— Ну что, Катерина, поздравляю! Твоему брату мы квартиру взяли, а по счетам теперь будешь платить именно ты! — радостно сообщила мне мать.
Эти слова до сих пор звенят у меня в ушах, как треск разбитого стекла. Они разделили мою жизнь на «до» и «после». До этого момента я была Катериной, девушкой с мечтой. После — стала просто ресурсом, функцией для обеспечения благополучия других.
Мне было двадцать девять лет, и последние пять из них я жила в режиме тотальной экономии. Каждое утро начиналось не с ароматного кофе, а с подсчета оставшихся денег и мыслей о том, как бы еще урезать расходы. Я работала на двух работах: с девяти до шести — бухгалтером в небольшой фирме, а с семи вечера до одиннадцати — удаленным помощником руководителя, разбирая почту и составляя графики. Сон стал роскошью, а выходные — мифом. Моя маленькая съемная комната на окраине города с вечно гудящим холодильником и обоями в мелкий, унылый цветочек была моим убежищем и одновременно моей тюрьмой. Но я терпела. Терпела, потому что перед глазами стояла цель — четкая, осязаемая, пахнущая свежей краской и свободой. Моя собственная квартира. Маленькая студия, крошечная однушка, что угодно, лишь бы свое.
Я отказывала себе во всем. Новая одежда? Только если старая разваливалась на куски. Встречи с подругами в кафе? Я придумывала тысячу отговорок, потому что чашка кофе и десерт равнялись сумме, которую я могла отложить за три дня. Отпуск? Я уже забыла, как выглядит море. Все мои мысли, все силы были брошены на накопление первого взноса. Я завела специальный счет, и каждый рубль, упавший на него, был для меня маленькой победой. Глядя на растущую сумму, я представляла, как выбираю плитку в ванную, как покупаю свой первый собственный диван, как пью чай на своей кухне, не боясь, что завтра придет хозяйка и попросит съехать. Эта мечта согревала меня холодными вечерами и придавала сил, когда усталость валила с ног.
И вот, в один из таких серых, ничем не примечательных вечеров, когда я как раз заканчивала отчет для второй работы, раздался звонок. На экране высветилось «Мама». Я сняла трубку, ожидая обычных вопросов про здоровье и ужин. Но голос матери был необычно взволнованным, даже каким-то звенящим от радости.
— Катенька, доченька, привет! Ты не занята? У нас новость! — пропела она в трубку.
— Привет, мам. Да нет, почти закончила. Что случилось? — я напряглась, пытаясь угадать по интонации.
— Случилось прекрасное! Мы сегодня устраиваем семейный ужин, такой… ужин-сюрприз! Ты обязательно должна быть! Обязательно, слышишь? Ждем тебя к восьми.
Ее голос буквально искрился счастьем. Я растерялась. Ужин-сюрприз? Обычно все наши семейные сборища планировались заранее. Что могло произойти такого внезапного и радостного? Первая мысль, которая пришла в голову, — мой младший брат Дима наконец-то сделал предложение своей девушке. Они встречались уже пару лет, и дело явно шло к свадьбе. Или, может, у родителей какая-то годовщина, о которой я забыла? Сердце забилось чаще от предвкушения чего-то хорошего. Мне так давно не хватало в жизни простых, светлых событий.
— Конечно, мам, я приеду, — ответила я, уже улыбаясь. — Что-нибудь купить?
— Ой, Катюш, если тебе не сложно, захвати торт какой-нибудь вкусный и бутылочку хорошего виноградного сока. Праздновать будем по-крупному! — щебетала мама.
Праздновать по-крупному. Эта фраза окончательно убедила меня, что повод действительно серьезный. Усталость как рукой сняло. Я быстро закончила работу, надела лучшее из своих скромных платьев и побежала в магазин. В кондитерском отделе я долго выбирала торт. Мне хотелось сделать им приятное, разделить их радость. Мой выбор пал на огромный, невероятно дорогой торт со свежими ягодами и сливочным кремом — такой я сама себе никогда бы не позволила. Рядом на полке я нашла бутылку коллекционного темного виноградного сока в тяжелой, солидной бутылке. Потратив на это почти недельную норму своих расходов на еду, я ничуть не пожалела. Сегодня можно. Сегодня праздник.
Родительская квартира встретила меня запахом жареной курицы и суеты. Мама, нарядная, с укладкой и в ярком переднике, выпорхнула из кухни и расцеловала меня в обе щеки. Младший брат Дима, сияющий, как начищенный самовар, вышел из комнаты, похлопал меня по плечу и забрал из рук торт.
