Глава 9. Железный Иван
Ленинград встретил Ивана Максимовича оглушительным рёвом пароходных гудков и тысячеголосым «Ура!». Его качали на руках, подбрасывая в серое небо фуражки и кепки.
Восторженные рабочие и матросы, узнав, что на берег сходит тот самый Поддубный, смели милицейские кордоны. Он стоял на родной земле, улыбался сквозь слёзы и крепко прижимал к себе свою Марию, вдыхая родной, забытый запах её волос. Он снова был героем.
На скопленные за годы скитаний гроши он осуществил старую, выстраданную мечту. Не барскую усадьбу с батраками — в «барина» он уже наигрался в той, прошлой жизни. Он купил простой, но крепкий полутораэтажный дом в Ейске, на самом берегу тёплого Азовского моря.
Маленький, уютный городок, пропитанный запахом солёного ветра, вяленой рыбы и горькой степной полыни. Свой сад, свой двор, и главное — своя, незыблемая земля под ногами.
— Ну вот, Маша, — сказал он жене, по старой борцовской привычке легко подхватив её на руки и внося в новый дом. — Вот и наша тихая гавань.
Он обрёл то, что искал всю жизнь. Не слава и не деньги, а покой. С упоением возился в саду, выращивая помидоры, ходил на лиман удить бычков, с радостью беседовал с местными жителями, которые смотрели с благоговейным восторгом. Для них этот человек стал живой легендой — могучим «дядей Ваней», чемпионом чемпионов.
Но кровь борца не давала успокоиться. Сидеть на месте было невозможно. По стране продолжались гастроли, теперь уже от советского ГОМЭЦа. Выступления проходили в Ленинграде, Курске, Баку. Молодёжи показывались приёмы, рассказывались байки о победах, и зал взрывался аплодисментами. Имя всё ещё гремело.
Счастье его было простым, земным. Тучи, сгущавшиеся над страной, оставались незамеченными или игнорировались сознательно. Слишком большой, честный и прямолинейный, он не вписывался в сложную, двуличную игру, что велась в тени. Неприметные люди в серых пальто, следившие за каждым шагом, ускользали от его внимания.
Страшный 1937 год пришёл в Ейск тихой августовской ночью. В дверь постучали. Негромко, но настойчиво — так, что задрожали стёкла в рамах. Не так стучат соседи. Так стучит беда.
— Кто там? — сонно спросила Мария Семёновна. Сухой, безликий голос из-за двери ответил:
— Откройте, гражданка Машонина. НКВД.
Сердце Ивана пропустило удар. Он накинул рубаху и открыл. На пороге стояли трое. Двое в форме, один в штатском, с ледяными, бесцветными глазами.
— Гражданин Поддубный? Вы арестованы.
— За что? — прогремел он, ещё не веря в происходящее. — Какая-то ошибка…
— Разберёмся. Собирайтесь.
Его увезли в Ростов-на-Дону, в страшный дом на улице Энгельса — областное управление НКВД. Он попал в каменный мешок, в сырой, пахнущий плесенью и отчаянием подвал, где время остановилось.
Первый допрос начался под утро. Следователь — молодой, аккуратно причёсанный лейтенант с запахом дорогого одеколона — вежливо предложил ему папиросу. Иван отказался.
— Ну-с, гражданин Поддубный. Поговорим. Рассказывайте.
— О чём?
— О ваших счетах.
— О каких ещё счетах?
— Не валяйте дурака, Поддубный, — голос следователя стал жёстким. — О ваших американских счетах. Мы всё знаем. Вы привезли из Америки полмиллиона долларов. Золотом. Где они?
Иван посмотрел на него, как на умалишённого.
— Да не взял я их. Отказался.
— Что-о? — следователь искренне изумился. — Отказался? От полумиллиона? Ради чего?
— Ради Родины, — просто ответил Иван. — Они паспорт мне свой совали. А я русский. Я не продался.
В кабинете повисла тишина. Следователь откинулся на стуле и расхохотался. Сухо, неприятно.
