Глава 20. Образующая строгость.
Живя в племени, среди тех, кто тебя окружает, находясь в стане тех, с кем принимаешь пищу, да и в целом проводишь всё свободное время, так или иначе на тебя начнёт влиять то присутствие, в котором ты очутился. Думаю, не нужно тут сильно начинать разглагольствовать относительно манеры и влияния воспитания окружения, гораздо сильнее влияющего на повадки и поведение своим примером. Не нужно тут говорить и о том, что даже детёныш человека выросший с волками будет считать себя волком если вырос вместе с волчатами. Это действительно так, но только если ты по-настоящему оказался в стае, не имея до этого ни малейшего представления о действительном мире людей. Есть истории об экспериментах над группами добровольцев, совершенно потерявших контроль над своими эмоциями и действиями, получив реальную свободу быть безнаказанно жестокими всего лишь находясь в условиях всего лишь эксперимента, хоть и правдивого в своей реалистичности. Эксперименты, позволившие увидеть, как быстро человек, без пяти минут с высшим образованием и скорее всего не из дурной и не бедной семьи сможет забыть кем он на самом деле является. А может быть как раз таки вспомнит, кто есть на самом деле, когда начинает лупить дубинкой за неповиновение того, с кем вчера сидел за одно партой? Будучи поверившим в свою исключительность. Выбрав роль под стать себе и сейчас находясь в роли словно в условиях эксперимента. Получив волю, встав перед выбором каким быть, как себя вести. И вот, откуда-то берётся и начинает тобой руководить откуда-то взявшееся чувство брезгливости, к существу, ставшему не равным лишь в данных искусственных обстоятельствах. Жизнь которого тебе становится не ясна, не интересна и тем чужда своим настоящим, явившись его положением. И что же руководит нами, когда поднимается бунт, к которому мы спешим присоединиться, просто потому, что хотим за что-то с кем-то расквитаться, особенно, если никакой ответственности за происходящее не на кого не ложится? Потому как точно уверены в собственной безнаказанности, но так ли это, остаёмся ли мы безнаказанны? И чтобы тут я сам, не говорил, обнадёживаясь и обнадёживая себя в том, что будучи детьми будущие люди нуждаются в любви способной выносить в них идеи примерами которых они будут окружены до момента их созревания, до момента затвердевания их психики, именно до того момента, когда новый человек будет собран и этого будет достаточно, я совру наверное себе совру, если скажу, что любовь – это то, с чем мы рождаемся внутри. Думаю, это не так. В нас мало человеческого в начале, всё человеческое – это не наш выбор в начале, как набирающего осознанность личности, по мере её взросления, опирающейся на окружение и внутренний стрежень, который можно и сломать, если он есть, превратив человеческое дитя во что-то другое, тем же окружением. А можно ли создать или укрепить то, чего не было в детстве, можно ли из волка сделать верного, а главное безопасного друга пса? Мало кто руководствуется большим в примере с дитя, чем простое ручное управление вначале, воспитывая его без сути личного примера. Ходи туда не ходи сюда, делай то не делай это. Это нельзя, почему не известно, а это можно, ели даже это тебе и не интересно, не хочется и не важно. А что важно? Важно только одно, быть послушным. Но как быть послушным с тем, кто не любит тебя? Кто лишь пытается тобой командовать, затем переходя в манипуляции, применяя силу своего положения? Всем, без исключения, особенно в детстве, нужен лишь пример для подражания, как и во взрослой жизни. Но пример не ложный. А истинный. Или, на худой конец, - правдивый. Нам всегда нужен тот, кто относится к нам по-доброму. Знает как важно для нас доброе отношение. Нужен тот, кто понимает нас и нашу слабость, может промолчать тогда, когда мы сами знаем, что не правы и не промолчит, когда нужно будет сказать слова ободрения или похвалы, может и высказать истину не совсем приятную для нас. Ведь только в доброте находится источник понимания. Где доброта и есть инструмент любови и всегда должна быть проявлена в участии самого взрослого в его сути уже развитого человека. Дети ценят человека, способны его запомнить, ощутить его