— Ого, Катька, вот это подгон! — восхитился он. — Знаешь толк в праздниках!
Обстановка была торжественной. На столе стояла лучшая посуда, хрустальные бокалы, которые доставали только по большим праздникам. Все улыбались, перешучивались. Я почувствовала, как внутри разливается тепло. Вот она, моя семья. Пусть я и жила отдельно, погруженная в свои заботы, но я была их частью.
— Ну, не томи, Дима, рассказывай, — подмигнула я брату, когда мы сели за стол. — Кольцо уже подарил?
Дима загадочно улыбнулся и переглянулся с матерью.
— Почти, сестренка. Почти. Новость еще лучше! — сказал он.
Мама разлила по бокалам какой-то шипучий напиток, пузырьки весело заиграли в хрустале. Она подняла свой бокал, ее лицо светилось неподдельным, как мне тогда казалось, счастьем.
— Катерина, — торжественно начала она. — Мы собрались здесь, чтобы сообщить тебе грандиозную новость. Мы… купили квартиру!
Я ахнула. Квартиру? Они продали дачу? Или отцу дали какую-то премию?
— Мама, ничего себе! Поздравляю! А где, какую? — затараторила я, искренне радуясь за них.
— Не нам, доченька, — с хитрой улыбкой поправила мама. — Диме. Нашему мальчику. Просторную, светлую, в новом доме! Чтобы он мог семью создавать, детей растить, не мыкаясь по съемным углам, как некоторые.
Последняя фраза немного резанула слух, но я списала это на мамину бестактность. Главное — у Димы будет свой дом! Я посмотрела на брата, он сидел с таким видом, будто выиграл в лотерею.
— Димка, я так за тебя рада! Это же просто невероятно! — я уже хотела обнять его, но мама остановила меня жестом.
— Подожди, это еще не все, — она сделала паузу, ее глаза блестели. — Главный сюрприз впереди.
Она подняла бокал выше. Дима тоже взял свой. Они посмотрели на меня так, словно я была почетным гостем на их триумфе. И тут мама произнесла ту самую фразу. Спокойно, радостно, как будто сообщала, что на ужин сегодня мой любимый салат.
— Ну что, Катерина, поздравляю! Твоему брату мы квартиру взяли, а по счетам теперь будешь платить именно ты!
Мир замер. Звуки пропали, запахи исчезли. Я видела только лицо матери — улыбающееся, довольное. Я, должно быть, ослышалась. Это какая-то глупая, злая шутка.
— В каком смысле… я буду платить? — пролепетала я, чувствуя, как холод расползается по венам.
— В прямом, доченька! — с энтузиазмом подхватила мама. — Помнишь, ты отдавала мне свои сбережения? Говорила, мол, сохрани, мама, у тебя надежнее. А я их не просто сохранила, я их приумножила! Вложила в первый взнос на квартиру для Димочки. Это же гениально! И остаток по обязательствам перед банком мы тоже оформили на тебя. У тебя же зарплата официальная, хорошая, стабильная. Тебе одобрили без проблем! Так что теперь, каждый месяц, будешь переводить нужную сумму. Мы же семья, ты должна помочь своему брату!
В ушах зашумело. Мои деньги. Те самые деньги, которые я собирала пять лет, отказывая себе во всем. Моя мечта, моя студия, мой диван, моя свобода… Все это только что было принесено в жертву на алтарь благополучия моего брата.
— Но… это же были мои деньги! На мою квартиру! — голос сорвался на шепот. Я смотрела то на мать, то на Диму, который в этот момент старательно ковырял вилкой салат, делая вид, что его это не касается.
— Катенька, ну не будь эгоисткой, — нахмурилась мама, радость на ее лице сменилась укоризной. — Зачем тебе одной хоромы? Ты девушка умная, сильная, самостоятельная. Ты еще заработаешь! А Дима — будущий глава семьи, ему нужно гнездо вить. Твоя очередь еще придет. А пока надо помочь брату встать на ноги. Ты же не хочешь, чтобы он с молодой женой и детьми скитался по чужим людям?
Каждое ее слово было как удар под дых. Они не шутили. Это был их план. Продуманный, циничный, жестокий. Они взяли мою мечту и отдали ее другому, а меня назначили пожизненным спонсором этого счастья.
— Я… я не согласна, — выдавила я из себя, чувствуя, как к глазам подступают слезы унижения и бессилия.
