Если бы меня попросили описать счастье одним словом, я бы назвала имя — Максим. Шесть месяцев назад я и представить себе не могла, что моя жизнь, размеренная и спокойная, может так внезапно взорваться фейерверком из самых ярких чувств. Мы познакомились на курсах профессиональной фотографии, куда я пошла, чтобы отвлечься от рутины, а он — потому что это была его страсть и работа. В тот день мы должны были снимать портреты, и так вышло, что мы оказались в паре. Я помню, как он, настраивая свет, посмотрел на меня через объектив и замер. А потом опустил камеру и тихо сказал: «Кажется, я нашел свой идеальный кадр». С того момента мы не расставались.
Наши отношения развивались стремительно, но так естественно, будто мы знали друг друга всю жизнь. Максим был тем самым мужчиной, о котором я читала в книгах и даже не смела мечтать. Внимательный, заботливый, с потрясающим чувством юмора, он видел во мне не просто красивую девушку, а личность, друга, родственную душу. Через два месяца после знакомства он перевез ко мне свои вещи — две огромные сумки с фототехникой, стопку книг и любимую смешную кружку в виде енота. И моя просторная квартира в самом сердце города, до этого казавшаяся мне просто удобным и тихим местом, мгновенно превратилась в наш дом. В наше гнездо.
Квартира и правда была великолепной. Трехкомнатная, с высокими потолками, огромными окнами, выходящими на старинную улочку с брусчаткой, и маленьким кованым балкончиком, где мы любили пить утренний кофе. Максим был в восторге.
— Тебе так повезло, Алин, — говорил он, обнимая меня на кухне, пока я готовила ужин. — Иметь такую собственную крепость в двадцать шесть лет — это невероятно. Ты у меня просто умница.
Я каждый раз улыбалась в ответ, но в груди что-то неприятно сжималось. Я никогда не говорила ему прямо, что квартира принадлежит мне. Но и не опровергала его предположений. Зачем? Это казалось такой незначительной деталью на фоне наших огромных, всепоглощающих чувств. Я думала, что расскажу ему все позже, когда придет время, когда это будет иметь значение. Тогда я еще не знала, насколько сильно ошибалась.
Подготовка к свадьбе шла полным ходом. Мы уже подали заявление, выбрали ресторан, я нашла то самое платье, в котором чувствовала себя принцессой. Оставалось самое волнительное — официальное знакомство с родителями Максима. Его отец, Игорь Семенович, был в долгой рабочей поездке, поэтому первой на смотрины пришла будущая свекровь, Тамара Игоревна.
Она появилась на пороге моей квартиры, как королева, инспектирующая свои новые владения. Идеальная укладка волосок к волоску, строгий, но дорогой костюм, и оценивающий взгляд, который, казалось, сканировал все вокруг, моментально определяя стоимость каждой вещи. С первых же минут она осыпала меня комплиментами, такими сладкими, что от них становилось приторно.
— Алина, какая же вы красавица! Просто сокровище! — ворковала она, проходя в гостиную и проводя пальцем в безупречном маникюре по спинке дивана. — Максим не преувеличивал. И какая квартира! Боже, какой вид! Сынок, тебе невероятно повезло, я тебе говорю. Невеста — и красавица, и умница, а главное — обеспеченная, самостоятельная девушка! На таких не женятся, таких в охапку — и в ЗАГС, пока не перехватили!
Максим смущенно улыбался, ему было приятно, что мама так хорошо меня приняла. А я чувствовала, как по спине пробегает холодок. Все ее комплименты, так или иначе, сводились к одному — к моему материальному положению, центром которого была эта квартира.
— А ремонт, Алина, вы сами делали? — не унималась она, заглядывая на кухню. — Какая столешница... это кварцевый агломерат? Дорогой, наверное. А техника? Немецкая? Я сразу вижу качество. Умница, ничего не скажешь! В дом все, в семью.
Она вела себя так, будто я успешно прошла собеседование на самую престижную должность в мире — должность жены ее сына. И главным пунктом в моем резюме были эти сто с лишним квадратных метров в центре города. Я старалась гнать от себя дурные мысли, списывая все на специфический характер и материнскую радость за сына, которому, как ей казалось, досталась выгодная партия.
Ключевой момент, ставший началом конца нашего безоблачного счастья, произошел через пару недель, во время семейного ужина, который мы устроили у меня. Тамара Игоревна пришла в прекрасном настроении, принесла домашний пирог и весь вечер рассказывала забавные истории из детства Максима. Я почти расслабилась, решив, что зря накручивала себя. Мы сидели за столом, пили чай, атмосфера была теплой и почти по-настоящему семейной. И вот тогда, в паузе между разговорами, она посмотрела на меня своим вкрадчивым, маслянистым взглядом и произнесла фразу, от которой у меня внутри все оборвалось.
— Алина, я тут подумала, — начала она ласково, положив свою холеную руку на мою. — Свадьба уже через полтора месяца, потом эта суматоха, медовый месяц... А ведь с бумагами столько беготни сейчас, ты же знаешь. Может, чтобы потом время не терять, пропишем Максима к тебе заранее? Постоянная регистрация ему нужна для некоторых рабочих моментов. Принеси, пожалуйста, завтра документы на квартиру, свидетельство о собственности и выписку из домовой книги. У меня есть хорошая знакомая в МФЦ, я договорюсь, чтобы все сделали быстро, без очередей. Помогу вам, детки.