красоту, поскольку дети всегда взвешивают за и против перед тем, как выбрать что-то, руководствуясь вначале только тем, что помнят переданное им в теплоте и с любовью, так научившись доверять. Если же не было ничего из того, что могло бы хоть на миг остановить их чтобы задуматься перед выбором и свершением, если неоткуда взяться образу добра, как того, кого больше всего любишь, то и родину можно так променять на конфету. Что и произошло с теми, кого мы зовём взрослыми. Дело в сомнении выбора, в чувстве определения верного и неверного понимания отношения к вещам, вначале к простым, например, проявленное в отношение к родителям, к природе, к порядку, потом, таким как к сверстникам, к учителям и так далее. Вытекающее в последствии в отношении ко всему. И если ты любишь, всё это не потому, что тебе сказали любить, а потому что знаешь почему любишь и за что, то ты не придашь тех, кто сделал из тебя человека. Как и Арджуно, он чувствовал, что именно мама зажгла в нём суть его самого, что именно она передала ему огонь теплом которого он грелся всегда и светом которого освещал себе путь. Именно тогда, в самом начале он помнил её истинную доброту и настоящую праведную строгость, всегда объясняющей неправильные решения. И этого было достаточно, чтобы указать на то, что уже было внутри Арджуно, ибо от самого начала задуманного до самого рождения Арджуно создала его по всем канонам желания иметь дитя. Взяв за него ответственность, не потому что родила, а потому, что позволила себе создать человека. Ведь, в конце концов, приходя сюда мы все без исключения несём в себе то, что должны отдать, кармическим путём или путём создания нового, но сюда мы приходим отдавать. Вопрос только кому мы будем служить или кому мы будем прислуживать. Выбор не ясный в начале, и если сделать неверный шаг, то можно выбрать не того авторитета, даже, вернее сказать, не сам авторитет виноват, ибо нет на нашей земле тех, кто не служит, а принципы, руководящие смыслом наполняющего авторитета. Вот что нужно уметь распознавать, как ложь в ком-то или правду. Понимать истину происходящего. И там, в этой истине кроется одно очень важно сокровище, руководящее тем, ради чего кто-то делает что-то ради кого-то служа или прислуживая. То, что не раз видел Арджуно, вначале своего пути, его дар видеть ложь, в том проявленном, что кто-то выдавал за любовь. И сохраняло его от разочарования и от очарования только то, что с самых малых лет, он научился себя все разъяснять. И всё понятое им как жизнь на том или ином промежутке пути, приведшее его к тем или иным обстоятельствам он клал на весы правды и взвешивал. Так он понимал, хочет ли остаться собой или быть тем, чей успех оплатит ложь. Таким образом, состояние наше полностью зависит от окружения, как и отношение к добру. Чувство любви – это не умение любить. Умение любить – это желание отдавать. А чувство любви, присутствующее в нас, как некая толика наивности, способной делать из нас детей в момент проявления одной из своей характерности выливаясь в нежности по отношению вообще но не к частному, а присутствие этого ощущения не зависит только от нас полностью, существует отдельно вне нас, как ощущение вовлечённости в общее. Спровоцированное некими обстоятельствами или настоящими факторами способными возбудить чувство, которое может быть нами защитано, как чувство любви, т.е. особого внимания с невыраженными раньше проявлениями доброты, желания участия. Желания делиться чем-то. Желание радоваться. Желание помогать и уберегать. Таким чувство может быть наделён только тот, кто был собран правильными людьми, правильными, значит честными с самими собой в отношении истины желаний. И когда в детях, есть то, с чем старшее поколение не может смериться, потому как снова и снова натыкается на следствие собственной бездарности в вопросе сборки новых людей, начинается обратный процесс добру, процесс зарождения отрицания любой критики и любого определяющего состава собственного заблуждения в том, кого пытаются воспитывать в нетерпимости. Упираясь в свои личные критерии делящих всё на способных и не способных, не принимая при этом никакого участи в истинности предмета воспитания, поскольку сами пусты внутри. Тем