— Патриот... Артист... Ты кого обмануть хочешь, контра? Ты думаешь, мы идиоты? Ты решил обмануть советскую власть? Спрятал деньги, чтобы финансировать троцкистское подполье? Чтобы ждать немцев? ГОВОРИ!
— У меня нет денег, — упрямо повторил Иван. — Я всё оставил там. У меня только дом в Ейске. И чайник.
— Чайник?! — взвизгнул следователь. — Он будет мне про чайник рассказывать! Он нажал кнопку на столе. Вошли двое здоровенных охранников. — В «расходный» его. Пусть подумает.
Начался ад. Его мир, где всё решала честная сила, рухнул. Здесь правила не сила, а боль. Его враг был безликим, у него было много рук, и он не выходил на борцовский ковёр.
Они не могли поверить в его правду. В их циничном, изломанном мире поступок Ивана — отказ от богатства ради Родины — был не подвигом, а чистым идиотизмом. Ложью, за которой кроется коварный умысел. А раз он не сознаётся, значит, нужно «помочь».
Его привели в специальную комнату. Запахло палёным мясом.
— Ну что, чемпион? — следователь был уже другим, небритым, со злыми, красными от бессонницы глазами. — Номера счетов. Быстро.
— Нет у меня счетов...
— А это что? — следователь ткнул ему в лицо раскалённым жалом электрического паяльника. — Это, гражданин Поддубный, наш специальный «убедитель». Память освежает.
Иван взревел. Он взревел не от боли — на ковре он терпел и не такое. Он взревел от чудовищного, нечеловеческого абсурда происходящего. Его, Ивана Поддубного, героя России, шестикратного чемпиона мира, пытали свои. Пытали за то, что он их не предал.
Его били. Ему жгли тело. А он, упрямо мотая головой, повторял одно: — Нету… денег… нету…
Можно было сломать рёбра, но не волю этого человека. Поддубный был борцом, привыкшим терпеть. Уйдя в себя, подобно медведю в берлоге, он переносил боль с тем же каменным упрямством, что и в юности, таская мешки в порту.
Палачи не добились ничего, старик молчал. Но имя его было слишком громким. Исчезновение такого человека заметили сразу, поползли слухи. Говорят, весть об аресте долетела до Европы, вызвав шок в спортивных кругах. «Дело» Поддубного становилось для власти неудобным.
Через несколько недель его, избитого, поседевшего, но не сломленного, выбросили из ворот ростовской тюрьмы. — Проваливай, старик. И учти: один неверный шаг, одно слово — и сгниёшь.
Он добирался до Ейска несколько дней. Когда вошёл в свой дом, Мария Семёновна ахнула и зажала рот руками. Перед ней стоял не её могучий, несокрушимый Иван, а иссохший, измученный старик с мёртвыми, выгоревшими глазами.
Иван молча прошёл в комнату, лёг на кровать и пролежал так трое суток, глядя в потолок. Мария обмывала его раны, кормила с ложечки бульоном и беззвучно плакала над ним. На четвёртый день он сел. Посмотрел на свои руки — руки, которым аплодировали короли, были в страшных ожогах от паяльника.
— Маша… — хрипло сказал он. — Они… они мне не поверили. Он не мог понять, как мир, ради которого он пожертвовал всем, мог так жестоко с ним обойтись.
Впереди был 1939 год, когда эта же власть, будто опомнившись, вызовет его в Кремль и вручит орден Трудового Красного Знамени за «выдающиеся заслуги в деле развития советского спорта». Будет парад физкультурников, аплодисменты Ворошилова, звание Заслуженного артиста РСФСР.
Но это всё будет потом. А пока он сидел в своём доме у моря, глядя на свои изувеченные руки, и не знал, что самая страшная война в его жизни, война, которая снова поставит его перед выбором, — уже на пороге.
🤓 Дорогие читатели, спасибо за ваш интерес и поддержку. Это мотивирует меня писать лучше и писать чаще.