Воздух в комнате стал густым и тяжелым. Я почувствовала, как кровь отхлынула от лица. Ее слова, облеченные в форму заботы, прозвучали для меня как выстрел в упор. Показать документы. Документы, которых у меня не было и быть не могло. Я подняла глаза на Максима. Он с улыбкой смотрел на мать, очевидно, не видя в ее предложении никакого подвоха. Для него это была простая формальность, логичный шаг для будущей семьи.
Я судорожно сглотнула, пытаясь заставить свой застывший язык двигаться. Мозг лихорадочно искал правдоподобное оправдание. Сказать правду сейчас, за столом? Превратить этот уютный вечер в катастрофу? Нет, я не могла. Не была готова.
— Ой, Тамара Игоревна... — я постаралась, чтобы мой голос звучал как можно беззаботнее, но он все равно предательски дрогнул. — Да, конечно, мысль хорошая... Только документы... они у меня так далеко убраны, я после перестановки все коробки на антресоли закинула. Даже не помню, в какой именно они лежат. Давайте я на днях поищу, как время будет, и сразу вам принесу.
Я почувствовала себя самой жалкой лгуньей на свете. Тамара Игоревна не изменилась в лице, ее улыбка осталась такой же приторно-сладкой, но в глазах мелькнуло что-то острое, хищное. Всего на секунду.
— Конечно, деточка, как тебе удобно, — проворковала она. — Мы же не торопим. Главное — чтобы к свадьбе все успеть.
Ужин закончился. Максим, ничего не заподозрив, поцеловал меня и поблагодарил за прекрасный вечер. Но я уже не слышала его слов. Я стояла посреди своей роскошной, залитой светом гостиной, и впервые она показалась мне не крепостью, а золотой клеткой, дверь которой вот-вот захлопнется. Я знала, что это только начало. И отсрочка, которую я выторговала себе этой неуклюжей ложью, была до смешного короткой.
Тот ужин оставил после себя горькое послевкусие, которое не мог перебить даже самый крепкий чай. Слова Тамары Игоревны, произнесенные вкрадчивым, медовым голосом, повисли в воздухе нашей уютной кухни, как едкий дым. «Принеси, пожалуйста, документы на квартиру, я договорюсь...» Я сидела, вцепившись в свою чашку так, что побелели костяшки пальцев, и чувствовала, как по спине медленно ползет холодок. Максим, мой любимый, мой будущий муж, беззаботно улыбался, не замечая моего внезапного оцепенения. Для него это был всего лишь практический вопрос, пустая формальность. Для меня — начало конца. Мой нелепый лепет про то, что бумаги убраны куда-то очень далеко после перестановки, прозвучал неубедительно даже для моих собственных ушей, но на тот вечер этого хватило. Тамара Игоревна милостиво кивнула, сменила тему, и мы продолжили обсуждать цвет салфеток для свадебного банкета. Но я уже не слышала ни ее, ни Максима. В ушах звенела тревога, а в груди поселился тяжелый, холодный камень.
Следующие несколько дней превратились в пытку. Я жила в постоянном ожидании звонка, и он не заставил себя ждать. Первый раз телефон зазвонил через два дня, ровно в обед. На экране высветилось «Тамара Игоревна». Сердце ухнуло куда-то в пятки.
– Алина, милая, привет! – пропела она в трубку. – Ты не отвлекаешься? Я просто хотела спросить, ты не нашла еще свои бумаги на квартирку? Моя знакомая из МФЦ как раз на этой неделе работает, могли бы все быстренько оформить.
Я судорожно сглотнула, пытаясь придать голосу беззаботность.
– Ой, Тамара Игоревна, здравствуйте! Нет, представляете, все перерыла, не могу найти. С этой свадебной суетой голова кругом идет. Я точно помню, что убирала их в одну из коробок, когда мебель двигали, а вот в какую — загадка. Но я ищу, обязательно ищу!
– Ну-у, ищи, деточка, ищи, – протянула она, и в ее голосе впервые проскользнула едва уловимая металлическая нотка. – Дело-то важное. Негоже такие документы терять.
После этого разговора я полночи не могла уснуть. Я бродила по квартире, которая на несколько лет стала моим домом и убежищем, и чувствовала себя самозванкой. Каждая вещь, каждая вазочка, расставленная на полках, казалось, укоризненно смотрела на меня. Я не обманывала намеренно. Я просто… не говорила всей правды. Мне было так досадно и стыдно, что эта деталь, которая казалась мне незначительной, теперь разрасталась до размеров вселенской катастрофы.
Когда через пару дней Тамара Игоревна позвонила снова, я поняла, что отговорка с потерянными документами больше не сработает. Ее тон стал заметно суше.
– Алина, ну что? Есть новости?
В панике я выпалила первую пришедшую в голову, еще более ужасную ложь.
– Тамара Игоревна, я вспомнила! Я же их родителям отвозила на хранение, когда уезжала в отпуск в прошлом году! Они у них в сейфе лежат, в другом городе. Я им уже позвонила, они на днях передадут с автобусом.
На другом конце провода повисла тяжелая тишина. Она длилась секунд десять, но мне показалось, что прошла вечность.
– С автобусом? – переспросила она ледяным тоном. – Документы на квартиру? Алина, ты в своем уме? Такие вещи передают только из рук в руки.
– Да-да, конечно, я тоже так подумала, – затараторила я, чувствуя, как щеки заливает краска позора. – Папа как раз собирался в командировку в нашу сторону, вот он и привезет. Так будет надежнее.