— Что значит «не согласна»? — мгновенно взвилась мать. — Катя, не устраивай сцен! Все уже решено, документы подписаны. Ты что, хочешь брата без крыши над головой оставить? Позорить семью? Мы на тебя рассчитывали!
Я посмотрела на Диму. Он наконец поднял глаза, и в них не было ни капли сочувствия. Только раздражение и какая-то снисходительная усталость, будто я капризный ребенок, который мешает взрослым праздновать.
Я молча встала. Руки и ноги не слушались, тело стало ватным. Я не могла больше находиться в этой комнате, дышать с этими людьми одним воздухом. Не сказав ни слова, я развернулась и пошла к выходу.
— Катя! Куда ты?! А торт?! Мы же еще даже торт не попробовали! — кричала мне в спину мать.
Я схватила свою сумку, накинула куртку и выбежала из квартиры, захлопнув за собой дверь. Я бежала по лестнице вниз, не дожидаясь лифта, задыхаясь от слез, которые наконец-то хлынули ручьем. На улице было темно и холодно. Город жил своей жизнью, светились окна, проезжали машины. А мой маленький, выстроенный по кирпичику мир только что рухнул. Меня предали. Предали самые близкие люди. Уничтожили, растоптали, и даже не сочли нужным спросить моего мнения. Я шла по темным улицам, не разбирая дороги, и в голове билась только одна мысль: это конец. Моей мечты, моей веры в семью, моей жизни. Я шла в свою съемную комнату, которая теперь казалась не временным убежищем, а пожизненной камерой, и чувствовала себя абсолютно, безнадежно опустошенной. Праздник закончился, так и не начавшись.
Первые дни после того ужина слились в один сплошной, вязкий кошмар. Я почти не спала. Моя уютная, но крохотная съемная квартирка, которую я так любила за ее тишину и покой, превратилась в клетку. Я ходила из угла в угол, от окна к кухне, и перед глазами снова и снова всплывали сияющие лица матери и Димы. Их радость, их торжество, оплаченное моим будущим, моей растоптанной мечтой. Купленный по случаю торт так и стоял в холодильнике, нетронутый, немой укор моему идиотскому оптимизму. Бутылка дорогого вина, которую я выбирала с такой заботой, пылилась на полке. Праздник, которого не было.
Я машинально ходила на свои две работы — утром в офис, вечером на удаленную подработку по ведению бухгалтерии для пары небольших фирм. Апатия была такой густой, что я едва могла сосредоточиться на цифрах. Все казалось бессмысленным. Зачем я так надрываюсь? Зачем отказываю себе в каждой мелочи, ношу одно и то же пальто третий сезон, не езжу в отпуск? Раньше у меня был ответ, была цель — светлая, теплая, пахнущая свежей краской студия, мой собственный уголок. Теперь этой цели не было. Ее у меня украли, а на ее место повесили многолетнюю кабалу за чужое счастье.
А потом начались звонки. Мать. Ее голос, поначалу медовый и заискивающий, быстро налился сталью, когда я не спешила отвечать на ее восторженные вопросы о том, как прошел мой день.
— Катюша, ну что ты молчишь? — щебетала она в трубку. — Тебе же скоро придет аванс. Нужно сделать первый платеж, не забыла? Нельзя допускать просрочек, это серьезное дело.
Я молчала, сжимая телефон так, что пальцы белели.
— Катя, ты меня слышишь? — ее тон стал жестче. — Что за эгоизм? Мы для твоего брата старались, для будущего твоей семьи, а ты нос воротишь! Дима с Леночкой уже шторы выбирают, радуются, а ты как будто чужая!
Стыд. Вот что я почувствовала. Мерзкий, липкий стыд за то, что я посмела быть недовольной. Ее слова, отточенные годами манипуляций, попали точно в цель. И я сломалась. В день зарплаты я села за компьютер, открыла банковское приложение и увидела сумму, которой никогда раньше не держала на счету — все мои сбережения, которые я по глупости передала матери «на более выгодный вклад». Рядом с ней — реквизиты для перевода. Я смотрела на цифры, и у меня перед глазами проносились все бессонные ночи, все выходные, проведенные за работой, все «нет», которые я говорила подругам, звавшим меня в кафе или в кино. Вот они, все мои усилия, сейчас утекут сквозь пальцы, как песок. Рука дрожала, но я ввела сумму. Тридцать пять тысяч рублей. Первый платеж. Нажав кнопку «подтвердить», я почувствовала себя не просто ограбленной. Я почувствовала себя выпотрошенной. Физически ощутила, как внутри что-то оборвалось.
