Кухонные часы тикали с навязчивой, выверенной монотонностью. Анна всегда говорила, что они отсчитывают не минуты, а что-то другое. Терпение, упущенные возможности, тихие обиды.
Сегодня они тикали особенно громко. Вколачивали гвозди в звенящую тишину.
Виктор сидел напротив, за столом, который они купили вместе двадцать лет назад. Сразу после свадьбы. Он не ел. Просто смотрел на свою остывшую яичницу, будто видел в ней сложный чертёж.
Анна знала этот его взгляд. Так он смотрел при проблемах на работе, при поломке машины. Так он смотрел, когда нужно было принять решение, которое откладывал неделями.
Он сжимал челюсти. На щеках проступали желваки. Он смотрел в одну точку, словно пытался прожечь в пространстве дыру.
Последнюю неделю он был именно таким. Чужим. Замкнутым. Будто между ними выросла невидимая стеклянная стена. Она чувствовала её холод, когда проходила мимо.
— Вить, что случилось? — спросила она уже в который раз за эти дни, стараясь, чтобы голос звучал мягко, не назойливо. — Ты сам не свой. Может, расскажешь?
Он медленно поднял на неё глаза. В них не было привычной усталой теплоты. Только серая, выжженная пустота. Он открыл рот, потом закрыл. Потёр переносицу.
— Ань, нам надо поговорить.
Сердце ухнуло куда-то вниз, как падает лифт с оборвавшимся тросом. Такие разговоры никогда не заканчивались хорошо. Они всегда начинались с этой фразы, после которой мир уже не мог остаться прежним.
— Говори, — она села, машинально сцепив руки на коленях.
Он выдохнул. Громко, рвано, будто нёс на плечах неподъёмный груз и наконец решил его сбросить. Прямо здесь, на их кухне, на чистый линолеум.
— Я хочу сделать тест на отцовство.
Часы продолжали тикать. Раз, два, три. Анна смотрела на него и не понимала смысла слов. Вернее, мозг понимал, складывал их в предложение, но сознание отказывалось принимать. Это было что-то из дешёвого телесериала, который смотрит их соседка баба Валя. Что-то, что случается с другими — с крикливыми, непутёвыми людьми, но никак не с ними. Не с ней и Витей.
— Что? — переспросила она шёпотом. Воздуха вдруг стало мало, он стал густым и колючим.
— На отцовство, — повторил он глухо, не поднимая глаз. — Кириллу.
Кириллу. Их сыну. Их тихому, талантливому мальчику с тонкими пальцами музыканта и такими же, как у Виктора, упрямыми вихрами на затылке. Ему на днях исполнилось шестнадцать.
Анна почувствовала, как волна ледяного гнева поднимается откуда-то изнутри, вытесняя шок. Она медленно встала, подошла к раковине и открыла кран. Холодная вода полилась на её руки, но она её не чувствовала. Она смотрела в окно на старый тополь, который они посадили, когда Кирилл только родился.
— Ты в своём уме, Виктор? — спросила она ровно, без крика. Голос был чужой, скрипучий.
— Аня, пойми, это не потому, что я тебе не верю… — начал он оправдываться, и от этой фальшивой, жалкой интонации ей стало ещё хуже.
— А почему тогда? — она резко повернулась. — Почему? Что-то случилось? Я дала повод? За семнадцать лет нашей совместной жизни я хоть раз дала тебе повод усомниться во мне?
Он молчал, виновато глядя в стол. И это молчание было хуже любого ответа. Оно означало, что повода она не давала. Что это чудовищное, омерзительное подозрение родилось не из её поступков, а выросло в его собственной голове. Или кто-то помог ему там поселиться.
— Кто? — спросила она прямо. — Кто тебе наплёл этой грязи? Не молчи, Виктор!
Он наконец поднял на неё затравленный взгляд.
— Света звонила.