– Что ж, – отрезала она. – Жду.
И повесила трубку, даже не попрощавшись.
С этого момента милая и заботливая будущая свекровь испарилась, словно ее и не было. На ее месте появился строгий, подозрительный следователь. Она звонила каждый день. Иногда утром, иногда поздно вечером. Короткие, деловые звонки, состоящие из одного вопроса: «Ну?». Мои оправдания становились все более жалкими. «Папина командировка отложилась», «Водитель автобуса заболел», «На почте завал». Я сама себе казалась отвратительной лгуньей, запутавшейся в собственной паутине.
Хуже всего было то, что яд ее подозрений начал просачиваться и в наши с Максимом отношения. Раньше наш дом был крепостью, наполненной смехом, нежностью и запахом свежесваренного кофе по утрам. Теперь в воздухе висело напряжение. Максим возвращался с работы или после визита к родителям задумчивым и молчаливым. Он перестал обнимать меня у порога, его взгляд скользил мимо, а на мои вопросы он отвечал односложно.
Первый серьезный разговор состоялся примерно через неделю после начала этого кошмара. Он сидел на диване, уставившись в выключенный экран телевизора, и крутил в руках телефон.
– Алин, – начал он, не глядя на меня. – Я сегодня у мамы был. Она… очень переживает.
– Переживает? О чем? – спросила я, хотя прекрасно знала ответ. Мое сердце забилось чаще.
– Из-за квартиры. Из-за этих документов. Она не спит ночами, накручивает себя.
Я молчала, ожидая продолжения.
– Она говорит… это странно, что ты их не показываешь. Она боится, вдруг с квартирой что-то не так. Может, какие-то юридические сложности? Может, она в залоге или есть какие-то другие претенденты, о которых мы не знаем? Она же мать, она просто беспокоится за мое будущее.
Слова «просто беспокоится» резанули меня по живому. Это было не беспокойство. Это было откровенное недоверие, продиктованное жадностью. Но самое страшное было то, что Максим, мой Максим, транслировал мне это.
– Ты тоже так думаешь? – тихо спросила я, и голос предательски дрогнул. – Ты думаешь, я тебя обманываю?
– Нет! Нет, конечно, нет! – он вскочил, подошел ко мне, но его объятия были какими-то неуверенными, виноватыми. – Я тебе верю. Но я ее тоже понимаю. Алин, может, ты просто покажешь ей эти несчастные бумаги? Чтобы она успокоилась, и все это закончилось. Пожалуйста. Ради нашего спокойствия.
Я отстранилась от него. В груди было так больно, словно в нее вонзили ледяной осколок. Он не верил мне. Может, и говорил, что верит, но на самом деле сомневался. Спокойствие его мамы оказалось важнее моего. Важнее доверия, между нами.
– Я же сказала, они у родителей, – упрямо повторила я, чувствуя, как на глаза наворачиваются злые слезы обиды. – Как только они их привезут, я все покажу.
Это был наш первый настоящий скандал. Мы кричали друг на друга, бросались обвинениями, и каждое слово отдаляло нас друг от друга на километры. Я чувствовала себя загнанной в угол, преданной самым близким человеком, но упрямство – или, может, отчаяние – не позволяло мне раскрыть карты. Рассказать сейчас – значило бы подтвердить все их подозрения. Признать, что я лгала с самого начала. Я все еще наивно цеплялась за мысль, что смогу дотянуть до свадьбы, а потом, когда мы станем семьей, мы сядем и я все спокойно объясню. Какая же я была дура.
Тем временем Тамара Игоревна перешла в активное наступление. Как-то раз Максим проговорился, что его мама весь вечер просидела в интернете, пытаясь найти информацию о моей квартире в каких-то открытых реестрах.
– Она ничего не нашла, – смущенно добавил он. – И теперь уверена, что тут что-то нечисто. Говорит, если бы квартира была твоя, информация бы нашлась.
Конечно, не нашлась. Ведь собственницей была Анна Львовна, моя бывшая учительница, пожилая женщина, уехавшая на несколько лет на лечение за границу и попросившая меня просто присмотреть за ее гнездышком. Я была здесь на птичьих правах, по договору безвозмездного пользования, и даже не платила аренду – только коммунальные услуги. Но для Тамары Игоревны отсутствие информации было главным доказательством моей вины. Она была уверена, что поймала меня на крупном обмане. И она не собиралась останавливаться, пока не выведет меня на чистую воду. Напряжение сгущалось с каждым днем, превращая мою прекрасную светлую квартиру, свидетельницу нашей любви, в камеру пыток, из которой я отчаянно искала выход, но никак не могла найти. И я чувствовала – развязка близко. И она будет страшной.
Воздух в моей собственной (как все думали) квартире стал густым и тяжелым, словно пропитанным невидимым ядом. Последние две недели превратились в пытку. Каждый телефонный звонок заставлял сердце ухать вниз – это снова была Тамара Игоревна. Ее некогда медовые интонации сменились на стальные, требовательные нотки. Если в первые дни она еще маскировала свое нетерпение под заботу: «Алина, ну что, нашла документики? Я же помочь хочу!», то теперь она перешла в открытое наступление. «Я не понимаю, в чем проблема, Алина! Это тридцать секунд дела – достать папку и сфотографировать. Если ты ничего не скрываешь, конечно».