Однако после опустошения пришло нечто иное. Боль никуда не делась, но она перестала быть парализующей. Она начала остывать, кристаллизоваться во что-то твердое, острое и холодное. В гнев. Спокойный, ясный гнев, который требовал не слез, а действий. Я больше не могла просто лежать и смотреть в потолок. Я должна была понять. Понять, как это произошло.
Как заведенная, я начала прокручивать в голове последние несколько месяцев. И вдруг, как в дурном кино, разрозненные, незначительные на первый взгляд события стали складываться в единую, уродливую картину. Всплыло воспоминание, как около двух месяцев назад мать заскочила ко мне на работу под конец дня. Она была взъерошенная, торопилась, размахивала какими-то бумагами.
— Катюш, доченька, подпиши вот тут и вот тут, — тараторила она, подсовывая мне плотную стопку листов. — Это для налоговой, чтобы мне пенсию пересчитали правильно. Ты же у меня умница, официально трудоустроена, они требуют подтверждения от работающих детей. Чистая формальность, я даже не читала.
Я тогда была ужасно уставшая, заканчивала квартальный отчет и мечтала лишь о том, чтобы поскорее добраться до дома. Я мельком глянула на верхний лист, увидела какие-то таблицы, графы, логотип банка, но мать так уверенно говорила про налоговую… Я доверяла ей. Я всегда ей доверяла. Не глядя, я чиркнула свою подпись в указанных местах.
Потом я вспомнила ее разговоры. Как настойчиво, под видом материнской заботы, она выпытывала подробности моих доходов. «А сколько тебе заплатили за тот проект?», «Твоя вторая работа ведь стабильно приносит доход?», «Катенька, а сколько у тебя уже получилось накопить? Ты бы мне сказала точную сумму, я бы посоветовалась со знакомой, может, есть вклад повыгоднее, чем твой». А ее постоянные реплики, когда я делилась своей мечтой? «Зачем тебе одной хоромы? Снимешь уголок и живи. Вот Диме — другое дело, ему семью создавать, детей растить». «Ты девушка способная, еще заработаешь. Твоя очередь еще придет. А брату нужно помочь сейчас, он же мужчина, ему нужно крепко стоять на ногах».
Тогда это казалось просто особенностями ее характера, желанием все контролировать и вечной, слепой любовью к младшему сыну. Сейчас я понимала: это была не спонтанная идея. Это была тщательно спланированная, хладнокровная операция по экспроприации моей жизни. И я была в ней не участником, а ресурсом.
Подозрение, жгучее и страшное, переросло в уверенность. Мне нужны были доказательства. На следующий день я отпросилась с работы на пару часов и поехала в центральное отделение того самого банка, логотип которого смутно припоминала на тех бумагах. Сердце колотилось так, что отдавало в ушах. Я подошла к стойке, стараясь, чтобы голос не дрожал.
— Здравствуйте. Я хотела бы получить копию моего кредитного договора. Я Смирнова Екатерина Андреевна. Паспорт вот.
Девушка-оператор вежливо кивнула, застучала по клавишам. Я смотрела на ее ухоженные ногти и чувствовала, как по спине струится холодный пот. Что, если я ошибаюсь? Что, если я просто спонсор, поручитель, и все не так страшно?
— Да, вот ваш договор, — девушка протянула мне распечатку. — Ипотечный. На двадцать лет.
Я взяла листы. Руки не слушались. Я вцепилась в бумагу, чтобы она не упала. И я читала. Имя заемщика: Смирнова Екатерина Андреевна. Сумма, от которой у меня потемнело в глазах. Ежемесячный платеж, который съедал больше половины моей зарплаты. И в самом конце, на последней странице, в графе «Заемщик» — моя подпись. Та самая. Небрежная, сделанная на бегу в тот вечер, когда я подписывала «бумаги для налоговой». Я не была спонсором. Я не была поручителем. Я была основным и единственным заемщиком. Ловушка захлопнулась.
На автомате я вышла из банка и села на ближайшую скамейку. Мир плыл перед глазами. Меня трясло. Это мошенничество. Самые близкие люди совершили против меня настоящее преступление. Но оставалась последняя, призрачная надежда. Брат. Дима. Может, он не знал? Может, мать и его обвела вокруг пальца? Он всегда был немного инфантильным, ведомым. Я нашла в контактах его номер.
— Дим, привет, — сказала я, с трудом выдавливая слова.