самым накладывая всё новые чуждые себе ярлыки на тех, кого сами и породили, так создав зеркало самих себя. А после стали отрицать отразившееся в нём то существующее до появления этого нового как целое, создавшее новый странный мир. При том, упустив самый важный момент в жизни существа, для себя самих, что касается воспитания, ожидая теперь большего для себя, в жизни создания приведя его в школу, требуем результатов. Где теперь каждый пытается тебя воспитывать, хотя, конечно же, ни о каком воспитании уже речи быть и не может, есть лишь подражание. Подумай, добрый человек, где кроется вся риторика жестокости и несправедливости! В накручивающей и безудержно разгоняющий брезгливости, способной лишить нас вообще какого-либо понятия достижения добра в самих себе, как можно делать добро и быть добрым, если ко всему во круг ты испытываешь брезгливость, словно возвращая долг, тем кого не можешь и не хочешь помнить. А виноваты в последствии все, кто живёт с тобой в одно время. И достичь в таких условиях хоть каких-то объективных договорённостей в понимании общей цели на долгосрочной перспективе просто невозможно. Так как любую брешь в душе, противобог заделывает сладкой ватой. И говорит, улыбаясь, как может самый нужный и добрый человек: - «будет больше дыр, будет больше сладкой ваты, приходи поскорее, поговорим о том, кто виноват». Так мы отказываемся понимать, верить и следовать чему бы то ни было, касающегося нас, как замечание со стороны. Наступает момент, когда нам не нужны аргументы псевдоистины, нам не нужны оправдания тех, кто просит что-то теперь, не дав вначале ничего из того, что просит, мы устаём от лжи и тогда нам становится всё равно как жить, нам становится всё рано кто будет нами руководить, нам становится не жалко никого и ничего, нам хочется только разрушать. От этого нам действительно становится легче. И тогда наступает тёмное время. То, о чём я сейчас повествую, добрый человек, это то, что ощутил Арджуно, то, что он видел и в чём однажды принял участие, первый раз поддавшись напору усталости от брезгливости, теперь зарождавшей протест ко всему. Так произошло в предпоследнем эпизоде завершающегося периода нахождения в средней школе Арджуно, запомнившийся ему. Это был восьмой класс, и набирающая свой ход разруха, бессмыслица, стирающая все устои, так трепетно создававшихся теми, кто мечтали создавать людей, но уже отошедших в тень назад, оставив только светлую фантазию, как вымысел кинолент с идеальными чертами мужественных лиц героев. Будучи хоть и не только теми игравших светлых героев, но всё же реально существующими актерами думающих верно. Смотрящих на нас и хранящие взгляд давно ушедшего в никуда поколения героев истинного подвига труда и отчизны, но теперь смотрящих на нас растворившемся временем в собственной печали. А с чего всё начиналось? Как и эта маленькая часть моего повествования, запечатлевшаяся в памяти о том ощущении, которое захватило Арджуно. И заключалась вот в чём, скорее это ощущение, которым хотел бы поделиться Арджуно, а не я, как история про палку о двух концах. С одной стороны, мы сейчас тут говорящие о справедливости, о том, что такое воспитание и образование. О тех, кто может быть причастен к тому, что снами происходит нехорошего и так далее, а с другой страны, мы сами, кем бы мы не были на каком бы этапе своей жизни мы бы не находились мажем быть тем олицетворением к чему все эти вышеизложенные тезисы не применимы. Всегда рождающие однозначное суждение у тех, кто действительно создали нас, выражаясь на тот счёт, что всё это никуда не годиться. Так всё накопившееся будет ждать своего времени и найдёт час прорваться, чем однажды и стало открытое как явь для Арджуно, с приходом нового преподавателя, в надеждах класса обрести нового доброго, но строгого руководителя, заменившего предыдущего, по совместительству занимавшего должность учителя геометрии. И к слову сказать, развёртывая мораль следующего, продержавшейся всего несколько месяцев назначенной себе роли, в итоге отказавшейся принимать класс, в котором учился Арджуно, посчитав всех с ним учащихся за невозможных. Класс Арджуно, на тот момент уже представлял из себя некую солянку совмещённых вместе