Каждый такой разговор оставлял во рту горький привкус. Я врала, изворачивалась, и от этого мне было противно. Сначала я говорила, что не могу найти их после генеральной уборки – мол, засунула куда-то в коробки с зимними вещами на антресоли. Потом, когда эта отговорка исчерпала себя, я придумала, что документы у родителей. «Они живут за триста километров, Тамара Игоревна, я не могу просто так сорваться и поехать за одной бумажкой», – оправдывалась я, чувствуя, как краснеют щеки. Но хуже всего было то, что яд ее подозрений начал проникать в Максима.
Мой любимый, мой будущий муж, тот, кто еще три недели назад смотрел на меня с обожанием и абсолютным доверием, теперь смотрел с тенью сомнения. «Малыш, ну может, и правда, покажи ты ей эти бумаги? – говорил он вечером, избегая моего взгляда. – Ты же видишь, она не успокоится. Она мне уже все уши прожужжала, что там что-то нечисто. Ну просто, чтобы она отстала от нас». Я видела, что это не только его желание прекратить мамины нападки. Это было и его собственное, робкое, но от того не менее обидное сомнение. Ему было легче поверить, что я что-то скрываю, чем поверить в меня. И эта мысль ранила сильнее всего. Наш смех стал тише, объятия – короче. Пропасть между нами росла с каждым днем, и я, запертая в своей тайне, не знала, как построить через нее мост.
В тот роковой вторник я вернулась с работы совершенно измотанная. Хотелось только одного – залезть под плед с чашкой чая и никого не видеть и не слышать. День выдался тяжелым, и перспектива тихого вечера казалась спасением. Я только успела переодеться в домашнюю футболку и легинсы и поставить чайник, как в дверь настойчиво позвонили. Не как курьер, не как соседка. Звонок был властным, не терпящим отлагательств. Сердце сделало кульбит. Я посмотрела в глазок. Тамара Игоревна.
Ее лицо, искаженное оптикой глазка, казалось хищной маской. Я глубоко вздохнула, пытаясь нацепить на себя подобие радушной улыбки, и открыла дверь.
«Алина, здравствуй! А я вот мимо проезжала, решила заглянуть. Ты не занята?» – пропела она, входя в прихожую и даже не дожидаясь приглашения. От нее пахло дорогими, слишком резкими духами, которые мгновенно заполнили все пространство.
«Здравствуйте, Тамара Игоревна. Проходите, конечно», – пробормотала я, чувствуя, как внутри все сжимается от плохого предчувствия.
«Я тут подумала, – она сбросила на банкетку свою идеально скроенную кашемировую накидку, – свадьба через полтора месяца, а у нас еще шторы в гостиной не выбраны. В твоей гостиной, то есть в вашей будущей семейной гостиной! Непорядок. Давай посмотрим, что можно подобрать. Я как раз была в салоне тканей, прихватила пару каталогов».
Она говорила быстро, энергично, не давая мне вставить ни слова. Предлог был идеальным, не придерешься. Помощь с обустройством гнездышка. Но я видела, как ее глаза-буравчики сканируют комнату, задерживаясь не на окнах, а на полках, на комоде, на моем письменном столе в углу. Она не шторы пришла выбирать. Она пришла на обыск.
Мы прошли в гостиную. Она плюхнулась в кресло, положив на колени внушительную сумку, и начала с деловым видом листать каталоги, комментируя цвета и фактуры. Я стояла рядом, чувствуя себя экспонатом в музее под пристальным взглядом охранника. Чтобы хоть как-то разрядить обстановку, я предложила ей чаю.
«Да, милая, сделай, пожалуйста. Только без сахара», – бросила она, не отрываясь от каталога.
Я пошла на кухню, и пока вода в чайнике закипала во второй раз, в кармане завибрировал телефон. На экране высветилось имя «Анна Леонидовна». Моя хозяйка. Моя бывшая учительница литературы, которой я и была обязана этой квартирой. Она звонила редко, обычно раз в месяц, чтобы убедиться, что все в порядке. Пропустить ее звонок я не могла.
«Тамара Игоревна, я на минутку, мне нужно ответить!» – крикнула я из кухни и, не дожидаясь ответа, выскользнула в спальню, плотно прикрыв за собой дверь. Разговор с Анной Леонидовной всегда был для меня отдушиной. Я рассказывала ей о цветах на подоконнике, о том, что заменила перегоревшую лампочку в коридоре. Она, в свою очередь, слабым, но ясным голосом делилась новостями о своем лечении. Мы говорили минут десять, не больше. Она снова благодарила меня за то, что я присматриваю за ее домом, за ее книгами, за ее воспоминаниями. «Ты мой ангел, Алина», – сказала она на прощанье, и у меня на глаза навернулись слезы.
Положив трубку, я почувствовала прилив тепла. Я делаю доброе дело. Я помогаю хорошему человеку. И никакие подозрения Тамары Игоревны не могут этого обесценить. Я все расскажу, обязательно расскажу. После свадьбы. Когда мы с Максимом будем счастливы и ничья меркантильность не сможет отравить нашу радость. С этой мыслью я вышла из спальни.
И замерла на пороге гостиной.
Тишина в комнате была оглушающей, звенящей. Тамара Игоревна стояла спиной ко мне возле моего письменного стола. Ящик, который я всегда держала на замке, был открыт. Я точно помнила, что запирала его утром. В ее руках была та самая синяя папка. Папка, которую я прятала последние недели, как самое ужасное преступление. Мои ноги будто вросли в пол. Я не могла ни вздохнуть, ни издать звук.