— О, Катюх, привет! Как дела? Слушай, мы тут с Леной обои выбираем в нашу спальню, не подскажешь, какие лучше — бежевые или оливковые? — его голос был абсолютно беззаботным.
— Дима, постой. Я сейчас была в банке. Ты в курсе, что вся ипотека оформлена полностью на меня? Что я основной заемщик?
На том конце провода повисла короткая пауза. А потом раздался его раздраженный вздох.
— Кать, ну началось. Мама же все устроила, сказала, что так проще и удобнее. Какая разница, на кого оформлено? Мы же семья. Главное, что квартира есть. Не создавай проблем на пустом месте, ладно? Мне сейчас не до этого. Так что насчет обоев?
И в этот момент я все поняла. Это был не просто щелчок. Это был звук, с которым последняя ниточка, связывавшая меня с ними, лопнула. Я не просто одна. Меня предали все. Сознательно. Расчетливо. Брат, ради которого я должна была пожертвовать двадцатью годами своей жизни, даже не видел в этом проблемы. Он просто принимал это как должное. Последняя капля надежды испарилась, оставив после себя ледяную пустоту и стальную решимость.
— Знаешь, Дима, — мой голос прозвучал на удивление спокойно и ровно, — выбирай бежевые. Они больше подходят к цвету тюремной робы.
Я нажала отбой, не дожидаясь ответа.
Следующим моим звонком был не плач подруге и не жалоба тете. Я нашла в интернете телефон юридической консультации и записалась на прием. Через два дня я сидела в строгом офисе напротив немолодого, очень серьезного мужчины в очках. Я молча выложила перед ним копию договора и рассказала все, как было. Без слез, без эмоций, просто излагая факты. Он долго и внимательно слушал, изучал бумаги, а потом снял очки и посмотрел на меня.
— Екатерина Андреевна, — медленно произнес он, — ситуация, в которой вы оказались, на юридическом языке называется мошенничеством, совершенным группой лиц по предварительному сговору, с использованием вашего доверия, повлекшее лишение вас права на имущество в особо крупном размере. Это серьезное уголовное преступление. Ваша подпись, полученная обманным путем, юридически ничтожна. У вас есть несколько вариантов. Первый: мы пытаемся в досудебном порядке обязать ваших родственников переоформить обязательства на себя. Судя по вашему рассказу, это маловероятно. Второй, самый радикальный, но и самый действенный: вы пишете заявление в полицию. Будет возбуждено уголовное дело. Будет проведена почерковедческая экспертиза, которая докажет, что вы подписывали не тот документ, который вам озвучили. И для вашей матери как для организатора это грозит не просто потерей квартиры, а вполне реальным тюремным сроком.
Я слушала его и чувствовала, как страх и отчаяние внутри меня сменяются холодной, звенящей ясностью. Я больше не жертва. У меня есть выбор. У меня есть оружие. И я знала, что буду делать дальше. Я поблагодарила юриста, оплатила консультацию и вышла на улицу. Шел мелкий холодный дождь, но я его почти не замечала. В моей голове уже созревал план. Время слез и шока прошло. Настало время действовать.
Неделя за неделей я жила в сером, вязком тумане, который просочился не только в мою съемную однушку, но и в самую душу. Звонки матери стали ежедневной пыткой. Она больше не изображала радость, ее голос сочился сталью и неприкрытым раздражением. «Катерина, где деньги? Первый платеж уже просрочен! Ты хочешь, чтобы у Димы были проблемы?», «Я не для того ночи не спала, все это устраивала, чтобы ты сейчас включила эгоистку!», «Нам что, на улице оказаться из-за твоих капризов?». Каждое ее слово было рассчитанным ударом, бьющим по самым больным точкам — по чувству долга, по остаткам дочерней любви, по вбитому с детства страху быть «плохой».
И я сломалась. В тот день я пошла к банкомату, как на эшафот. Вводя сумму, которую копила почти год, я физически ощущала, как от меня отрывают кусок. Пальцы дрожали, в горле стоял ком. Экран с надписью «Операция выполнена» стал моим личным приговором. Я перевела деньги на указанный матерью счет и, вернувшись домой, рухнула на диван, чувствуя себя ограбленной, униженной и совершенно пустой. Ночь я провела без сна, глядя в потолок, и именно в этой тишине, в этой бездонной пустоте что-то щелкнуло. Боль, острая и обжигающая, начала медленно остывать, кристаллизуясь в холодный, граненый гнев.
