Я всегда знала, что суббота — это не выходной, а просто день, когда Максим работает из дома. Иллюзия семьи. Он — с ноутбуком на кухне, я — стараюсь не греметь посудой, чтобы не отвлекать его от «прорывного проекта для нашего будущего». Этой фразой он отвечал на все: на сорванные походы в кино, на забытую годовщину, на мое одиночество в воскресенье вечером.
В тот день он задержался «на срочном созвоне». Голос в трубке был ровным, деловым. Таким же, каким он говорил с клиентами. Или со мной в последнее время.
— Ничего страшного, — сказала я, глядя на остывающий ужин. — Я… схожу погуляю.
Молчание. Я представила, как он отодвигает телефон, чтобы что-то сказать коллеге. Потом голос вернулся:
— Хорошо. Не скучай.
Щелчок. Я осталась одна в нашей тихой, стерильно чистой квартире. В какой-то момент мне захотелось сделать что-то нормальное, человеческое. Принести ему ужин. Как в кино. Романтичный сюрприз. Я разогрела лазанью — его любимую, положила в контейнер и поехала в его офис.
Бизнес-центр был пуст, будто вымер. Длинные коридоры, приглушенный свет. Его компания занимала весь этаж. Я шла, и эхо моих шагов звучало оглушительно громко. Вот его кабинет. Стеклянная стена, за которой жалюзи были полуприкрыты.
Я уже потянулась к ручке, чтобы войти, и замерла.
Он сидел за своим шикарным столом из сланца. Но не перед монитором. Перед ним лежала большая коробка, завернутая в шелковую бумагу. Я не знала, что это, но в ту секунду поняла: это не работа. Это была его тщательно охраняемая тайна.
***
Я ждала скандала. Готовилась к нему, как к экзамену — репетировала фразы, копила ядовитые интонации. Пусть хоть посмотрит на ту боль, которую так старательно не замечал.
Но ничего не произошло.
Он вернулся под утро. Я лежала на кровати, уставясь в потолок, и слышала, как он осторожно двигается по квартире: будто взломщик в собственном доме. Он не зашел в спальню. Утром я нашла его спящим на диване. Истерика, которую я носила в себе, начала спадать, превращаясь в тяжелый, холодный ком недоумения.
День прошел в звенящей тишине. Он пытался говорить о погоде. О новом проекте. Смотрел на меня исподлобья, будто ожидая взрыва. А я молчала. Потому что любая фраза, даже самая ядовитая, означала бы, что я все еще участвую в этой игре. А я вышла.
На следующий день в дверь позвонили.
Я открыла — и у меня перехватило дыхание. На пороге стояла она. Та самая, из моего воображения. Только… не такая. Никакого макияжа, простая стрижка, потрепанная кожанка. В руках она сжимала ту самую коробку в шелковой бумаге. Распакованную.
— Здравствуйте, — ее голос был тихим, но твердым. — Вы… жена Максима?
Во мне все сжалось. Вот он. Финал. Я кивнула, готовясь к удару.
— Меня зовут Катя. Ваш муж… был моим инвестором.
Слово «был» прозвучало как выстрел.
— Он верил в мой бренд, помогал мне со стартапом, — она говорила быстро, глотая слова. — Эти кисти… это слишком дорогой подарок. Я не могу их принять. Особенно теперь.
Она протянула мне коробку. Я взяла ее автоматически. Вес чужой мечты оказался невыносимым.
— Что случилось? — спросила я, и свой голос не узнала.
Катя горько усмехнулась.
— Вчера он вышел из проекта. Без объяснений. Просто прислал письмо, что «стратегия меняется». А сегодня я узнала, что все мои наработки, эскизы, концепции… все, чем я с ним делилась, он передал крупному дому моды. В качестве своей «инициативы». — Она посмотрела на меня прямо. — Он не просто бросил мой проект. Он его украл. Спасибо за… вдохновение.
Последняя фраза прозвучала как приговор.