Она медленно, с какой-то театральной паузой, повернулась. На ее лице была такая смесь злорадства, презрения и триумфа, что меня буквально затошнило. Она небрежным, выверенным движением открыла папку и вытащила из нее несколько листов.
«Ну что, обманщица?» – прошипела она, и ее голос был похож на скрежет металла по стеклу.
Она сделала шаг ко мне. Еще один. И с размаху швырнула эти бумаги мне в лицо. Они разлетелись веером. Один лист больно резанул по щеке. Я инстинктивно отшатнулась, чувствуя, как по лицу бежит что-то горячее. Кровь или слезы, я не поняла. На полу у моих ног лежал он – договор долгосрочной безвозмездной аренды, заключенный между мной и Анной Леонидовной.
«Так вот почему ты прятала документы! – ее голос взвился до крика, срываясь на визг. – Я так и знала! Так и знала, что ты лживая проходимка! Что значит, эта квартира не принадлежит тебе? Это договор аренды! Ты нас всех обманывала!»
Она наступала, а я пятилась, пока не уперлась спиной в стену. Комната поплыла перед глазами.
«Тогда отменяй свадьбу! – выплюнула она мне в лицо, тыча в меня пальцем, как в преступницу. – Бездомная невестка мне даром не нужна! Мой сын не для того рос, чтобы жить с бесприданницей по чужим углам!»
В этот самый момент в замке повернулся ключ. Дверь открылась, и на пороге появился Максим. Он пришел с работы раньше обычного. С улыбкой, с пакетом моих любимых эклеров в руке. Улыбка мгновенно сползла с его лица. Он замер, глядя на эту сцену, как на стоп-кадр из фильма ужасов: на свою разъяренную, кричащую мать, на меня, распластанную по стене, с тонкой струйкой крови на щеке и слезами, градом катящимися по лицу, и на разбросанные по полу бумаги.
«Мама? Алина? Что здесь происходит?» – его голос был растерянным и испуганным.
«А то происходит, сынок, что твоя невеста – нищая обманщица! – не унималась Тамара Игоревна. – Эта квартира не ее! Она нам всем врала!»
Я посмотрела на Максима, ища в его глазах спасения, поддержки, хоть искорку понимания. Но увидела лишь шок и растерянность. Он смотрел на меня, потом на свою мать, потом на бумаги на полу.
«Максим… я… я хотела все рассказать…» – пролепетала я сквозь рыдания, голос срывался, слова путались. – «Я не обманывала… Это квартира моей учительницы… она уехала на лечение… я просто присматриваю за ней… Я не думала, что это так важно… Мы бы все равно искали свое жилье после свадьбы…»
Мои слова растворялись в воздухе, не находя отклика. Они звучали жалко, как лепет провинившегося ребенка. Тамара Игоревна издала презрительный смешок. А Максим… Максим просто стоял и молчал, глядя на меня так, словно видел впервые. И это молчание было страшнее любого крика. В его глазах я была уже осуждена.
Я смотрела на Максима, а видела лишь размытое пятно. Слезы застилали глаза, превращая его знакомое лицо в акварельный набросок, где смешались краски растерянности, страха и… чего-то еще, чего-то слабого и бесхребетного, что я отказывалась признавать в нем все это время. Слова Тамары Игоревны не просто повисли в оглушительной тишине квартиры, они впились в меня сотнями ледяных игл, парализуя волю и дыхание.
«Или эта обманщица, или я, твоя мать! Я не позволю тебе жениться на бесприданнице и жить по съемным углам!»
Этот ультиматум, брошенный с холодной яростью, стал последним ударом. Я ждала. Всем своим существом, каждой клеточкой я ждала, что Максим сейчас сделает шаг ко мне, возьмет мою руку, посмотрит своей матери в глаза и скажет что-то вроде: «Мама, перестань. Я люблю Алину, и мне все равно, чья это квартира». Я ждала грозной отповеди, мужского поступка, защиты.
Но он молчал.
Его взгляд метался от меня, сжавшейся и униженной, к матери, стоявшей в позе победительницы с горящими от праведного гнева глазами. Он открывал и закрывал рот, как рыба, выброшенная на берег. В этом его молчании, в этих мучительных секундах его колебаний я услышала свой приговор. Приговор не только нашей свадьбе, но и всей моей наивной вере в нашу «идеальную» любовь. Он выбирал. Между мной и мамой. Между любовью и привычным комфортом. И тот факт, что этот выбор вообще стоял перед ним, был красноречивее любых слов.
Внутри что-то оборвалось. Боль, острая и пронзительная, вдруг сменилась странным, звенящим спокойствием. Словно перегорел какой-то предохранитель, отвечающий за чувства. Слезы высохли сами собой. Я выпрямила спину, подняла подбородок и посмотрела прямо на него, на Максима, который все еще не мог выдавить из себя ни слова.
И в этой оглушающей тишине я ощутила холод металла на безымянном пальце левой руки. Кольцо. То самое, которое он надел мне всего три месяца назад в дорогом ресторане, когда делал предложение. Оно вдруг стало чужим, тяжелым, невыносимо жгущим кожу.
Медленно, очень медленно, я стянула его с пальца. Движение было плавным, почти ритуальным. Маленький бриллиант тускло блеснул в свете люстры. Я сделала шаг вперёд, протягивая кольцо Максиму на раскрытой ладони. Он инстинктивно отшатнулся, словно я предлагала ему раскаленный уголь.