Что-то было не так. Не просто не так, а чудовищно неправильно. Я перестала плакать и начала думать, прокручивая в голове последние месяцы, как старую кинопленку. И вдруг разрозненные, незначительные на первый взгляд кадры начали складываться в пугающую картину. Вот мать, приехавшая ко мне «просто поболтать», между делом сует стопку бумаг: «Катюш, подпиши вот тут, это для налоговой, формальность, чтобы меньше платить». Я, уставшая после второй смены, не глядя, чиркнула подписью, где она указала пальцем. Вот ее настойчивые, почти шпионские расспросы о моих доходах: «А сколько тебе премию дали? А на второй работе стабильно платят? А сколько ты уже отложила? Ровно-ровно скажи, до копеечки». А вот ее постоянные реплики, которые я списывала на родительскую заботу: «Зачем тебе одной большая квартира? Снимешь уголок и хватит», «В твоем возрасте надо о семье думать, а не о стенах», «Деньги — это пыль, сегодня есть, завтра нет, главное, чтобы близкие были рядом».
Она обесценивала мою мечту, мою цель, и делала это систематически, планомерно. Подозрение, что вся эта история с квартирой для Димы — не спонтанный порыв материнской любви, а хладнокровно спланированная операция, начало жечь меня изнутри. И моим главным врагом в этой операции была я сама — моя доверчивость, моя усталость, мое желание верить в лучшее.
Решение пришло само собой. Действовать. Тихо, без лишних эмоций, без предупреждения. Я взяла на работе отгул и отправилась в центральный офис того самого банка. Сердце колотилось где-то в горле, ладони вспотели. Подойдя к окошку операциониста, я, собрав всю волю в кулак, произнесла заученную фразу: «Здравствуйте, я хотела бы получить копию своего договора о долгосрочной оплате и график платежей. Кажется, я потеряла свои экземпляры». Девушка вежливо попросила паспорт. Несколько минут ожидания, пока она стучала по клавиатуре, показались мне вечностью. Наконец она кивнула, что-то распечатала и протянула мне увесистую пачку листов.
Я вышла из банка и села на ближайшую скамейку. Руки так дрожали, что я едва могла перевернуть первую страницу. И вот оно. Договор. Черным по белому, в графе «Основной плательщик» стояли мои фамилия, имя и отчество. А ниже — моя подпись. Та самая, которую я оставила на «бумагах для налоговой». Мне стало душно, словно из легких выкачали весь воздух. Я была не просто спонсором, не помощницей, я была единственным ответственным лицом за эту огромную, неподъемную сумму. Они не просто повесили на меня расходы, они загнали меня в финансовую ловушку, из которой по закону не было выхода.
Последняя надежда была на брата. Может, он не знал? Может, мать обманула и его? Я поймала его после работы у подъезда. Дима был в новом пальто, выглядел довольным и расслабленным. Увидев меня, он поморщился.
— Кать, ты чего? Мама сказала, ты деньги перевела. Что опять не так?
Я показала ему копию договора.
— Дима, посмотри. Это все оформлено на меня. Я главный заемщик. Ты понимал это?
Он мельком глянул на бумаги и отмахнулся, как от назойливой мухи.
— Кать, ну какая разница? Мама же всё устроила, она лучше знает. Не создавай проблем на ровном месте. Мне ремонт делать надо, а ты со своими бумажками. Все же хорошо, мы же семья.
«Мы же семья». Эта фраза, которая раньше грела, теперь обожгла кислотой. В его глазах я не увидела ни капли сочувствия. Только досаду и желание поскорее избавиться от меня, как от помехи на пути к его комфортной жизни. Он все знал. И его все устраивало. В этот момент последняя ниточка, связывающая меня с ними, с хрустом лопнула. Я осталась одна. Меня предали самые близкие люди, и ловушка, в которую они меня загнали, захлопнулась.
На следующий день я сидела в скромном офисе напротив седовласого, очень спокойного юриста, которого мне порекомендовала коллега. Я разложила перед ним все документы и тихо, сбиваясь, рассказала свою историю. Он слушал внимательно, не перебивая, лишь изредка делая пометки в блокноте. Когда я закончила, он долго молчал, глядя на поддельную подпись.
— Ситуация, Екатерина, более чем серьезная, — произнес он наконец. — Это классифицируется как мошенничество в особо крупном размере, совершенное группой лиц по предварительному сговору. Ваша подпись либо подделана, либо вы были введены в заблуждение, что по сути одно и то же. У нас есть несколько вариантов. От самого мягкого — попытки досудебного урегулирования, до самого радикального.
