— Твоя Алёна совсем рехнулась! — Валентина Павловна даже не поздоровалась, влетев в офис сына на третьем этаже бизнес-центра на Московском проспекте. — Замки поменяла! На моей даче!
Максим оторвался от монитора, массируя переносицу. Голова раскалывалась после вчерашнего корпоратива, а тут ещё мать в девять утра субботы.
— Мам, это не твоя дача. Это моя дача.
— Да какая разница! — Она плюхнулась на кожаное кресло для посетителей, сжимая в руках сумочку. — Я твоя мать! Ты понимаешь вообще, что эта... эта особа себе позволяет?
Максим молчал. Знал бы он пять лет назад, во что выльется эта свадьба. Алёна тогда казалась тихой, скромной девочкой из педагогического. Мать поначалу вроде одобряла — не модель, не блогерша, нормальная девушка, которая будет варить борщи и рожать внуков. Только вот внуков не получалось уже четыре года, а борщи Валентине Павловне казались недостаточно наваристыми.
— Она мне вчера ещё и нахамила! — продолжала мать, доставая платок. — Представляешь? Я приехала с Тамарой Сергеевной, хотели шашлыки пожарить, отдохнуть. А твоя женушка встречает нас на пороге и заявляет: «Валентина Павловна, мы не договаривались о визите». Вот так! Не договаривались! Это я-то должна договариваться, чтобы в дом к собственному сыну приехать?
Максим потянулся к телефону. Пять пропущенных от Алёны.
— Мам, ну ты же могла предупредить...
— Зачем предупреждать? — Валентина Павловна вскочила, заходила по кабинету между стеллажами с папками. — Это не какая-то чужая квартира! Мы с твоим отцом — царство ему небесное — копили на этот участок! Мы с тобой вместе баню строили, грядки засаживали! А эта... появилась тут со своими правилами! «Не курите в доме», «разувайтесь», «не трогайте мои цветы»!
В памяти Максима всплыла прошлая суббота. Они с Алёной как раз высадили розы вдоль забора — жена полгода выбирала сорта, заказывала из питомника в Пушкине. А мать с подругами устроили пикник, натоптали по клумбам, окурки в недавно разрыхлённую землю бросали. Алёна тогда два часа молча поливала растения из шланга, отвернувшись, и он видел, как у неё плечи дрожат.
— Она не выдерживает критику, — говорила мать, остановившись у окна. — Я ей замечание сделаю по делу — она надувается. Скажешь, что салат пересолен — обижается. Напомнишь про детей — вообще из комнаты убегает! Ненормальная какая-то.
— Мам, хватит.
— Что хватит? Правду говорю! — Валентина Павловна развернулась. — Знаешь, что Галина Фёдоровна на днях сказала? Что её Владик с Олесей уже второго ждут. Второго! А у тебя что? Четыре года — ни одного ребёнка! Может, она вообще не может? Может, тебя специально обманула? Зацепила молодого перспективного мужика, а теперь живёт в своё удовольствие!
Максим чувствовал, как внутри что-то закипает. Они столько раз проходили обследования, оба. Врачи разводили руками — формально всё в порядке, просто не получается. Алёна после каждого приёма возвращалась домой с красными глазами, запиралась в ванной. А он стоял за дверью, не зная, что сказать.
— Мне Тамара говорит: Валя, опомнись, сын под каблуком. Разведись с ней, найди нормальную бабу, которая семью ценит. И я думаю — а ведь правда! Максимка, ты же умный, красивый, успешный! Да ты кого хочешь найдёшь! Зачем тебе эта...
— Мам, заткнись.
Валентина Павловна замерла.
— Ты что сказал?
— Я сказал — заткнись. — Максим встал из-за стола. — Алёна — моя жена. Дача оформлена на меня. И если она поменяла замки, значит, были причины.
— Какие причины? — Голос матери стал тонким, визгливым. — Что я такого сделала? Приехала отдохнуть! Хотела помочь огород прополоть!
Максим усмехнулся. Помочь. В прошлый раз «помощь» вылилась в то, что мать выдрала укроп вместе с сельдереем, который Алёна выращивала из семян три месяца. «Да какая разница, зелень она и есть зелень!» — отмахнулась Валентина Павловна тогда.
— Знаешь что, мам, — он обошёл стол, взял пиджак с вешалки. — Поезжай домой. Я сам разберусь.
— Разберёшься? — Она схватила его за рукав. — Сынок, ты же понимаешь, что это конец? Так всё и начинается — сначала жена мужа от матери отдаляет, потом вообще запрещает общаться! А знаешь, что я хотела тебе сказать...
