Все началось с того, что во время разговоров с Марком я перестала смотреть ему в глаза.
Раньше я могла закрывать их — от наслаждения моментом, от смущения, неважно. Теперь же я просто смотрю в потолок. В точку над его головой, где приклеилась полуоторванная мушка. Я изучаю ее контуры, пока Марк говорит, или пока он просто рядом. Его присутствие ощутимо. Он реален. Его слова настойчивы. Я ощущаю тепло его дыхания, когда он наклоняется близко, часто и настойчиво говоря. Я регистрирую все: оттенок его голоса, наклон головы, едва уловимый сладковатый запах его одеколона. Я регистрирую каждую деталь, как бесстрастный протоколист. Но я не здесь.
Я — в прошлой пятнице. Стою в лифте с Артемом. Мы едем с совещания, воздух пахнет озоном от грозы за окном. Он что-то говорит, а я смотрю на его руки. Длинные пальцы, держат папку с бумагами. И вдруг — его взгляд на мне. Не скользящий, не оценивающий. Видящий. Он замечает прядь моих волос, выбившуюся и задевшую помаду. Он не говорит ни слова. Просто протягивает руку — и осторожно, кончиками пальцев, высвобождает ее. Касание длилось секунду. Меньше.
— Диан… — хрипло шепчет Марк, и его голос возвращает меня в спальню. В нашу кровать. В этот ритуал.
Мое тело отвечает ему автоматически, привычной мышечной памятью. Но внутри — тишина. Пустота, которую заполняю только я. Нет, не я. Он.
Я думаю о нем, когда сплю с мужем. Не о страсти. Нет. Я думаю о том, как Артем смеется — громко, заразительно, закинув голову. Как он спорит о книгах, зажимая пальцами воображаемую сигарету. Как он однажды спросил меня шепотом в переполненном коридоре: «Тебе тоже кажется, что мы все играем в какую-то дурацкую пьесу?» Он видит не мое тело, не ухоженную жену успешного Марка. Он видит — меня. Ту, что прячется глубоко внутри. Ту, что боится и хочет одновременно.
Я закрываю глаза. Теперь это помогает. В темноте образы ярче. Я могу представить, что тяжесть на мне — это не Марк. Что эти руки… другие.
Все кончается. Марк издает короткий, довольный звук и замирает; вся его тяжесть обрушивается на меня. Он не сразу откатывается, гладит меня по плечу, целует в висок.
— Любимая… — говорит он. Слово-ритуал. Слово-печать.
Потом он поворачивается на бок и через минуту дышит ровно и спокойно. А я лежу и смотрю в потолок. На ту самую мушку. И понимаю. Только что случилось самое страшное. Я не просто вспоминала другого. Я полностью, без остатка, мысленно ушла к нему. Отдала себя. Изменила. Не телом — оно тут, примятое и теплое. А душой.
И эта измена — тихая, без единого звука, — оказалась громче всего, что было в этой комнате.
***
Все рухнуло в среду, в 11:35, из-за СМС от моего гинеколога. «Диана, поздравляю, анализ подтвердил. Беременность, 5-я неделя».
Я стояла в офисе и мир сузился до яркого экрана телефона. Пять недель. Я мысленно отмотала назад. Та самая ночь. Ночь, когда я смотрела в потолок. Когда я думала о нем.
Ребенок был от Марка. Физически. Логически. Но морально? Я положила ладонь на еще плоский живот. Внутри меня зародилась жизнь в тот самый момент, когда моя душа, мои мысли, все, что делало меня мной, сбежало к другому. Эта новая жизнь была зачата в предательстве. В самой чудовищной лжи — тихой, беззвучной, идеальной.
Я сказала Марку вечером. Показала ему СМС, как оправдательный документ. Его лицо просияло. Озарилось таким чистым, безоговорочным счастьем, что у меня внутри все сжалось.
— Дианка! — он подхватил меня на руки, закружил по кухне, смеясь, и этот смех резал меня, как нож. — Мы так хотели! Любимая, это же чудесно!
Он целовал меня, гладил по волосам, строил планы. А я улыбалась. Деревянной, натянутой улыбкой предателя на эшафоте. Он говорил «наш ребенок», а я слышала «Твой грех». Он трогал мой живот, а мне казалось, он чувствует под кожей пятно, клеймо той ночи.
Бессонные ночи стали другими. Теперь я лежала и не смотрела на мушку. Я вглядывалась в темноту, пытаясь разглядеть в ней хоть какой-то выход. Сказать ему? Обрушить на него этот ураган грязи и боли вместе с радостным известием? Уничтожить его веру в меня, в нас, в этого ребенка… в один миг?
Или молчать? Нести этот груз внутри, растить его вместе с новой жизнью? А что, если я никогда не смогу этого забыть? Что, если каждый раз, глядя на своего ребенка, я буду видеть в нем ту ночь? Ту пустоту? Ту женщину, которая лежала под своим мужем и мечтала о другом.
Я подошла к окну. Москва горела огнями, живая, безразличная. Я поймала свое отражение в стекле — бледное, с тяжелыми глазами. И вдруг с абсолютной, леденящей ясностью поняла: это не про любовь к Артему. И даже не про отсутствие любви к Марку.
Это про то, что я разрешила себе сбежать так далеко, что заблудилась. И теперь мне предстоит решить — обречь на эту ложь троих. Или уничтожить ее ценой невыносимой боли.
Я повернулась к спальне, где спал мой муж. Мой счастливый, ничего не подозревающий муж. И прошептала в тишину:
— Прости.
Слово повисло в воздухе. Оно ничего не весило. Оно ничего не меняло.
***
Прошло две недели, наполненные этой тихой ложью. А потом Марк принес конверт из клиники и положил его на стол передо мной. «Мне позвонили, — сказал он. — Перепутали конверты. Это твой второй анализ».
Его голос был ровным. Слишком ровным. Без единой эмоции, как гладкая поверхность льда над черной глубиной. В комнате запахло кофе и ложью. Моей ложью.
Я смотрела на белый прямоугольник, как кролик на удава. Внутри все сжалось в тугой, болезненный комок. Второго анализа не было. Я сдавала только анализ на ХГЧ.
Мир не поплыл перед глазами. Он застыл. Остановился. В этой ледяной, оглушительной тишине я услышала только тиканье часов на кухне и свист крови в висках.
Я подняла на него глаза. Он сидел напротив. Не злой. Не несчастный. Отчужденный. Его лицо было маской, за которой скрывалось все: и догадки, и боль, и эти недели молчаливого ожидания. Он знал. О, Боже, он знал все это время. С того самого дня. И он… проверил. Тайно сдал тест. И ждал. Ждал результата, который либо уничтожил бы его мир окончательно, либо…
— Зачем? — выдохнула я. Это был не вопрос. Это был стон.
— Я должен был знать, — его голос был тихим, но каждое слово падало, как камень. — Что разрушать.
Он видел мой ужас. Видел, как я сжимаю этот листок, этот мой оправдательный приговор, который на ощупь был похож на смертный.
И тогда он медленно потянулся через стол. Его рука легла поверх моей. Тяжелая, теплая, живая. Она не сжимала. Не гладила. Она просто лежала. Пригвождала к месту. К этому столу. К этой жизни. К нашей общей, изуродованной правде.
Этот жест говорил все, что нельзя было сказать словами.
«Я знаю. Я знаю, что ты не со мной была той ночью. Знаю, что твои мысли были у другого. Мне больно. Больнее, чем ты можешь представить. Но это наш ребенок. И я… я все еще здесь».
Я не смогла сдержать рыдание. Оно вырвалось глухим, надрывным. Слезы потекли сами, безудержно, оставляя соленые дорожки на щеках. Я не пыталась их вытирать. Не пыталась ничего скрывать. Перед этим человеком, который провел меня через весь этот ад молчания, любая маска была кощунством.
Мы сидели так, казалось, вечность. Он — держал мою руку. Я — плакала, сжимая в другой его приговор о моей невиновности, который чувствовался как самое страшное обвинение.
Он встал, обошел стол, встал на колени рядом со мной и просто обнял. Прижал мою голову к своему плечу. И я плакала. Плакала за него, за себя, за того нерожденного, за нашу треснувшую навсегда жизнь, которую нам теперь предстояло как-то собрать из этих острых осколков.
Ничего не закончилось. Все только начиналось. И первый шаг в этой новой, страшной реальности мы сделали — без единого слова.