Светлана. Его младшая сестра. Золовка. Анна мысленно застонала. Света никогда её не любила. С самого первого дня знакомства она смотрела на Анну с плохо скрываемым превосходством городской штучки на простушку из провинции. Она считала, что её брат, успешный инженер, достоин лучшей партии. Все эти годы их отношения были натянутыми, как струна — вежливые улыбки на семейных праздниках и колкости, брошенные как бы невзначай.
— И что же сказала тебе твоя драгоценная сестра? — в голосе Анны зазвенел металл.
— Да так… Разговорились. Про Кирилла. Что он на меня не похож совсем. Ни характером, ни увлечениями. Гитара эта его, стихи… Говорит, в нашей породе таких не было. Все технари, работяги. А он… — Виктор замялся, подбирая слова, — тонкой душевной организации.
— Тонкой душевной организации, — повторила Анна, как эхо. — Какое красивое определение для предательства. А ты, значит, сидел, слушал её и кивал? И мысль о том, что сын может быть похож на мать, тебе в голову не пришла? Или на моего отца, который всю жизнь в театре проработал? Нет, зачем? Проще поверить в измену. Проще поверить, что женщина, которая родила тебе сына, которая не спала ночами, когда он болел, которая отказалась от своей аспирантуры, чтобы ты мог спокойно строить карьеру, — все эти годы тебя обманывала. Это ведь так логично, правда?
Она говорила, и с каждым словом её покидал страх. На смену приходила холодная, звенящая ярость. И обида. Такая глубокая, что казалось — можно утонуть.
— Ань, я не знаю, что на меня нашло… — пробормотал он. — Оно как засело в голове, свербит и свербит… Я спать не могу.
— Спать он не может, — усмехнулась она безрадостно. — А я, значит, теперь должна жить с тем, что мой муж, человек, которого я считала своей опорой, своей половиной, считает меня способной на подлость? Ты хоть понимаешь, что ты сейчас сделал? Ты взял нашу жизнь, всё, что мы строили по кирпичику, и швырнул это в грязь.
Она вышла из кухни, оставляя его одного с остывшей яичницей и тикающими часами. В комнате она подошла к книжному шкафу, где на полке стояла их свадебная фотография. Двадцать лет назад. Молодые, счастливые, смотрящие в будущее с такой надеждой. Она взяла рамку в руки, провела пальцем по его улыбающемуся лицу. Куда всё это делось? Как могло истлеть, превратиться в пепел и подозрения?
Следующие дни превратились в ад. Они жили в одной квартире, как два чужих человека. Общение свелось к бытовым мелочам.
— Хлеб купить?
— Мусор вынеси.
Тишина стала плотной и осязаемой. Она давила на уши.
Кирилл, конечно, всё чувствовал. Он стал ещё более замкнутым. Уходил в свою комнату, за стеной слышались тихие переборы гитары. Сыновьи попытки спросить, что происходит, Анна отбивала отмашками и отговорками про усталость.
Как сказать сыну, что его собственный отец сомневается в нём? Что само его существование поставлено под вопрос?
Однажды вечером Виктор снова зашёл на кухню, где Анна мыла посуду. Он постоял за спиной, и она чувствовала его нерешительность, его желание что-то сказать.
— Может, не надо? — сказал он тихо. — Может, забудем? Я дурак, Аня. Прости меня.
Анна медленно закрыла кран. Вытерла руки. Повернулась к нему. В его глазах была мольба. Он хотел отыграть всё назад, сделать вид, что того разговора не было. Ещё неделю назад она бы, наверное, вцепилась в эту возможность. Простила бы, списала на усталость, на дурное влияние сестры. Но что-то в ней сломалось. Тонкая нить доверия, на которой всё держалось, лопнула. Если она сейчас согласится «забыть», этот червь сомнения останется в нём навсегда. Он будет съедать их изнутри, проявляясь в мелочах: в косом взгляде, в случайном слове. И однажды, через год или десять лет, в какой-нибудь ссоре, он обязательно бросит ей это в лицо.