— Какого? — прошептала я.
— Заявление в полицию. С возбуждением уголовного дела.
Слово «полиция» прозвучало как выстрел в тишине. Моя мать… за решеткой? Но юрист смотрел на меня строгим, но сочувствующим взглядом.
— Вы должны понять, Екатерина. Они не оставили вам выбора. Либо вы действуете решительно, либо следующие двадцать лет вашей жизни будут посвящены оплате чужого благополучия.
Я вышла из его кабинета другим человеком. Страх исчез. Депрессия испарилась. На их месте была ледяная, звенящая пустота и четкий план действий. Они хотели войны? Они ее получат.
Первым делом я перестала отвечать на звонки. Мой телефон разрывался от гневных сообщений матери и коротких, недоуменных «?» от Димы. Я игнорировала их всех. Пусть понервничают. Пусть почувствуют, каково это — быть в неведении. Спустя три дня полного молчания я отправила матери короткое сообщение: «Нужно серьезно поговорить. Приезжайте с Димой ко мне завтра в семь вечера. Обсудим график платежей».
Крючок был заглочен мгновенно. «Наконец-то одумалась», — наверняка решила мать. Они приехали ровно в семь. Мать — нарядная, с выражением победительницы на лице. Дима — чуть позади, с видом снисходительного хозяина положения. Они ждали моих слез, извинений и мольбы о прощении. Они ждали, что я буду униженно торговаться о сумме ежемесячного взноса.
Я открыла им дверь в своей старой домашней футболке и легинсах. Моя крохотная квартира, заставленная коробками с еще не разобранными вещами, выглядела особенно жалко на фоне их лоска. Они вошли, и мать брезгливо огляделась.
— Ну, и долго ты собираешься в этой конуре сидеть? — начала она привычную песню. — Мы с Димой уже шторы в гостиную выбрали, представляешь, какой там вид…
— Садитесь, — перебила я ее ровным голосом, указывая на два стула, которые я заранее поставила напротив своего старого кухонного стола.
Они удивленно переглянулись, но подчинились. Их самоуверенность начала давать первую трещину. Я не суетилась, не предлагала чай. Я молча села напротив и положила на стол три стопки бумаг. Сверху — копия того самого договора. Посередине — заключение графологической экспертизы, которую я успела заказать, где черным по белому было написано о «признаках имитации подписи». И снизу — заключение юриста с перечислением статей Уголовного кодекса и возможных последствий.
Мать смотрела на бумаги с недоумением, потом на меня. В ее глазах плескалось раздражение.
— Что это за цирк, Катерина? Я не в настроении для твоих театральных представлений.
Я медленно, глядя ей прямо в глаза, пододвинула к ней верхний документ.
— Это, мама, копия финансового обязательства на покупку квартиры для Димы. Как видишь, единственным ответственным плательщиком по нему являюсь я. Вот моя подпись, которую я, не глядя, поставила на «бумагах для налоговой».
Затем я пододвинула второй документ.
— А это заключение эксперта о том, что подпись, скорее всего, выполнена с подражанием.
И, наконец, третий.
— А вот это — юридическое заключение. Где четко сказано, что твои действия, мама, называются мошенничеством. Обманом завладеть чужим имуществом и финансовыми обязательствами. Уголовное преступление.
Тишина в комнате стала такой плотной, что, казалось, ее можно резать ножом. Дима побледнел и вжался в стул. Мать несколько секунд смотрела то на бумаги, то на меня, а потом ее лицо исказилось. Привычная игра началась.
— Да как ты смеешь! — взвизгнула она, вскакивая. — Неблагодарная! Я ради твоего брата на все пошла! Я жизнь на вас положила! А ты… Ты с бумажками какими-то пришла? Родную мать посадить хочешь?!
Она кричала, заламывала руки, ее голос срывался на рыдания. Это был отработанный годами спектакль, который всегда безотказно действовал на меня. Но не сегодня. Я сидела неподвижно, глядя на нее холодным, отстраненным взглядом, словно наблюдая за плохой актрисой в дешевом театре. Я видела не сломленную горем мать, а загнанного в угол манипулятора.
Когда ее поток обвинений иссяк, и она, тяжело дыша, снова опустилась на стул, я заговорила. Мой голос был тихим, но в оглушительной тишине квартиры каждое слово звучало как удар гонга.