— Твоя мама права в одном, — мой голос прозвучал на удивление ровно, без единой дрожащей нотки. — Нам не стоит начинать семью со лжи и недоверия. Но ложь не в том, что у меня нет квартиры, а в том, что я думала, ты любишь меня, а не мои квадратные метры.
Я вложила холодное колечко в его внезапно похолодевшую, влажную ладонь и сжала его пальцы вокруг него. Он смотрел на меня широко раскрытыми, испуганными глазами, в которых читалось запоздалое осознание катастрофы.
— Алина, подожди… я… — начал он лепетать, но я уже развернулась.
Больше ни слова. Ни одной эмоции на лице. Я прошла в спальню, игнорируя торжествующий взгляд Тамары Игоревны. Мне не нужно было много времени. Зубная щетка, ноутбук, зарядное устройство, пара смен белья. Я действовала на автомате, как робот. Каждая вещь, которую я клала в свою сумку, будто отсекала еще одну ниточку, связывавшую меня с этой жизнью, с этим человеком. Я не плакала. Боль была слишком глубокой для слез, она превратилась в лед, сковавший сердце.
Когда я вышла из спальни с небольшой дорожной сумкой через плечо, они стояли все там же. Тамара Игоревна со скрещенными на груди руками, а Максим – как изваяние, все еще сжимающее в кулаке несчастное кольцо.
Я молча обулась, накинула плащ. Мой взгляд в последний раз скользнул по квартире, которая была моим убежищем и стала моей тюрьмой. Красивые шторы, которые мы выбирали вместе. Диван, на котором мы смотрели фильмы по вечерам. Запах кофе, который, казалось, еще витал в воздухе. Все это в один миг стало чужим, декорациями в провалившемся спектакле.
— Алина, не уходи! Пожалуйста, давай поговорим! — голос Максима наконец прорвался, полный отчаяния.
Я остановилась у самой двери, но не обернулась.
— Нам не о чем говорить, Максим. Ты свой выбор уже сделал.
И я вышла, тихо прикрыв за собой дверь. Щелчок замка прозвучал как выстрел, знаменующий конец целой эпохи в моей жизни. Я оставила их там одних: сына, так и не ставшего мужчиной, и мать, празднующую свою разрушительную победу.
Следующие два дня я провела как в тумане, у своей подруги Светы. Она не задавала лишних вопросов, просто заваривала мне чай с мятой, укрывала пледом и молча сидела рядом, пока я смотрела в одну точку. Мой телефон разрывался от звонков и сообщений Максима. Я не отвечала. Что он мог мне сказать? Что он одумался? Что он готов пойти против матери? Поздно. Момент, когда это имело значение, был безвозвратно упущен там, в гостиной, во время его унизительного молчания.
На третий день я все-таки взяла трубку. Не знаю почему. Может, потому что звонок был уже сотым по счету. А может, потому что часть меня все еще хотела услышать хоть какое-то внятное объяснение.
— Алина… Слава богу, ты ответила, — его голос в трубке был хриплым и надломленным. — Я… я такой дурак.
Я молчала, давая ему выговориться.
— Алин, со мной отец говорил. Он вчера из командировки вернулся…
И Максим, запинаясь и глотая слова, рассказал мне то, от чего по моей спине пробежал холодок. Оказывается, его отец, Павел Андреевич, вернулся домой поздно вечером. Тамара Игоревна встретила его с победным видом, тут же выложив, как она «раскусила обманщицу» и «спасла сына от брака с бесприданницей». Она ждала похвалы, а получила то, чего, по словам Максима, не было за все тридцать лет их совместной жизни.
Павел Андреевич, всегда спокойный и рассудительный мужчина, пришел в неописуемую ярость. Он не кричал, нет. Он говорил тихо, и от этого его слова звучали еще страшнее.
— Ты хоть понимаешь, что ты наделала? — спросил он жену, которая от его тона мгновенно сникла. — Ты разрушила жизнь собственному сыну из-за своей патологической жадности.
И тут прозвучало то, что заставило меня вцепиться в телефонную трубку до побелевших костяшек.
— Я знал про Алину, — продолжил Павел Андреевич, глядя в упор то на жену, то на сына. — Я знал, что квартира не ее. Я навел справки сразу, как только вы решили пожениться. Я хотел знать, с кем связывает жизнь мой сын. И когда я узнал, что она живет в квартире своей бывшей учительницы, бесплатно присматривая за жильем пожилого человека, пока та лечится за границей, знаешь, что я почувствовал, Максим? Гордость. Уважение. Потому что твоя невеста оказалась скромным, порядочным и добрым человеком. Она не кричала на каждом углу о своей добродетели, в отличие от некоторых, кто кичится вымышленными достоинствами. Она просто молча делала хорошее дело. Я думал, мой сын разглядел в ней главное — золотое сердце. А он, оказывается, как и мать, только на квадратные метры и смотрел.
Максим рассказывал, а я слушала, и ледяная корка вокруг моего сердца начала тихо потрескивать. Павел Андреевич… он знал. И не осудил, а наоборот, проникся уважением.
— Он… он сказал мне, что я разочаровал его как никто и никогда в жизни, — сдавленно закончил Максим. — Сказал, что если я сейчас же не верну тебя, он меня и за сына считать перестанет. Мама плачет вторые сутки, отец с ней не разговаривает. В доме ад, Алина. Но дело не в этом… Он прав. Во всем прав. Я позволил ей… я повел себя как последний трус. Прости меня, если сможешь…
Я молчала, переваривая услышанное. Новый, совершенно неожиданный поворот событий смешал все карты. Тамара Игоревна, еще вчера праздновавшая победу, оказалась в полной изоляции, презираемая и мужем, и сыном. А Максим… он наконец-то услышал то, что я тщетно пыталась до него донести. Но услышал не от меня, а от своего отца. Понадобилась отцовская ярость, чтобы у него открылись глаза.