учащихся разных классов, и состоял уже из сдружившихся, не чувствующих никаких различий подростков. Включавших в себя и тех, когда-то начавших свой путь первоклашками, отделивших их родителями от всех остальных буковкой класса А и тех, кому нечем было ответить на внушивших надежды своим отпрыскам одноклассников запечатав их во вторую третью категорию класса с буковкой Б и В. Теперь продолживших свой путь вместе, оказавшейся школы в условиях нехватки учеников для трёх классов. Некогда полных до отказа, теперь представителями, которых, ели-ели наполнили два и то, с большой натяжкой оставив по необходимому количеству учеников в каждом. И что ещё важно прежде знать, и чего не могли предугадать те, кто питали надежды на лучшее, отправляя своих отпрысков в школу в одной стране, что закончить её придётся им в другой, причём не сходя со своих мест оставаясь за партами. И если уж целая держава потеряла связь с будущим, то и школа на тот момент, представляла из себя на тот момент некое досуговое учреждение, нежели образовательное заведение. В школьных туалетах было не продохнуть, так как там, курилось и пилось всё, что приносили с собой ученики, чуть оперившиеся и те, кто только начинали свой путь. Ни осталось никакого понятия уважения к тому, кто раньше назывался учитель, на тот момент уже не существовало того, что могло что-то диктовать, как строжайший наказ общественного надзора. А всем, кто остался ходить в школу и не расстались с ней, на прямую, сообщили: хотите диплом об окончании, просто досидите до конца. И вот, новый учитель, видимо решивший, точнее решившая, зайти как укротительница тигров в клетку, в первый же свой классный день пообещав всем, кто посмеет ей перечить буквально открутить головы. Интересного в этом рассказе было бы мало, если бы Арджуно не стал бы свидетелем, того, как теряет контроль взрослый, казалось бы, человек, пришедший учить предмету, в первые же минуты своего нахождения показав, что все, кто были перед ней, обычное зверьё. Которое понимает только хлыст. Пусть так. Об этом мы и говорим. А кого мы видим перед собой? Не способную, не желающую нащупать нить ухватившись за которую могла бы добиться большего нежели проведённых пару месяцев с нами. Оставив разочаровавший в себе след, об неудачном опыте. А о тех, с кем не сладила, теперь должна вспоминать лишь, как об отбросах общества. Но история не об учителе, которого позорно изгнали, варварски поступив с ней. А о том, впервые ощутимом единстве материей, которой стала так называемая анархия, взявшая верх над ложью. Воспитанница всех идущих против правил лжи. Когда-то точно также объединяла в том же понимании, которым овладела всеми ненависть. Арджуно впервые увидел единство, в котором не было никакого нет, а было только да, за то свершение глумления над уже ставшей в глазах многих бедной учительницей. Были лишь воздержавшиеся, решившие не участвовать, но выражавших тихим согласием общий настрой. Не было теперь и тех, кто заискивал с ней, не было тех, кто пытались дружить с ней, не было тех, кто хотели бы другого, чем то, чего хотят в этот момент все. А именно того, чтобы видеть, как она страдает. Ибо тут правда и сила в большинстве надававшего теперь начать ей нормально практически не одного занятия из тех, на которые она являлась. Так как, на тот момент, ни о какой твёрдой общей дисциплине в школе, а точнее в досуговом заведении бывшей некогда средней школы речи уже не шло. Особенно, что касается, каких-то требований вновь прибывшей. «Что нужно было нам тогда?» Спросил сейчас себя Арджуно. «Зачем так поступили с ней?» «Что она сделала нам?» «И что стало причиной обоюдной ненависти, развязавшей прямой конфликт, приведший ни к чему?» А я отвечу за него, как повествователь слов Арджуно: брезгливость! Брезгливость – это именно то отношение, с которого начинается новое общение, начальника и подчинённого сегодня. Это то, с чего начинается жизнь вообще. Первое знакомство с жизнью, как начало новой деятельности, оставляет тот след, стереть который потом сложнее всего. Мы говорим, сейчас вспоминая о той учительнице, как о квинтэссенции всего того, что видел Арджуно до неё, но не видел того, что вызвало такое отношение сейчас, став