Я стояла с коробкой в руках, а мир вокруг медленно рассыпался на пиксели. Это была не измена. Это было хуже. Гораздо хуже. Он не просто искал вдохновение на стороне. Он потреблял чужие таланты, чужие мечты, перемалывал их в прибыль и выбрасывал опустошенную идею. И его «работа для нас» была просто прикрытием для этой… духовной эксплуатации.
Катя ушла. Я закрыла дверь и опустилась на пол в прихожей. Внутри была не боль, а леденящая пустота. Я представляла, как он смотрит на мои картины, на мои попытки писать, на мою «несерьезную» креативность. И видит не душу, а… потенциальный актив. Или его отсутствие.
Он говорил «для нас». А оказалось — только для себя. Даже ее, ту, «Музу», он использовал как расходный материал. Как и меня.
Я сидела на холодном полу и понимала: я не жертва любовного треугольника. Я свидетель этической катастрофы. И это знание было страшнее любой измены.
***
Я не стала ничего брать. Ни платьев, ни косметики, ни книг. Все это пахло им. Пафосом его «успеха» и пылью нашего вымышленного будущего.
Он ушел на встречу. Я услышала, как щелкнул замок. И наступила та самая тишина, которую он называл «уютом», а я — одиночеством. Только сейчас она была другой. Наполненной. Готовой к действию.
Я вошла в его кабинет — его святилище. Стеклянный стол, дорогой кожаный стул. Все кричало о статусе, который он так лелеял. Я открыла тот самый ящик. Коробка лежала там, как улика. Я развернула ее. Кисти. Дорогие, идеальные. Инструмент для создания красоты в руках того, кто умел лишь потреблять и выбрасывать.
Я взяла одну. Самую тонкую, с соболиным ворсом. Такая должна была рождать шедевры. Легкая, почти невесомая в руке.
Потом я увидела его фирменную ручку. Массивную, претенциозную. Рядом — флакон черной туши для заправки. Черной, как его совесть. Или как пустота, которую я чувствовала.
Я не думала. Я действовала на каком-то ином уровне — где боль уже переплавилась во что-то твердое и острое.
Окунула кисть в тушь. Черная капля повисла на идеальном ворсе. Я взяла чистый лист его дорогой, плотной бумаги. Бумаги для важных контрактов и решений, меняющих жизни.
И я вывела на ней одно-единственное слово. Выводила медленно, с нажимом, заставляя тушь ложиться густо и бархатисто. Буква за буквой.
ПОЗОР.
Оно заняло весь лист. Получилось не криком, а приговором. Тяжелым, неоспоримым.
Я положила испачканную кисть прямо на свежие буквы. Оставила ее там — как клеймо, как окончательную подпись. Как последний мазок на картине под названием «Наша жизнь».
Он вернется. Увидит это. И… ничего не поймет. Он будет в ярости от испорченной кисти и бланка. Он подумает о деньгах, о символе статуса, о неуважении к его имуществу. Он не увидит в этом жесте ни боли, ни поэзии, ни правды. Для него это будет акт вандализма. Для меня — акт освобождения.
Я обернулась на пороге. Наша квартира, такая стильная и бездушная, казалась декорацией. Я закрыла дверь. Не хлопнула. Просто закрыла.
На улице моросил дождь. Я пошла, не зная куда. Просто шла, оставляя позади призрак той женщины, которая варила борщи и верила в сказку про «общее будущее». Она умерла там, в том кабинете, у стеклянной стены.
Я добрела до вокзала, села на первую попавшуюся электричку. Куда? Не знаю. И в этом незнании была дрожь новой, неизведанной свободы. Я смотрела в окно на мелькающие огни, на мокрый асфальт, и внутри не было ни злости, ни жалости к себе.
Был только странный, чистый покой.
Он сказал: «Я работаю для нас». А оказалось — только для себя. Но и я теперь… работаю только на себя. И мой первый проект — тихий, бескомпромиссный уход — был завершен блестяще.
И пусть эта кисть, испачканная его же ложью, напоминает ему. Не обо мне. О том, что есть вещи, которые не купить и не украсть. И одна из них — мое молчаливое презрение.