— Алина? Ты здесь? — его голос был полон отчаянной надежды.
— Я здесь, — тихо ответила я. — Мне нужно подумать, Максим. Мне нужно очень много времени, чтобы подумать.
Разбитое сердце не издает звуков. Оно не трескается с громким щелчком, не разлетается на звенящие осколки. Оно просто превращается в тяжелый, холодный камень где-то в груди, который давит на легкие и мешает дышать. Именно этот камень я и носила в себе первые дни после того, как покинула ту проклятую квартиру, ставшую сценой моего унижения. Мир схлопнулся до размеров комнаты моей подруги Ленки, до скрипа ее дивана и бесконечного потока сообщений и звонков от Максима, которые я методично игнорировала. Телефон жужжал на тумбочке, словно назойливая муха, бьющаяся о стекло, и каждый раз я вздрагивала. Я представляла, что он пишет, что говорит. Оправдания? Обвинения? Или, что было бы хуже всего, дежурные слова о том, что его мама «не это имела в виду»? Я не хотела знать. Я не хотела снова слышать его голос, в котором в тот последний момент не было ничего, кроме растерянности и слабости.
Тамара Игоревна добилась своего — она осталась со своим идеальным, послушным сыном, не обремененным «бездомной обманщицей». Я уверена, в ее мире это была грандиозная победа. Она, наверное, даже отпраздновала ее каким-нибудь изысканным ужином. А что же Максим? Я прокручивала в голове его лицо — окаменевшее, испуганное, когда он смотрел то на меня, рыдающую, то на свою торжествующую мать. Он не сделал ничего. Не сказал ни слова в мою защиту. Он просто стоял и позволял этому происходить. И именно это молчаливое предательство ранило сильнее всего. Не крики его матери, не ее меркантильность, а его бездействие. Мой жених, мой будущий муж, человек, с которым я собиралась прожить всю жизнь, просто наблюдал, как меня морально уничтожают, и не посмел возразить той, что его родила. Любовь, как оказалось, имела свои границы, и граница эта проходила ровно там, где начинались интересы его мамы.
Прошла неделя. Телефон Максима замолчал. Наступила оглушительная тишина, которая была страшнее его назойливых звонков. Эта тишина означала принятие. Он сдался. Он выбрал. И выбрал не меня. Боль стала другой — не острой, а тупой, ноющей. Она словно пропитала все вокруг. Ленка, видя мое состояние живого призрака, однажды утром просто взяла меня за руку и сказала: «Хватит. Поехали». Она не сказала, куда. Мы ехали минут сорок, оставив позади шумный центр и оказавшись на тихой окраине, где за высоким забором пряталось несколько одноэтажных строений. Воздух здесь пах иначе — прелой листвой, сырой землей и чем-то еще, непонятным, но живым. Это оказался приют для бездомных животных.
«Здесь чужая боль иногда помогает забыть о своей», — просто сказала Ленка, кивнув на вольеры, из которых на нас смотрели десятки пар любопытных и настороженных глаз. В тот день я впервые за много суток почувствовала что-то, кроме всепоглощающей обиды. Я чистила клетки, дрожа от непривычной работы и запаха. Я носила тяжелые ведра с водой. Я гладила испуганную собаку, которая жалась в угол вольера, и шептала ей, что все будет хорошо, хотя сама в это не верила. В лае, мяуканье, в постоянной суете и необходимости заботиться о ком-то, кто слабее тебя, было что-то целительное. Физическая усталость к вечеру вытесняла душевную муку, и я впервые за долгое время заснула без слез, просто провалившись в сон, как в колодец.
Я стала ездить туда каждый день. Это стало моим спасением, моей рутиной, моим смыслом. Я узнала имена всех собак, привыкла к характеру самой вредной кошки и научилась делать уколы под руководством местной женщины-ветеринара, суровой, но доброй Анны Петровны. Я не думала о Максиме. Я запретила себе думать о нем. Я строила вокруг своего сердца стену из маленьких, ежедневных дел: насыпать корм, сменить подстилку, вывести на прогулку старого пса с больными лапами.
Прошло, наверное, еще около двух недель. Был прохладный осенний вечер. Я, как обычно, заканчивала свою «смену», тащила тяжеленный двадцатикилограммовый мешок с сухим кормом от машины к складу. Руки уже гудели от усталости, спина ныла. И вдруг я почувствовала, как мешок стал легче. Я подняла глаза и замерла. Передо мной стоял Максим. Не тот лощеный красавец-жених, каким я его помнила, а осунувшийся, с темными кругами под глазами, одетый в простую куртку и джинсы. Он ничего не сказал. Он просто взял на себя половину веса мешка, и мы молча донесли его до склада.
Я хотела развернуться и уйти. Кричать на него, спросить, как он меня нашел, что ему здесь нужно. Но слова застряли в горле. Он не смотрел на меня. Его взгляд был устремлен куда-то в сторону. Он просто пошел за мной к вольерам, взял щетку, которую я оставила у калитки, и начал молча чистить пустую клетку. Неумело, неловко, грязь летела ему на ботинки, но он продолжал. Весь следующий час он молча помогал мне. Носил воду, выносил мусор, делал самую грязную и неблагодарную работу. Я наблюдала за ним краем глаза, и мое сердце, этот холодный камень в груди, впервые за долгое время как будто начало оттаивать, пропуская внутрь крошечную, болезненную искорку тепла. Он не лез с разговорами, не пытался оправдываться, не просил прощения. Он просто был рядом и разделял со мной мою новую, не слишком приятную реальность.