— Нет, Витя, — сказала она спокойно. — Теперь уже надо. Ты сам этого захотел. Ты запустил этот механизм, и теперь его не остановить. Мы сделаем этот тест.
— Но…
— Никаких «но». Я хочу, чтобы ты получил свой ответ. Чтобы ты увидел на бумажке с печатью то, во что не смог поверить, глядя мне в глаза семнадцать лет. Только запомни: после этого всё будет по-другому.
Он смотрел на неё, и в его взгляде читалось непонимание. Он, кажется, думал, что результат теста всё исправит, вернёт их в ту точку, где они были до этого разговора. Он не понимал, что дело уже не в результате. Дело в самом вопросе.
Разговор с Кириллом был самым трудным испытанием в её жизни. Она позвала его на кухню, налила чаю. Старалась говорить как можно спокойнее, подбирая слова. Объяснила, что иногда у взрослых бывают глупые сомнения, и чтобы их развеять, нужна одна простая медицинская процедура. Она врала, что это формальность, связанная с какими-то документами, и старалась не смотреть ему в глаза. Но Кирилл был умным мальчиком. Он смотрел на неё своим пронзительным, не по-детски серьёзным взглядом.
— Мам, вы с отцом ссоритесь из-за меня? — спросил он прямо.
— Нет, что ты, сынок, — её голос дрогнул. — Это просто… взрослые заморочки. Не бери в голову.
— Он думает, я не его сын?
Вопрос прозвучал так просто и так страшно, что у Анны перехватило дыхание. Она увидела в его глазах такую боль и растерянность, что захотелось закричать. Она обняла его, крепко-крепко, прижимая к себе.
— Глупости. Конечно, его. Просто твой папа очень устал на работе, вот и придумывает всякое. Мы просто докажем ему, что он не прав, и всё наладится. Хорошо?
Он кивнул, уткнувшись ей в плечо. Но она чувствовала, как напряглось его тело. Она понимала, что только что нанесла ему рану, которая, возможно, никогда до конца не заживёт. И виноват в этом был не только Виктор, но и она сама, потому что согласилась на эту унизительную процедуру.
В клинику они поехали втроём. В машине царило гробовое молчание. Виктор вцепился в руль, Анна смотрела в окно на проплывающие мимо дома, а Кирилл сидел на заднем сиденье, сжавшись в комок, и слушал музыку в наушниках. Вся эта поездка казалась сюрреалистичным, дурным сном. Вот они, семья Ивановых, едут не на дачу и не в кино. Они едут доказывать очевидное.
Сама процедура заняла несколько минут. Взяли мазки. Медсестра в белом халате, миловидная молодая женщина, что-то говорила им, инструктировала, но Анна её не слышала. Она смотрела на Виктора, который старательно избегал её взгляда, и на Кирилла, чьё лицо стало совсем бледным и строгим. Когда всё закончилось, и они вышли на улицу, Кирилл снял наушники.
— Я пойду пешком, — сказал он глухо. — Прогуляюсь.
— Сынок, мы тебя подвезём… — начала Анна.
— Не надо. Я хочу один.
И он пошёл прочь, не оглядываясь. Сутулый, с гитарой за спиной, он выглядел бесконечно одиноким в этом большом, равнодушном городе. Анна смотрела ему вслед, и слёзы, которые она так долго сдерживала, наконец-то хлынули из глаз. Она плакала не от обиды. Она плакала от бессилия. От того, что не смогла защитить своего ребёнка от этой грязи.
Виктор подошёл, неловко положил руку ей на плечо.
— Ань, ну не надо…
Она резко сбросила его руку.
— Не трогай меня. Просто не трогай.