Она помялась, отвела взгляд.
— Давай ты дачу на меня переоформишь. Ну хотя бы долю. Ты же знаешь, у меня ничего своего нет, только однушка эта. А дача — это наше семейное гнёздышко. Твой папа мечтал...
— Мам, до свидания.
Максим вышел из кабинета, оставив Валентину Павловну в растерянности. Спускаясь в лифте, набрал номер жены.
Алёна ответила не сразу.
— Я знаю, что тебе уже позвонила твоя мамочка, — её голос звучал устало. — Слушай, я на Гороховой, зашла в «Буше» за хлебом. Поговорим дома?
— Алён, я сейчас к тебе подъеду. Стой там.
Двадцать минут по пробкам через весь центр. Максим оставил машину на двойной парковке, нашёл жену за столиком у окна. Она сидела над чашкой капучино, крошила круассан на мелкие кусочки, не притрагиваясь.
— Привет, — он присел напротив.
— Привет.
Молчание. За окном сновали туристы с фотоаппаратами, кто-то тащил чемоданы к гостинице напротив.
— Почему ты не сказала, что хочешь замки поменять? — спросил Максим наконец.
Алёна подняла на него глаза. Серые, с зеленоватыми вкраплениями. Усталые.
— Потому что ты бы не разрешил. Сказал бы: «Алён, ну это же мама. Потерпи».
И ведь правда сказал бы.
— Она в четверг приехала с ночёвкой, — продолжала Алёна тихо. — Не позвонила, не предупредила. Просто вломилась со своим ключом в девять вечера. Я в пижаме была, смотрела сериал. Максим, она привела с собой трёх подруг! Они там до двух ночи водку пили, караоке орали! А утром твоя мама мне заявила, что я плохая хозяйка, потому что холодильник пустой и завтрак не готов!
— Господи...
— Это ещё не всё. — Алёна наклонилась ближе. — Она залезла в наш шкаф. Разбирала мои вещи! Говорит, искала запасное одеяло. А потом начала: «Вот это платье тебе не идёт, слишком яркое. А это вообще неприлично короткое, ты что, на панель собралась?» Максим, я больше не могу. Я просто... не могу.
Максим потянулся к её руке через стол, но Алёна отстранилась.
— Я четыре года терплю. — Её голос стал жёстче. — Четыре года слушаю, какая я плохая жена. Что не так готовлю. Что не так одеваюсь. Что детей нет — значит, я бракованная. Знаешь, что она мне в лицо сказала? «Зря мой Максимка на тебе женился. Надо было Жанночку взять, дочку моей подруги. Та хоть красавица и уже двоих родила».
— Алён...
— Нет, выслушай! — Она отпила кофе, поставила чашку так резко, что жидкость расплескалась. — Твоя мать хочет дачу на себя переоформить. Да, она мне об этом уже третий месяц капает на мозги. «Алёночка, ты же понимаешь, Максим у меня один. Если вдруг что — ему нужна будет поддержка. Вот если дача на мне будет, он всегда знает, что есть куда вернуться». Я сначала думала, это просто разговоры. А вчера она прямо сказала: «Ты всё равно временная. Разведётесь — и дача мне останется, как и должно быть».
Максим откинулся на спинку стула. В висках застучало. Мать никогда не говорила ему про переоформление. Значит, действовала за его спиной, давила на Алёну.
— Я завтра же съезжу к ней, — сказал он. — Поговорю нормально.
— Поговоришь? — Алёна усмехнулась, и в этой усмешке было столько боли, что он поёжился. — Ты уже сто раз говорил. А результат? Она приезжает ещё чаще. Ведёт себя ещё хуже. Максим, я понимаю, что это твоя мать. Но я твоя жена! И у меня есть право на личное пространство! На то, чтобы в собственном доме чувствовать себя спокойно!
Мимо проплыла официантка с подносом, запахло свежей выпечкой. Где-то за соседним столиком девушка громко смеялась в телефон. А они сидели молча, и между ними вдруг обозначилась такая пропасть, что Максим испугался.
— Что мне делать? — спросил он тихо. — Скажи, и я сделаю.
Алёна посмотрела на него долгим взглядом. Оценивающим. Будто решала, верить ли.
— Позвони ей. Прямо сейчас. И скажи, что дача остаётся на тебе. Что замки я поменяла с твоего согласия. И что приезжать без приглашения больше нельзя. Никому.
— Хорошо.
— Прямо сейчас, Максим.