силой, сформировавшейся до появления новой ничтожной оценки, ту, на самом деле, которую ощущали все, в той или иной степени на себе, не важно где, в школе или дома, но теперь касавшейся уже не его лично, а всех сразу кто был вокруг него в классе. И кто имеет право оценивать в других то, за что должен отчитываться сам? Первая ошибка и самая главная, которую Арджуно видел потом ещё много-много раз, в разное время, в определении понятия добро. Приведшей к тому, что безвольные субъекты, не добившиеся от себя ровным счётом ничего, теперь поставленные кем-то на место оценщиков чужих качеств, исполняющие роли погонщиков, с юных лет получив свою первую награду, в самом начале, схватив свои стеклянные палочки, восприняли как плату за безудержный вопль, начав своё новое вращение с ноты призрения ко всему, что выше их по существу, считая себя в чём-то выше будучи ошибочно выделенными вещью. Так ошибочно приняли чью-то добродетель за свою исключительность, с тех пор не добивались ничего, как результата от себя, были поставлены чьей-то сердобольностью выше истинных качеств, становились удобными ручными для пошлого времени. Зная теперь. Как нужно поступать, чтобы получить желаемое. Исходя из того, что результатом тут должно быть не вечная борьба с теми, на кого зол просто потому, что завидуешь и кому мстишь за своё вечное унижение, отыгрываясь на зависящих и зависимых, а реальное движение вперёд в развитии и объединении ради одной цели. Цели, к которой мы идём в этом изложении. Ведь натура любого из нас, в любом возрасте, требует открытия, раскрытия закупорившегося некогда существа, выставившего наружу только острые края всего того, что может уколоть в ответ, так ответив на любой заданный вопрос, или обращение. Глупость, повторяющаяся год за годом, сопровождающая своей предсказуемостью для Арджуно на протяжении многих лет, как наблюдателя, за всё новыми жертвами такого вот подхода в обращении. И если тогда, проигравшая ничего не потеряла, а победившие ничего не приобрели, поскольку терять вообще было нечего и некому, то с прохождением времени требования становятся всё более явными, уничижительнее, с позиции обращения, и страх теперь был настоящим. В осознании возможности что-то потерять именно самому, не будучи поддержанным коллективно. А значит, потери будут всё более ощутимыми, как ответственность за непротивление своим истинным я. Но что это? Нас просят не помнить зла, значит прошлое забыто? Тогда почему настоящее неизменно? И побеждает тот, кто чего-то добивается? Не правда ли? И не важно каким образом, и чего добивается, кем является тот, что добивается. И не важно значит то, у кого снискал положения? Но тогда это была действительно победа, над позволившим себе лишнего существом, возможно первая с которой Арджуно столкнутся воочию, олицетворённая не в личном ощущении личной победы, а той, где можно было бы ощутить себя со всеми вместе, где он сам был и все были друзья. А на всём проявленном можно было бы увидеть наглядно то парадоксальное явление, которым общество подмерного мира болеет до сих пор. Состоящее главным образом в том, что мы все можем и хотим учиться, но мы не любим, когда нас учат. В особенности бездарные учителя. Так мы знаем, что ни к чему не придём, пока роли будут распределяться так, чтобы кто-то обязательно должен был бы быть унижен, лишь за то, что пока находится в определённом положении несведущего до боли, являясь самим прошлым. Пусть невежественном, пусть даже в слепом безумии творящий какой-то бред, но всё же, в ком может быть виден некий свет, идущий из темноты, окутавшей сознание страхом быть снова лишним. И каким бы не был бы каждый из нас, никакое угнетение не приводит ни к чему, кроме восстания. Особенно это касается молодого поколения, дерзость которого в купе с отсутствием какого-либо воспитания, отсутствие страха перед ответственностью, влечёт за собой гораздо большие последствия, в плане вырождения понятия добра нежели, та строгость, но наполненная действительно участием и заботой, которым обладали те немногие учителя, которых можно по прошествию лет сосчитать на пальцах одной руки. В ком присутствовало удивительное сочетание, показывающее настоящего человека.