Результаты обещали через неделю. Эта неделя тянулась, как вечность. Жизнь в квартире замерла. Кирилл почти не выходил из своей комнаты. Анна занималась домашними делами на автомате, как робот. Она похудела, под глазами залегли тени. Иногда она ловила на себе взгляд Виктора — виноватый, полный раскаяния. Он пытался заговорить, извиняться, но она обрывала его на полуслове. Ей не нужны были его извинения. Слова стали пустыми. Она ждала. Ждала эту бумажку, этот приговор их прошлой жизни.
Она много думала в эти дни. Вспоминала их знакомство, его неуклюжие ухаживания. Вспоминала, как он носил её на руках, когда она сломала ногу. Как плакал от счастья в роддоме, глядя на крошечный комочек в одеяле. Неужели всё это можно было перечеркнуть одним звонком, одним ядовитым словом? Она поняла, что все эти годы жила с иллюзией.
Она думала, что их семья — это крепость, а оказалось — карточный домик, который мог рухнуть от любого сквозняка. И дело было не в Свете. Сестра была лишь катализатором. Дело было в нём, в Викторе. В его слабости, в его неуверенности, которую он так долго скрывал за маской делового, уверенного в себе мужчины. Он не доверял не ей. Он не доверял себе. Не верил, что такая женщина, как она, могла полюбить его и быть ему верной все эти годы.
В день, когда должны были прислать результаты на электронную почту, напряжение достигло своего пика. Виктор с утра сидел у компьютера, постоянно обновляя страницу. Анна демонстративно занималась своими делами, пересаживала цветы на балконе. Она делала вид, что ей всё равно, но сама прислушивалась к каждому щелчку мыши.
— Пришло, — раздался наконец его сдавленный голос.
Она не пошла к нему. Она продолжала ковыряться в земле, чувствуя, как дрожат пальцы. Пусть он сам. Пусть он один посмотрит в лицо своему позору.
Прошло несколько минут. Она услышала, как он встал, как заскрипела под его ногами половица. Он подошёл и встал в дверях балкона. Анна не оборачивалась.
— Аня, — сказал он тихо. — Вероятность отцовства — девяносто девять и девять десятых процента.
Она медленно выпрямилась, отряхнула руки от земли. Повернулась к нему. Он стоял, держа в руках распечатку, как приговор. Лицо у него было серое, осунувшееся.
— Я так и думала, — сказала она ровно.
— Прости меня, — прошептал он. В его глазах стояли слёзы. — Аня, умоляю, прости. Я не знаю, что со мной было. Бес попутал.
Он шагнул к ней, хотел обнять, но она выставила вперёд руку.
— Не надо.
— Но ведь теперь всё хорошо! Всё выяснилось! Мы можем…
— Ничего не выяснилось, Витя, — перебила она его. — Вернее, выяснилось. Я выяснила, что мой муж — слабый и ведомый человек, который готов поверить в любую чушь, кроме меня. А ты выяснил, что твой сын — действительно твой сын. Поздравляю. Надеюсь, ты доволен.
Она прошла мимо него в комнату. Взяла с полки их свадебную фотографию. Посмотрела на неё в последний раз, а потом убрала в ящик комода, под стопку старых скатертей.
Вечером она позвала Кирилла. Показала ему результат. Он долго смотрел на цифры, потом поднял на неё глаза. В них больше не было боли. Только холодное, взрослое понимание.
— Я и так знал, — сказал он. — А он, значит, нет.
В его голосе не было обиды на отца. Было что-то хуже — разочарование.
Жизнь после этого не остановилась. Они продолжали жить в одной квартире. Виктор пытался всё исправить. Он дарил ей цветы, которых не дарил лет десять. Приглашал в театр. Пытался говорить по душам. Но Анна была вежлива и холодна. Она принимала его знаки внимания, как принимают извинения от нашкодившего соседа — без злобы, но и без тепла.
Она простила его. Но забыть не могла. И доверять, как раньше, тоже. Что-то важное, что связывало их, погасло в тот день, когда он произнёс ту фразу.
Читайте также: