлый образ своего первенца и едва не растоптала благородство второго, единственного оставшегося у нее сына. Осознание этого медленно, мучительно доходило до нее, и на ее лице отображалась вся гамма чувств: шок, стыд, унижение и, наконец, всепоглощающий ужас.
Потом я перевела взгляд на Диму. Он стоял, опустив голову, и тяжело дышал. Его широкие плечи поникли под тяжестью тайны, которую он так долго нес в одиночку. Он выглядел опустошенным, выжатым до последней капли. Он сделал то, чего боялся больше всего на свете, — разрушил идеальный миф о своем брате, чтобы спасти наш брак. Но спас ли? Я чувствовала… ничего. Пустоту. Ледяную, звенящую пустоту там, где еще полчаса назад бушевал ураган из гнева, обиды и ревности. Да, формально он мне не изменял. Не было никакой второй семьи, которую он завел, будучи моим мужем. Это осознание должно было принести облегчение, но оно было горьким, как полынь.
Волна облегчения, если и была, то настолько слабая, что ее тут же смыло другой, гораздо более мощной волной — волной обиды. Годы. Целые годы он лгал мне. Каждая его задержка «на работе», каждое туманное объяснение, куда уходят деньги, каждый раздраженный ответ на мои вопросы — все это было ложью. Он смотрел, как я схожу с ума от подозрений, как его мать, моя свекровь, втаптывает меня в грязь своими намеками и обвинениями, и молчал. Он предпочел защищать репутацию покойника, а не душевное спокойствие живой жены. Он позволил мне чувствовать себя сумасшедшей параноичкой, лишь бы сохранить свое «слово», данное призраку. И это предательство доверия ранило куда сильнее, чем могла бы ранить физическая измена. Наш брак, который я считала крепостью, оказался построен на песке лжи, и теперь, когда правда вскрылась, все его основание рассыпалось в прах. Мы висели над пропастью.
— Вон, — мой голос прозвучал в оглушительной тишине хрипло и чужеродно. Я смотрела не на мужа, а на его мать.
Тамара Петровна вздрогнула, будто ее ударили. Она подняла на меня затравленный взгляд, в котором уже не было и тени прежней ненависти, только жалкая мольба.
— Анечка… я… я же не знала…
— Вон, — повторила я, вкладывая в это единственное слово весь холод, что скопился в моей душе.
Дима поднял на меня свои красные от слез глаза. В них была такая невыносимая мука, что мне захотелось отвернуться. Он молча подошел к матери, взял ее под локоть и, не говоря ни слова, повел к выходу. Она шла, спотыкаясь, не глядя по сторонам. Ее уход был жалким и тихим — полная противоположность ее эффектному появлению. Когда за ней закрылась входная дверь, Дима несколько секунд постоял, прислонившись лбом к холодному дереву. Потом он медленно обернулся и посмотрел на меня.
— Аня… — начал он.
— Не надо, — прервала я его. — Просто… не надо. Я не хочу сейчас ничего слышать.
Я развернулась и ушла в нашу спальню, плотно закрыв за собой дверь. Я не плакала. Слез не было. Я просто села на край кровати и смотрела в одну точку на стене. Я пыталась осмыслить произошедшее. Семь тестов на отцовство. Четверо чужих детей, которые на самом деле не чужие, а мои племянники по мужу. Муж, который не предатель, но лжец. Свекровь, которая оказалась не просто злой, а глупой и слепой в своей злобе. Все перевернулось с ног на голову. В моей душе боролись два чувства. С одной стороны, яростная обида на Диму за то, что он не счел меня достойной своей правды. Он не доверился мне. Он решил, что я не пойму, не приму, осужу. Он предпочел нести этот крест в одиночку, отгородившись от меня стеной лжи. И эта стена сейчас стояла между нами, невидимая, но абсолютно реальная. А с другой стороны… где-то в самой глубине души шевелилось крошечное, едва заметное чувство восхищения его поступком. Взять на себя ответственность за грехи брата, молча, без жалоб и похвалы, поддерживать четырех детей, спасать их от нищеты… Это был поступок настоящего мужчины. Мужчины с большим сердцем. Мужчины, за которого я когда-то выходила замуж.
