В славном царстве-государстве Белогорье, что раскинулось меж лесов темных и полей раздольных, приключилась беда тихая, но великая. Перестали в царстве звенеть колокольчики детского смеха. Ручьи-речки голосов малых обмелели, а в избах многокомнатных стало так тихо, что слышно было, как паутина шепчется с ветром.
Забеспокоился царь, созвал он совет своих мудрецов — Боярскую Думу — и говорит: «Что за напасть? Куда деваются малые детишки, наши будущие богатыри да красные девицы?»
Первым поднялся Боярин Твердолоб, что славился умом, в прошлом камни на дорогах пересчитывал для крепости.
«Царь-батюшка! — возгласил он. — Весь секрет в сытости! Народ наш стал жить слишком хорошо. Избы теплы, щи жирны, сапоги не промокают. От такой жизни народ лишь о душе да об удовольствиях малых думает, а о продолжении рода — забывает! Вспомните дикие племена за синим морем: в шалашах ветхих живут, а детей — будто звезд на небе! Значит, надо жизнь сделать потяжелее. Пусть избы поскрипывают, щи пожиже, а сапоги промокают. Тогда, глядишь, за тепло в семье больше держаться станут, и деток народится вдосталь!»
Зал замер. А Боярин Резконрав, друг Твердолоба, добавил: «И еще, батюшка! Жены нынешние совсем с пути сбились! Вместо того чтобы пряжу прясть да пироги печь, на горницы счетные бегут, цифири изучать! А кто виноват? Мужья! Настоящий мужик не позволит жене и шагу ступить без его слова! Дверь на засов, а ее — в светлицу, пяльцы ей в руки! Вот и весь секрет!»
Третий мудрец, Старец Домосвет, с бородой до пояса, воздел руки к небу: «Грех великий творится! Женщина, что дитя во чреве носит, уподобилась злому иноземцу, что травой ядовитой наши поля отравлял! Право свое на чадородие она губит! Надо порвать все грамоты с соседями, ибо те учат, что воля женская — закон. А закон наш — он от предков, он суров и справедлив!»
Слушал царь эти речи, и на душе у него скреблось. С одной стороны, мудрецы — люди ученые, говорят громко. А с другой — сердце царёво подсказывало: не бывает счастья от бедности, не бывает любви от запретов.
А в это время за окнами теремов, в самой гущи народной, жила-была девица по имени Алена-Умелица. Была у нее и светлица с пяльцами, и место в горнице счетной, но душа ее больше всего по детской улыбке тосковала. С мужем своим, Иваном-Кормильцем, жили они душа в душу, но боялись дитя в мир холодный и неустроенный приводить.
Слышали они указы бояр, и грусть их охватывала. «Неужели, — говорила Алена, — чтобы аист к нам залетел, нужно, чтобы крыша наша протекала, а каша на столе была без масла? Разве в бедности да в страхе любовь крепчает?»
Иван обнимал ее и отвечал: «Нет, Аленушка. Любовь, что цветок нежный. Ему нужно солнце ласковое, а не ураган, почва плодородная, а не камень голый. Чтобы дитя родить, нужно видеть для него светлое завтра, а не бояться грядущего дня».
И пошла молва по Белогорью. Стали люди шептаться, а потом и говорить вслух: «Странная мудрость у наших бояр. Они предлагают разбить горшок, чтобы суп не скис, и потушить солнце, чтобы свеча ярче горела».
А что же народ? А народ, вопреки боярским речам, стал творить вокруг себя мир не скудный, а щедрый. Сосед стал соседу опорой, чтобы у каждого был и хлеб на столе, и помощь в беде. Вместо страха перед завтрашним днем в сердцах поселилась уверенность в своем человеке и в своей общине. И в этих крепких, дружных семьях, где знали, что в беде не оставят, все чаще загорался свет в окошке детской. Поняли люди простую истину, до которой бояре не додумались: ребенка рождают не в нищету и запреты, а в безопасность и любовь.
И стали потихоньку в избах, где царили взаимное уважение, тепло и вера в завтрашний день, снова раздаваться те самые колокольчики смеха — самые лучшие и единственные лекарства от тишины.
А бояре так и продолжали свои споры в высоких теремах, уверенные, что где-то там, внизу, народ по их указке ломает свою жизнь, чтобы она стала «правильной». Но народ оказался куда мудрее.
Сказка ложь, да в ней намёк...