Влажный, оглушающий щелчок удара заставил меня застыть. Ровно через три секунды пронзительно зазвонил дверной звонок. Но я слышала не его. Я слышала влажный, оглушающий щелчок от удара, от которого уши заложило ватой. Марк застыл с широко раскрытыми глазами, глядя на свою горящую ладонь. Я смотрела на дверь. В висках стучало: тык-тык-тык. И сквозь этот стук — настойчивый, пронзительный звонок. Снова.
Марк подпрыгнул. Его лицо, секунду назад перекошенное злобой, теперь стало белым, пустым полотном.
— Никого нет, — сипло прошипел он. — Не смей…
Но я уже шла. Ноги были ватными, подкашивались, но несли меня вперед, словно на автопилоте. Щека пылала, будто на нее вылили кипяток. Я потянула ручку.
На пороге стояла баба Люда с противнем. А на нем – румяный, дымящийся пирог с капустой.
— Милые, — сказала она. Взгляд ее скользнул мимо меня, уперся в Марка, застывшего в дверном проеме гостиной. — У вас там опять… мебель двигаете, что ли? Так громко. Я внизу аж вздрогнула. Решила… пирогом помирить. Так, по-соседски.
Она протянула мне противень. Тяжелый, теплый, живой. Я взяла его. Пальцы сами впились в горячий металл. Боль от ожога была четкой, ясной, настоящей. А та, на щеке, — тупой и чужой.
— Спасибо, — сказал мой голос, без моего участия.
Баба Люда кивнула, бросила на Марка еще один взгляд — оценивающий, жесткий — и развернулась, зашлепала прочь.
Я закрыла дверь. Повернулась. Подняла противень, прикрываясь им, как щитом. Марк смотрел на меня, пытаясь поймать взгляд. Его руки беспомощно повисли вдоль тела.
— Диан… Детка, я… Это случайно. Ты же понимаешь? Я не хотел. Просто завелся, нервы… Ты сама спровоцировала…
Не потому, что было больно. А потому, что я смотрела на него и не видела его. Видела испуганного мальчика, который только что понял, что сломал свою самую дорогую игрушку. И теперь боится наказания.
Я сделала шаг. Прошла мимо него на кухню. Поставила противень на стол. Рядом лежал осколок моей чашки. Я подняла его, провела пальцем по острой кромке.
— Знаешь, — сказала я тихо, глядя на осколок. — А пирог-то пахнет как в детстве. Как у моей бабки.
Он не ответил. Я чувствовала его взгляд на спине. Ждал истерики, криков, слез. Всего того, что было раньше.
Но внутри была тишина. Полная, абсолютная. И решение, холодное и острое, как осколок в моей руке.
***
Тишина разлилась по кухне, густая и тягучая, как мед. Он стоял, все так же вросший в пол, и ждал. Ждал истерики, швыряния посуды — всего того, что оправдало бы его удар в его же глазах, сделало бы его реакцией на мой «срыв».
Я медленно выдохнула, положила осколок на стол и потянулась за телефоном, лежавшим на подоконнике. Он аж вздрогнул от этого движения.
— Ты… куда звонишь? — голос его сорвался на фальцет. — Диан, не надо никому…
Я не ответила. Разблокировала экран, нашла значок камеры и нажала «запись видео».
— Ты что делаешь?! Прекрати! — он сделал шаг ко мне, но я подняла на него взгляд — холодный, пустой — и он замер, будто уперся в невидимую стену.
Я молча водила камерой по кухне. Крупный план — осколки синей чашки на полу. Общий план — он, бледный, в дверном проеме. Панорама — румяный пирог на столе, наш старый противень с рельефом петухов. Доказательства. Вещдоки.
— Выключи! Немедленно! — его голос дрожал от бессильной ярости.
Я остановила запись. Открыла мессенджер. Пролистала список контактов. Нашла: «Марина Сергеевна». Его мать. Та самая, что считала его «ангелом во плоти», а меня — «нервной особой, которая его недостойна».
Он понял. Его лицо исказилось в чистом, животном ужасе.
— Нет… Диана, нет, ты не посмеешь…
Я прикрепила видео. Пальцы не дрожали. Вообще ничего не дрожало. Внутри была стальная тишина. Я набрала сообщение. Быстро, почти без исправлений.