Он достал телефон. Руки предательски дрожали, когда набирал мамин номер. Два гудка. Три.
— Максимка? — Голос Валентины Павловны звучал настороженно. — Ты уже с ней поговорил? Она согласна ключи вернуть?
— Мам, слушай внимательно. — Он сглотнул. — Алёна поменяла замки с моего разрешения. Дача оформлена на меня и останется на мне. И впредь, если хочешь приехать, звони заранее. За день минимум.
Пауза. Такая долгая, что Максим подумал — связь прервалась.
— Ты это серьёзно? — Голос матери стал ледяным. — Ты выбираешь её?
— Я выбираю свою семью.
— Я тоже твоя семья! Я тебя родила! Я тебя поднимала одна после того, как отец помер! Я последнее отдавала, чтобы ты в институт поступил!
— Мам, я всё помню и ценю. Но это не даёт тебе права диктовать, как нам с Алёной жить.
— Значит, так. — В трубке зашуршало, будто Валентина Павловна села в кресло. — Не жди от меня больше ничего. Хочешь жить с этой особой — живи. Только потом не приходи, когда она тебя бросит. Я предупреждала.
— Мам...
Гудки. Она повесила трубку.
Максим положил телефон на стол, уставился в пустоту. Алёна молчала. Потом её рука накрыла его ладонь — тёплая, маленькая.
— Спасибо, — сказала она просто.
Они сидели ещё минут пятнадцать, допивая остывший кофе. Потом вышли на улицу, где пахло дождём и осенней листвой. Октябрь стоял промозглый, ветер гонял по мостовой газеты и обёртки.
— Поедем на дачу? — предложил Максим. — Проверим, как новые замки работают.
Алёна кивнула.
Ехали молча. По Садовой, мимо Юсуповского сада, дальше через Московскую заставу на юг. Город постепенно редел, пятиэтажки сменились новостройками, потом частным сектором. Участок был в Тярлево, в тихом посёлке, где соседи здоровались через забор и каждый знал каждого.
Алёна открыла новым ключом калитку. Хрустнул гравий под ногами. Яблоня у крыльца уже сбросила листья, голые ветки царапали небо. Розы вдоль забора почернели от заморозков — надо было укрывать, да руки не доходили.
— Я тут прибралась вчера, — сказала Алёна, отпирая дверь. — После визита твоей мамы и её подруг пришлось всё мыть. Они умудрились соус на диван пролить.
Внутри пахло чистотой и лавандой — жена любила расставлять по комнатам саше с травами. Максим прошёл на кухню, машинально включил чайник. Из окна был виден огород: аккуратные грядки, парник под плёнкой, старая беседка, где когда-то отец учил его шашлыки готовить.
Сколько здесь воспоминаний. Детство, юность. Мать всегда хозяйничала тут, распоряжалась. А теперь...
— Я не хочу лишать тебя матери, — тихо сказала Алёна, появляясь в дверях. — Правда. Просто хочу, чтобы у нас были правила. Чтобы она не врывалась в нашу жизнь когда вздумается.
— Понимаю.
Чайник закипел, щёлкнул. Максим достал две кружки, заварил пакетики. Они сели за стол, тот самый, дубовый, который отец делал своими руками тридцать лет назад.
— А что, если она больше не захочет со мной общаться? — спросил он, глядя в окно. — Мать такая. Обидчивая. Может месяцами молчать.
— Тогда это её выбор. — Алёна обхватила кружку ладонями. — Максим, я устала быть виноватой во всём. Устала оправдываться. Хочу просто жить. С тобой. В нашем доме. И не бояться, что кто-то вломится и начнёт учить меня жизни.
Он посмотрел на жену. Худенькая, с выбившимися из хвоста прядками, в старом свитере. Четыре года она терпела. Молчала, когда мать критиковала её готовку. Улыбалась через силу, когда слушала советы, как привлечь мужа. Глотала слёзы после очередного намёка на бездетность.
— Хватит, — сказал Максим вслух. — С меня хватит.
— Чего хватит?
— Того, что я был трусом. Не защищал тебя. Думал, само рассосётся. А оно только хуже становилось.
Алёна ничего не ответила. Просто встала, подошла к нему, обняла за плечи со спины. Постояла так, прижавшись щекой к его макушке. И в этой тишине, в запахе лаванды и осеннем холоде за окном, Максим вдруг почувствовал — вот она, его семья. Здесь. Рядом.
Телефон завибрировал на столе. СМС от матери: «Забудь мой номер. Я для тебя больше не существую».
Максим выдохнул, убрал телефон в карман.
