Глава 8. Железный Иван
Нью-Йорк, 1925 год.
Пароход «Deutschland», словно уставший кит, медленно вползал в гавань Нью-Йорка, разрезая мутные, маслянистые воды Гудзона. Иван Максимович стоял на палубе, вцепившись побелевшими пальцами в холодный металлический леер. Он повидал многое, но такого — не видел никогда.
Это был не город. Это был вызов, брошенный человеком самому небу. Каменные утёсы небоскрёбов, пронзающие облака, давили на него, заставляя чувствовать себя крошечной былинкой у подножия горы.
Рёв тысяч автомобильных гудков, пронзительные крики разносчиков газет, нарастающий вой сирен — всё это сливалось в один оглушительный, дьявольский гул.
Ивану, выросшему среди тишины украинских полей, казалось, что он попал в преисподнюю, где вместо чертей — снующие машины и бездушные каменные идолы.
На пристани его встречал Джек Пфефер — маленький, юркий, как ртуть, человек с вечной сигарой в углу рта и глазами, которые, казалось, сканировали мир в поисках прибыли.
— Welcome to America, Ivan! Welcome to the New World! — прокричал он, перекрывая шум. — Здесь мы сделаем тебя королём! Забудь свою нищую Россию!
Первым делом пятидесятичетырёхлетнего Ивана повели на врачебную комиссию. По американским законам, атлеты старше тридцати восьми лет к выступлениям не допускались, и Пфеферу пришлось задействовать все свои связи.
Американские врачи в белоснежных халатах разглядывали Ивана с профессиональным любопытством, как ископаемое чудовище, чудом дожившее до их дней.
— Пятьдесят четыре? — недоверчиво цокал языком седой доктор, похожий на филина. — Impossible.
Он простукивал его могучую грудную клетку, слушал сердце, похожее на размеренно работающий паровой молот, измерял давление. А потом откинулся на спинку стула и изумлённо присвистнул.
— Джек, где ты откопал этого динозавра? У него здоровье тридцатилетнего! Этот парень может быков валить голыми руками!
Пфефер лишь самодовольно ухмыльнулся, выпустив кольцо дыма: «Я же говорил. Это Иван. Русский Иван».
А потом началось то, чего Иван боялся больше всего. Тренировки.
— Забудь свою французскую борьбу, старина, — бросил ему Пфефер в первый же день. Они стояли посреди душного, прокуренного зала где-то в трущобах Бруклина, где пахло потом, дешёвым виски и отчаянием. — Здесь это никому не нужно. Здесь у нас «кэтч». Вольная борьба.
Но это была не борьба. Это была жестокая, грязная драка. Ему показывали болевые приёмы, ломающие суставы, удушающие захваты ногами, удары, которые в его, старом мире, считались подлостью, уделом портовых мошенников.
— Это же… калечить людей! — вытирая пот со лба, прохрипел он переводчику. Его душа, душа честного борца, восставала против этого.
— Это Америка, Иван, — ухмыльнулся Пфефер, и его глаза холодно блеснули. — Здесь публика платит за кровь. За шоу. Они хотят видеть, как «Иван Грозный» рвёт на части их чемпионов. Так что учись. Или можешь прямо сейчас собирать свой чемодан и ехать обратно к своим большевикам, щи лаптем хлебать.
Он смотрел на свои руки. Эти руки, привыкшие к честному, открытому захвату. А теперь их учили калечить, ломать, душить. Он вспомнил Марию. Её тихую улыбку, её добрые, всепрощающие глаза. Вспомнил, как обещал ей купить дом. «Маленький, уютный, у самого синего моря…» Сжал кулаки так, что хрустнули кости.
— Показывай.
Иван учился с пугающей скоростью. Звериная интуиция и чудовищная сила, помноженные на десятилетия опыта, сделали его самым страшным учеником.
Он освоил эту «грязную» науку и применял её по-своему: не ломал противников исподтишка, а разбивал их в открытую, своей несокрушимой, первобытной мощью, превращая подлые приёмы в акт справедливого возмездия.
Америка взвыла от восторга. Газеты Чикаго, Филадельфии, Лос-Анджелеса захлёбывались кричащими заголовками: "РУССКИЙ МЕДВЕДЬ НА СВОБОДЕ!", "ЧЕМПИОН ЧЕМПИОНОВ ИЗ СОВЕТСКОЙ РОССИИ!", "ИВАН ГРОЗНЫЙ РАЗРЫВАЕТ ВСЕХ!"
Он выходил на ковёр, и многотысячные залы ревели, как обезумевшие звери. Публика была дикой, жадной до зрелищ. Они свистели, топали ногами, орали, требуя крови.
— Finish him, Ivan! Kill him! (Прикончи его, Иван! Убей!)
Поначалу эти крики буквально вызывали тошноту. Со временем их удалось перестать слышать — научился отключаться от внешнего мира. Внимание сосредоточилось только на противнике, которого нужно было уложить на лопатки и уйти.
Побеждал он без особых усилий: в Нью-Йорке за сорок пять минут сломил сопротивление чемпиона мира Владека Збышко.
Собирал полные залы от океана до океана, а на банковском счёте, предусмотрительно открытом Пфефером, текли сотни тысяч долларов. Так Иван стал миллионером.
Но он был абсолютно чужим в этом мире блеска и фальши. Сидел в роскошных номерах отелей, откуда открывался вид на миллионы огней, и тосковал до боли в сердце.