«Марина Сергеевна, вы всегда хотели знать правду о наших отношениях. Настоящую. Вот она. Ваш сын только что ударил меня по лицу. А ваша соседка баба Люда принесла пирог, чтобы "помирить". Я ухожу. Можете забрать своего мальчика. Он ваш».
Я подняла палец над кнопкой «отправить». Посмотрела на Марка: он был зеленым, дышал, как рыба, выброшенная на берег.
— Это… это уничтожит ее, — просипел он. — У нее же давление!
— А меня, — я сказала тихо и очень четко, — только что по лицу ударил мужчина, которого я любила. Кажется, мое давление сейчас тоже далеко не в норме.
Я нажала «отправить».
Звук ушедшего сообщения — сухой щелчок. Звук разбивающейся жизни. Той, что он так тщательно выстраивал для маминых глаз.
Он издал странный звук — не то стон, не то вой. Его телефон на столе завибрировал, замигал экран. Звонила мама.
Я выключила звук у своего телефона и положила его в карман джинс.
— Все, — сказала я. — Теперь ты свободен. Можешь врать ей сколько угодно. Что я сама ударилась. Что это монтаж. Что я сумасшедшая. Но мы-то с тобой знаем правду. И баба Люда — тоже.
Я повернулась и пошла в спальню. Собирать чемодан. Слышала, как он за спиной умоляюще, сдавленно шепчет: «Вернись… прошу тебя…»
Но я не обернулась. Уже нет смысла.
***
Я захлопнула дверь его квартиры, и этот звук был громче того щелчка по щеке. Окончательный. Внизу ждало такси. Я молча села и посмотрела в окно на бегущие огни. Телефон в кармане вибрировал без перерыва. Сначала он. Потом — его мама. Я вынула сим-карту, сломала хрупкий кусочек пластика и выбросила в окно. Конец связи.
Анина квартира встретила меня теплом и запахом лаванды. Я молча поставила чемодан у стены. Подруга ничего не спрашивала, просто налила чаю и села рядом. Мы сидели в тишине, и я чувствовала, как понемногу оттаиваю. Как дикий зверек, выбравшийся из капкана.
И тут зазвонил телефон. Стационарный, Анин. Такая редкость в наше время. Анна нахмурилась и подошла к аппарату.
— Да? — пауза. Ее лицо вытянулось от изумления. Она посмотрела на меня. — Диан… Это… твоя мама.
У меня похолодело внутри. Мама? Почему? Она никогда не звонила Анне.
Я взяла трубку. Рука дрогнула.
— Мам? Что случилось?
— Доченька… — ее голос был сдавленным, сорванным. Я услышала в нем ужас, который сквозил даже через сотни километров. — Ты… жива? Правда, жива?
— Я… да, конечно, жива. Что случилось?
— Мне… мне только что звонил Марк. — Она сделала глотательное движение, я это услышала. — Он… он рыдал в трубку. Не мог слова вымолвить. Я минут пять не могла понять, что он говорит… Он сказал… что вы попали в аварию. Что ты… ты погибла. Что он за рулем, он не справился… и ты… не выжила. Я полчаса не могла дозвониться до тебя! Трубка не отвечает! Я уже «скорую» вызывала, чтобы они ко мне приехали. Я думала, сердце выпрыгнет!
Она разрыдалась.
А я стояла с трубкой у уха и не могла издать ни звука. Меня словно облили жидким азотом, все внутри замерло.
Я смотрела на свою руку, сжимающую трубку. Видела каждую прожилку, каждую крошечную царапину. Живую руку.
— Мам, — прошептала я, и голос мой был чужим. — Я жива. Все в порядке. Это он… соврал.
— Но зачем? — всхлипнула она. — Ради чего такой ужас творить?
Я медленно выдохнула. И поняла.
Ради чего? Чтобы остаться в своей вымышленной реальности, где он — несчастный вдовец, жертва трагического стечения обстоятельств. А не тот, кто бьет женщин по лицу.
— Он просто болен, мама, — сказала я тихо. — А я только что окончательно выздоровела.
Я положила трубку. Подошла к окну. Внизу текли огни чужой, но живой жизни. Моей жизни. Я вышла не только из его квартиры. Я вышла из его безумия. Навсегда.
И это было главное освобождение.