И эта двойственность разрывала меня на части. Как можно одновременно любить и ненавидеть? Как простить ложь, рожденную из благородства?
Я сидела так, наверное, час. За дверью было тихо. Дима не пытался войти, не стучал, давая мне время. И я была ему за это благодарна. Внезапно тишину в спальне прорезал звонок моего мобильного. Номер был незнакомый. Я хотела сбросить, не было ни сил, ни желания с кем-то говорить. Но что-то заставило меня провести пальцем по экрану.
— Алло, — безжизненно сказала я в трубку.
— Здравствуйте… это Анна? — на том конце провода раздался тихий, немного испуганный женский голос.
— Да. Кто это?
— Меня зовут Катя… Вы меня не знаете. Мне ваш номер дал Дима… Дмитрий. Он… он только что звонил, он все рассказал.
Я замерла. Катя. Одна из тех женщин. Мать одного из четырех детей.
— Зачем вы звоните? — холодно спросила я, хотя сердце заколотилось как бешеное.
В трубке помолчали. Женщина, очевидно, собиралась с духом.
— Я… я просто хотела вам сказать… Я хотела поблагодарить вас, — ее голос задрожал. — Я знаю, что все это звучит дико… Я знаю, какую боль вам, наверное, причинила вся эта история. Но я хочу, чтобы вы знали. У вас не муж, а золото. У вас святой человек.
Я молчала, не зная, что ответить. Святой человек, который врал мне годами.
— Когда погиб Андрей, — продолжила Катя, видимо, приняв мое молчание за знак согласия слушать, — я осталась одна с годовалым Сережей на руках. Без работы, без помощи, без копейки денег. Его родители даже не знали о нашем существовании. Я была в полном отчаянии. Я не знаю, что бы я сделала, что бы с нами было, если бы не Дима. Он нашел меня сам. Он приехал, ничего не требуя, ничего не прося взамен. Он просто сказал: «Я брат Андрея. И это мой племянник. Я не оставлю вас». И он не оставил. Все эти годы он помогает нам. Благодаря ему мой сын сыт, одет, он ходит в хороший садик. Благодаря ему я смогла встать на ноги, найти работу. Он спас нас, Анна. Просто спас от нищеты и безысходности. Простите меня за этот звонок… просто я подумала… я подумала, что вы должны это знать. Что его ложь была… она была ради нас.
Она всхлипнула и замолчала. А я сидела на кровати, сжимая в руке телефон, и по моим щекам наконец-то покатились слезы. Горячие, обжигающие слезы обиды, облегчения, злости и… чего-то еще. Этот звонок, этот голос незнакомой женщины очеловечил всю ситуацию. "Тайные дети" перестали быть просто строчкой в счете из лаборатории. Они обрели лицо, имя, историю. Сережа, годовалый малыш, которого мой муж спас от нищеты. И Катя, его мать, доведенная до отчаяния. И еще трое таких же…
Картинка стала объемной, сложной. Это была уже не просто история о лжи моего мужа. Это была история о его невероятном благородстве, о его чувстве долга, о его большом сердце, которое оказалось способно вместить в себя не только нашу семью, но и осколки другой, разрушенной жизни его брата. И передо мной встала новая, куда более сложная моральная дилемма. Вопрос был уже не в том, смогу ли я простить ему ложь. Вопрос был в другом: смогу ли я принять эту новую, запутанную реальность? Стать ее частью? Разделить с мужем не только нашу жизнь, но и его тайную ношу, которая теперь перестала быть тайной? Я медленно поднялась и вышла из спальни. Дима сидел на диване в гостиной, обхватив голову руками. Он поднял на меня взгляд, полный страха и надежды. А я смотрела на него и впервые за этот страшный вечер не знала, что чувствую.
Прошло несколько месяцев. Три, если быть точной. Девяносто с небольшим дней, каждый из которых поначалу казался вечностью, а теперь слился в одну вязкую, тягучую массу времени, которое вроде бы лечит, но на самом деле просто притупляет боль, оставляя на ее месте глубокие, ноющие рубцы. Мы с Димой начали ходить к семейному психологу. Я настояла на этом, и он, на удивление, не стал спорить. Наверное, он и сам понимал, что самостоятельно нам уже не выбраться из той пропасти недоверия, которая разверзлась между нами в ту страшную ночь.