Тосковал по простому чёрному хлебу, по запаху кислой капусты, по родному русскому слову. Здесь всё было искусственным: еда без вкуса, улыбки без тепла, борьба без чести.
Были и поражения. В этом чужом для него спорте нашлись те, кто был моложе, быстрее и хитрее. Он дважды проиграл чемпиону Джо Стечеру, который, как скользкий угорь, выскальзывал из его стальных захватов и изматывал его в партере.
Эти поражения, которые американская пресса назвала первыми за двадцать пять лет, больно били по его гордости. Но он списывал это на чужие правила, на подлость, на возраст. Он был здесь гладиатором. И он считал дни до конца контракта, как каторжник.
Два года. Два мучительно долгих года он не видел Родины. Наконец, в 1927 году, он вошёл в сияющий небоскрёб на Манхэттене, где располагалась контора Джека Пфефера.
— Джек, всё. Хватит, — сказал он, тяжело опускаясь в огромное кожаное кресло. — Я отработал. Еду домой. К жене. Отдай мои деньги.
Пфефер расплылся в своей фирменной улыбке хищника. Он налил Ивану виски, которое тот не пил, и протянул дорогую сигару, которую тот не курил.
— Конечно, Иван! My boy! Ты — король! Ты заработал эти деньги честно. Полмиллиона долларов. Вот они, на твоём счету. Осталась одна маленькая, крохотная формальность.
Он положил на стол из красного дерева два документа. Один — банковский чек на фантастическую сумму. Второй — синяя книжица с орлом. Американский паспорт.
— Подпиши вот здесь, Иван. Что принимаешь гражданство. И всё это — твоё.
Иван недоумённо нахмурился, его густые брови сошлись на переносице.
— Зачем паспорт? Я домой еду.
— Видишь ли, Иван, — Пфефер перестал улыбаться, и его глаза стали холодными и твёрдыми, как две льдинки. — Таков был наш контракт. Который ты подписал два года назад.
— Я не читал по-вашему…
— Это твои проблемы, старик. Переводчик был. А в контракте, в самом низу, мелким-мелким шрифтом… «Полная выплата гонорара производится только в случае принятия атлетом гражданства Соединённых Штатов Америки».
В огромном кабинете повисла звенящая тишина. Было слышно только, как тикают антикварные часы на стене и гудит за окном далёкий, чужой Нью-Йорк.
Иван смотрел на Пфефера. Он не злился, даже не был удивлён. Он просто почувствовал страшную, всепоглощающую усталость. Его снова обманули. Как тогда, в Париже. Только теперь ставкой была не золотая медаль. Ставкой была его Родина.
— Иван, опомнись! — Пфефер снова зажёг свою фальшивую улыбку. — Будь реалистом! Что тебя ждёт там? Нищета? Твои большевики? Голод? А здесь! Здесь ты — бог! Ты — миллионер! Ты купишь себе дом на Пятой авеню! Ну же, подпиши! Это просто бумага!
Иван медленно встал. Его тень накрыла и стол, и самого Пфефера. Он был горой. Он был самой Россией, которая с немым укором смотрела сейчас на этого маленького, юркого дельца.
Он посмотрел на паспорт. На чек. А потом вспомнил лицо Марии. Вспомнил строгое лицо отца и его слова, прозвучавшие сквозь десятилетия: «Чести своей казацкой не продавай. Ни за какие деньги мира».
— Я — русский борец, — тихо, но так, что, казалось, зазвенели стаканы в баре, сказал он.
— Иван, не будь идиотом! Это полмиллиона! Это целое состояние!
— Я им и останусь, — он отодвинул паспорт своей огромной, как лопата, рукой. — Подавись своими деньгами, Джек.
Он развернулся и, не оглядываясь, пошёл к двери.
— Ты уходишь ни с чем! — отчаянно крикнул ему в спину Пфефер. — Ты вернёшься в свою дикую Россию без единого гроша!
Иван остановился у самой двери. Он повернул свою могучую голову, и в его глазах не было ни злости, ни сожаления — только покой.
— Я возвращаюсь домой.
***
В мае 1927 года он сошёл с трапа парохода в Ленинграде. В руках у него был один-единственный потрёпанный чемодан. В нём лежало старое борцовское трико, пачка писем от Марии и блестящий американский чайник, который он купил ей в подарок на последние, оставшиеся на руках, доллары.
На пристани гремел оркестр, и его встречала восторженная толпа. Его снова встречали как национального героя. Он устало улыбался, махал рукой и искал в этой гуще людей одно-единственное, самое родное лицо. Вот она. Мария.
Спустившись на родную землю, Иван приблизился к ней и крепко обнял.
— Ну, здравствуй, Маша. Я вернулся.
Дома. Сердце наполнилось радостью. Пусть в карманах пустота, но душа полна. Пока борец не подозревал, что вдали от ликующей толпы, в тени колонн морского вокзала, двое неприметных мужчин в серых пальто следят за каждым его шагом.
Для них этот человек, вернувшийся из-за границы, был не просто героем.
Атлет, повидавший другой мир, представлял особый интерес. А такие люди в новой стране всегда находились под пристальным вниманием.
🤓 Дорогие читатели, спасибо за ваш интерес и поддержку. Это мотивирует меня писать лучше и писать чаще.