Когда последняя собака была накормлена и все клетки убраны, на приют опустились сумерки. Мы остались одни. Он так и стоял, переминаясь с ноги на ногу, не решаясь подойти. Я сама нарушила молчание, сев на старую деревянную лавку у входа. Он медленно подошел и сел на самый краешек, на приличном расстоянии от меня.
«Моя подруга сказала тебе, где я?» — спросила я тихо. Голос был хриплым.
«Нет, — так же тихо ответил он, не глядя на меня. — Я сам. Я… искал. Мне позвонил отец».
Он сделал паузу, собираясь с мыслями.
«Он вернулся из командировки, и мама ему все рассказала. В своей версии, конечно. Что она разоблачила обманщицу и спасла меня. Он… я никогда не видел его таким. Он кричал на нее. А потом позвонил мне. Оказывается, он все знал. Он давно знал про твою учительницу, про эту квартиру. Он сказал, что безмерно уважал тебя за то, что ты не кичилась этим, за то, что помогаешь человеку, в тайне от всех. Он сказал… он сказал, что я оказался маменькиным сынком и тряпкой, раз позволил его жене, одержимой деньгами, растоптать по-настоящему хорошего человека. И он был прав».
Максим наконец поднял на меня глаза, и я увидела в них такую боль и стыд, что мне самой стало не по себе.
«Алина, я был слепым и глупым. Я был идиотом. Я слушал ее, я позволял ее яду проникать мне в голову. Я видел, что с тобой происходит, я видел, как она тебя донимает, и я… я ничего не делал. Я просил тебя показать эти дурацкие бумажки, чтобы она просто успокоилась. Я думал о ее спокойствии, а не о твоих чувствах. Я не знаю, как я мог быть таким слабаком. Когда ты отдала мне кольцо и ушла… я сначала даже почувствовал какое-то извращенное облегчение. Конфликт закончился. Мама была довольна. А потом… потом пришла пустота. Будто из меня вынули что-то главное. Я ходил по той квартире, и она казалась чужой, огромной и гулкой. И я понял, что дело никогда не было в квартире. Дело было в тебе. Без тебя любые стены — это просто коробка. А потом позвонил отец, и все встало на свои места. Я понял, что променял любовь на… ни на что. На мамино одобрение. Мне так стыдно, Алина. Так стыдно, что дышать нечем».
Он замолчал, опустив голову. В наступившей тишине были слышны только редкий лай собак и шелест ветра в ветвях старых деревьев. Я молчала. Я переваривала его слова, смотрела на его ссутулившуюся фигуру и понимала, что передо мной сидит не тот самоуверенный Максим, в которого я влюбилась. Передо мной был человек, который прошел через собственное маленькое чистилище и вышел из него другим.
Он снова полез в карман куртки и достал кольцо. То самое. Оно тускло блеснуло в свете одинокого фонаря.
«Я не прошу тебя простить меня сейчас, — сказал он, и голос его дрогнул. — Я знаю, что не заслужил. Но я люблю тебя. Я люблю тебя, Алина. Не твои квадратные метры, не твою мифическую обеспеченность, а тебя. Твою улыбку, твою доброту, то, как ты морщишь нос, когда смеешься. Мне все равно, где жить. Хоть в палатке, хоть в коробке из-под холодильника, лишь бы ты была рядом. Я готов доказывать это каждый день. Столько, сколько потребуется».
Он не пытался надеть мне кольцо на палец. Он просто протянул мне его на открытой ладони, как подношение. Как символ своего раскаяния и своей надежды.
Я смотрела на это кольцо, на его ладонь, испачканную в грязи после уборки вольеров. Я видела не слова, а поступки. Он не примчался с букетом роз и извинениями. Он приехал туда, где мне было тяжело, и молча разделил эту тяжесть. Он не пытался ничего скрыть, он честно признал свою слабость и свой позор.
Долгая, звенящая пауза повисла между нами. В груди что-то мучительно ломалось — то ли остатки стены, которую я так усердно строила, то ли лед вокруг моего окаменевшего сердца. По щеке скатилась слеза. Потом еще одна. Я медленно протянула руку и взяла кольцо с его ладони. Мои пальцы коснулись его кожи, и он вздрогнул. Я не надела его. Я просто сжала его в своем кулаке, чувствуя холодный металл. А потом моей второй рукой накрыла его пустую ладонь.
Мы не поженились на следующий день. Мы не вернулись в ту шикарную квартиру. Тамара Игоревна осталась одна в своем мире материальных ценностей — муж перестал с ней разговаривать, а сын переехал в крошечную съемную комнату. Мы начинали все с самого начала. С чистого листа. Финальным кадром той истории стала не наша свадьба в пышном зале, а мы, идущие по вечерней улице, держась за руки. Мы с улыбкой заглядывали в окна агентств недвижимости и разглядывали объявления о сдаче в аренду маленьких, но очень уютных квартир. Мы искали наше первое настоящее гнездо. Маленькое. Скромное. Но главное — наше. Построенное не на лжи и ожиданиях, а на чем-то гораздо более прочном.