Кабинет психолога был стерильным, безликим, как и положено месту, где люди выворачивают наизнанку свои самые убогие и постыдные тайны. Светлые стены, два одинаковых кресла, обитых серой, немного колючей тканью, и напротив — кресло Ирины, нашего терапевта, женщины средних лет с умными, уставшими глазами. Первые несколько сеансов я почти не говорила. Я сидела, вцепившись в подлокотники, и слушала. Слушала, как Дима, мой сильный, уверенный в себе муж, с трудом подбирая слова, пытался объяснить, почему он лгал мне годами. Он говорил о чувстве вины перед погибшим братом, о данном ему слове, о страхе опорочить память единственного родного человека, которого он так идеализировал. Он говорил о том, что боялся моей реакции, боялся, что я не пойму, осужу, отвернусь. И чем дольше он молчал, тем сложнее было начать говорить правду. Ложь стала привычкой, второй кожей, защитным панцирем.
Я слушала и чувствовала, как внутри меня борются два зверя. Один — дикий, раненый, жаждущий кричать, обвинять, царапаться. Он выл от обиды за каждую бессонную ночь, проведенную в подозрениях, за каждую слезинку, упавшую на подушку, за то унизительное чувство, когда ты понимаешь, что самый близкий тебе человек живет двойной жизнью, пусть и не той, которую ты себе нарисовала. А второй зверь… он был другим. Он с жалостью смотрел на сгорбленную фигуру моего мужа, на jego дергающиеся пальцы, на капельки пота на лбу, и видел не предателя, а несчастного, запутавшегося мужчину, взвалившего на себя непосильную ношу.
Наши отношения были хрупкими, как тонкий ледок на первой осенней луже. Одно неверное слово, один косой взгляд — и все могло треснуть, рассыпаться на тысячи осколков. Мы заново учились разговаривать. Не о быте, не о детях, а друг о друге. И вот однажды вечером, после очередной непростой сессии, мы сидели на нашей кухне. На той самой кухне, где Тамара Петровна швырнула на стол счет из лаборатории, запустив эту адскую карусель. За окном шел тихий дождь, барабанил по подоконнику. Дима молча заваривал чай, а я смотрела на jego спину и вдруг сказала:
— Так больше не может продолжаться. Эти тайные переводы, конверты… Это неправильно.
Он замер, потом медленно обернулся. В его глазах не было больше страха, только бесконечная усталость.
— Я знаю, Аня. Но как по-другому? Я обещал.
— Мы сделаем это вместе, — твердо сказала я, сама удивляясь своей решимости. — Официально. Прозрачно. Мы создадим фонд. Или счет. Что-то, что позволит помогать этим детям, не прячась по углам, как преступники. Чтобы все было честно. Прежде всего, перед нами самими.
Он долго смотрел на меня, а потом по jego щеке медленно скатилась слеза. Одна, скупая, мужская. Он подошел, опустился передо мной на колени, прямо на холодный кухонный пол, и уткнулся лбом в мои колени. Я гладила его по волосам и впервые за долгие месяцы почувствовала не обиду и злость, а какое-то пронзительное, щемящее тепло. Мы еще не были спасены. Но мы начали строить мост через пропасть.
А Тамара Петровна… Она исчезла из нашей жизни. Растворилась. Первое время она пыталась пробиться. Звонила Диме десятки раз в день, но он не брал трубку. Я видела ее имя на экране его телефона, и он, встречаясь со мной взглядом, просто отключал звук и клал аппарат экраном вниз. Это было его решение. Однажды она подкараулила меня у подъезда. Похудевшая, с осунувшимся лицом и потухшим, затравленным взглядом. Она что-то говорила про то, что не хотела, что думала, что спасает сына, что хотела как лучше… Я молча смотрела на нее, на женщину, которая методично, год за годом, пыталась разрушить мою семью, отравить мою жизнь, и не чувствовала ничего. Ни злости, ни торжества, ни жалости. Пустота. Ее интрига, ее многолетняя война против меня обернулась для нее самой полным крахом. Она не невестку-обманщицу разоблачила, а вытащила на свет постыдную тайну своего старшего, любимого сына, и едва не уничтожила младшего, благородство которого оказалась не в силах ни понять, ни оценить. Я просто развернулась и вошла в подъезд, оставив ее стоять под моросящим дождем. Ни я, ни Дима не были готовы ее простить. Может быть, когда-нибудь, через много лет. А может, и никогда.