— Ладно, — сказал он. — Будем разгребать.
Мать объявилась через три недели. Позвонила поздно вечером, голос был каким-то потерянным.
— Максимка... Можно к тебе заехать? Поговорить надо.
Они встретились на нейтральной территории — в кафе возле Таврического сада. Валентина Павловна похудела, постарела как-то разом. Села напротив, долго мяла салфетку.
— Я неправа была, — выдавила она наконец. — Лезла не в своё дело. Хотела как лучше, а получилось... Ты прости меня, сынок. И Алёне тоже передай — прости.
Максим не ожидал. Мать никогда не извинялась. Никогда.
— Я просто боялась тебя потерять, — продолжала она, и голос дрогнул. — Ты у меня один. После отца... я всё в тебя вложила. А потом она появилась, и мне показалось, что ты от меня отдаляешься. Вот я и цеплялась. Глупо цеплялась.
Они помирились. Осторожно, постепенно. Валентина Павловна стала звонить перед визитами. Приезжала реже. На даче вела себя как гостья — вежливо, сдержанно. Алёна оттаяла, даже улыбалась свекрови иногда. Максим думал — вот оно, всё наладилось. Семья снова целая.
Только Алёна стала какой-то другой. Тихой. Отстранённой.
Она записалась на курсы английского. Потом нашла работу — не в школе, как раньше, а в частной компании, переводчиком. Стала задерживаться допоздна. По выходным ездила куда-то одна, говорила — в музеи, на выставки. Максим не возражал. Думал, ей нужно отдохнуть после стольких лет напряжения.
А через год, в сентябре, когда за окном желтели клёны и город готовился к зиме, Алёна положила перед ним на стол бумаги.
— Заявление о разводе, — сказала она спокойно. — Я уже подала.
Максим смотрел на документы, не веря. Не понимал.
— Алён... Почему? Мама больше не лезет, мы же наладили всё...
— Дело не в твоей маме. — Она стояла у окна, обхватив себя руками. — Дело в нас. Я поняла за этот год... Я разлюбила тебя, Максим.
Слова ударили, как ледяной водой окатили.
— Как разлюбила? — Он встал, подошёл к ней. — Алёна, мы столько прошли вместе! Мы справились!
— Мы справились с твоей матерью, — поправила она. — Но я поняла кое-что важное. Я всё это время боролась. За тебя, за наш брак, за дачу. А потом, когда борьба закончилась... я посмотрела на тебя и не увидела ничего. Пустоту.
— Я люблю тебя!
— Знаю. — Она повернулась, и в её глазах не было злости. Только усталость. — Но я больше нет. Прости. Я пыталась вернуть чувства. Правда пыталась. Но они ушли. Наверное, выгорели за эти годы.
Максим опустился на диван. Руки онемели. В голове стучало одно: как же так? Он же всё сделал правильно. Защитил её. Поставил на место мать. Дал пространство.
— Я съеду через неделю, — продолжала Алёна. — Снимаю квартиру на Петроградской. Вещи заберу постепенно. Дача — твоя, я ничего не хочу. Даже не буду подавать на алименты или раздел имущества. Просто... отпусти меня. Пожалуйста.
Он смотрел на неё — на эту худенькую женщину в сером кардигане, с которой прожил пять лет. И понимал: она уже не его. Уже давно не его. Может, с того самого дня, когда они сидели в кафе на Гороховой, и она сквозь слёзы требовала защиты. Он защитил. Но было поздно. Что-то надломилось внутри неё тогда, и склеить не удалось.
— Ты встретила кого-то? — спросил он хрипло.
— Нет. — Алёна покачала головой. — Это просто я. Хочу пожить для себя. Понять, кто я без борьбы, без доказательств, без постоянного напряжения.
Через неделю она действительно съехала. Забрала только одежду и книги. Остальное оставила — будто той Алёны, что выбирала эти тарелки, покупала эти подушки, вообще не существовало.
Максим позвонил матери. Сказал коротко: «Мы развелись».
Валентина Павловна молчала долго. Потом тихо спросила: «Ты в порядке?»
— Нет, — признался он. — Совсем нет.
— Приезжай. Я борща сварила.
Он приехал. Сидел на старой маминой кухне, ел борщ, который казался слишком солёным. Валентина Павловна сидела напротив, и впервые за много лет не говорила ничего. Не учила, не советовала, не злорадствовала. Просто была рядом.
А дача пустовала до весны. Новые замки так никто и не открывал. Розы, которые сажала Алёна, вымерзли за зиму — никто не укрыл их вовремя.