Прошло еще два месяца. Мы действительно открыли специальный счет. Дима нашел хорошего юриста, который помог все оформить так, чтобы помощь была адресной и абсолютно законной. Это потребовало много сил и времени, но с каждым шагом, с каждым подписанным документом, воздух в нашем доме становился чище. Ложь уходила, уступая место сложной, запутанной, но правде.
А потом был день рождения. Косте, одному из племянников, исполнялось семь лет. Дима пришел вечером с работы и как-то робко, не глядя на меня, спросил:
— Там… у Кости день рождения в субботу. Я купил ему велосипед… Не знаю, может… ты бы поехала со мной?
Моей первой реакцией было отшатнуться. Поехать туда? Увидеть одну из тех женщин, из-за которых моя жизнь превратилась в руины? Увидеть ребенка, чье существование так долго было тайной? Но потом я посмотрела на мужа. Он стоял посреди комнаты, большой и сильный мужчина, и выглядел, как нашкодивший мальчишка, который боится отказа. И я поняла, что это еще один шаг по нашему хрупкому мосту. Самый важный.
— Хорошо, — тихо сказала я. — Поедем вместе.
Всю субботу меня колотило. Я раз сто переоделась, не зная, что надеть. Что-то нарядное? Глупо. Что-то простое? Будто мне все равно. В итоге я выбрала джинсы и нейтральный кашемировый джемпер — моя униформа для ситуаций, когда я не знаю, как себя вести. Мы ехали в машине, и молчание было таким плотным, что его, казалось, можно было потрогать руками. Квартира, в которую мы приехали, находилась в обычном панельном доме на окраине города. Дверь нам открыла молодая женщина, Катя, с уставшим, но симпатичным лицом. Она испуганно взглянула на меня, потом на Диму, и пролепетала:
— Проходите, пожалуйста…
В маленькой, но очень чистой комнате уже сидело несколько ребятишек и пара женщин — видимо, подруги Кати. Пахло домашним пирогом и детством. На стене висели шарики. Костя, светловолосый мальчишка с родинкой на щеке точь-в-точь как у Диминого брата на старых фотографиях, с восторгом смотрел на огромную коробку с велосипедом. Дима сел на корточки, начал помогать ему разбираться с конструкцией, что-то объяснял, смеялся. И я, стоя у стены и чувствуя себя абсолютно чужой на этом маленьком празднике жизни, вдруг увидела нечто важное. Я смотрела на своего мужа, который с такой нежностью и терпением возился с чужим, в сущности, ребенком. На его лице не было ни тени долга или обязанности. Только искренняя радость и теплота.
И в этот момент я поняла, что несмотря на всю боль, на всю ту грязь лжи, через которую нам пришлось пройти, я заново влюбляюсь в этого человека. Не в того идеального мужа, которого я себе придумала, а в этого — настоящего. Сложного, несовершенного, способного на ошибки, но обладающего таким огромным, благородным сердцем, что его хватало не только на нашу семью, но и на то, чтобы молча, в одиночку, нести ответственность за грехи другого. Наш брак не стал снова идеальным, и я не знала, сможем ли мы когда-нибудь до конца залечить эти раны. Но, глядя, как мой муж подхватил на руки смеющегося семилетнего мальчика и начал кружить его по комнате, я впервые за долгое время почувствовала не страх перед будущим, а надежду. Наш путь только начинался, он был трудным и непредсказуемым, но мы ступили на него вместе. Как единая команда, доказывая, что настоящая семья — это не отсутствие проблем, а умение преодолевать их сообща.