— Я не хочу тебя сажать, мама. Я хочу вернуть свою жизнь, которую вы у меня украли. Поэтому я ставлю вам ультиматум. У вас есть ровно один месяц. Тридцать дней. За это время вы должны найти способ переоформить это финансовое обязательство на себя. На Диму, на тебя, на вас двоих — мне все равно. Через месяц мое имя не должно фигурировать ни в одном из этих документов.
Я сделала паузу, давая им осознать сказанное.
— Если через один месяц этого не произойдет, — я медленно постучала пальцем по заключению юриста, — вот это заявление ляжет на стол следователя. И тогда речь пойдет уже не просто о потере квартиры. Речь пойдет о реальном сроке для тебя, как для организатора мошеннической схемы. А Дима пойдет как соучастник. Выбор за вами.
Я думала, что после моего ухода разразится буря. Я ошиблась. Сначала была тишина. Мертвая, звенящая тишина, которая длилась почти сутки. Я сидела в своей маленькой съемной квартирке, прислушиваясь к каждому шороху за дверью, вздрагивая от каждого уведомления на телефоне. Я не спала всю ночь, прокручивая в голове сцену нашего «серьезного разговора»: холодное лицо матери, исказившееся от ярости, и круглые от страха глаза Димы. Я ожидала криков, угроз, проклятий. Но их не было. И эта тишина пугала гораздо сильнее.
Буря началась на следующий день, ближе к вечеру. Телефон зашелся в непрерывной трели. Номер матери. Я смотрела на экран, сердце колотилось где-то в горле. Взять или не взять? Рука сама потянулась к кнопке сброса. Через минуту звонок повторился. Снова сброс. А потом посыпались сообщения. Десятки сообщений, одно ядовитее другого. Они были наполнены всем тем, что я ожидала услышать: обвинениями в неблагодарности, в предательстве, в эгоизме. Мать писала, что я разрушаю семью, что вгоняю ее в могилу, что я хочу, чтобы мой родной брат оказался на улице. Она писала, что я должна одуматься, пока не поздно, что она меня простит, если я «перестану валять дурака» и немедленно переведу деньги на первый платеж.
Я читала это и чувствовала, как внутри меня вместо привычного страха и чувства вины поднимается что-то холодное и твердое, как лед. Манипуляции больше не работали. Прочитав очередное сообщение о том, какая я бессердечная дочь, я просто выключила звук на телефоне и отложила его в сторону. Я больше не была марионеткой.
Осознав, что прямые атаки на меня не действуют, мать перешла к плану «Б» — обработке родственников. Начался телефонный террор. Она обзванивала всех, кого только могла: двоюродных тетушек, троюродных племянников, старых друзей семьи. Каждому она рассказывала душераздирающую историю о своей неблагодарной дочери Катеньке. В ее версии я выглядела настоящим монстром. Якобы я из зависти к счастью брата решила отобрать у него только что купленную квартиру. Якобы я, разбогатев на своих двух работах, отказалась помочь родной семье в трудную минуту, выставив их на посмешище. В ее рассказе не было ни слова о подделанной подписи, об обмане, о моих украденных сбережениях. Была только бедная, несчастная мать и ее сын, которых злая и эгоистичная дочь пытается лишить крыши над головой.
Первые несколько дней эта тактика, казалось, приносила плоды. Мне позвонила двоюродная тетя из Саратова и начала отчитывать меня за «неуважение к матери». Какой-то дальний дядя, которого я не видела лет десять, прислал гневное сообщение, что я «позорю память отца». Я чувствовала себя так, будто на меня вылили ушат грязи. Было больно и обидно, но я держалась. Я знала правду.
А потом произошло то, чего моя мать никак не могла предвидеть. Ее ложь была слишком наглой, а история — слишком однобокой. Люди начали задавать вопросы. Почему Катя, которая всю жизнь была такой ответственной, вдруг так поступила? А что за квартира? А как она была куплена? И тут, в попытках оправдаться и надавить на жалость, мать совершила роковую ошибку. В разговоре с кем-то из наиболее дотошных родственников она проговорилась, что «Катенька просто формально числится в договоре, чтобы помочь». Эта фраза стала началом конца ее лживой кампании.
Слухи в семьях распространяются быстрее лесного пожара. Слово «формально» сменилось на «записали на нее без спроса», а потом и на то самое страшное слово, которое мать так боялась, — «мошенничество». Картина мира для наших родственников резко перевернулась. Одно дело — неблагодарная дочь, и совсем другое — дочь, которую обманом втянули в огромные финансовые обязательства. Ветер переменился. Звонки с упреками прекратились. Теперь уже матери приходилось отбиваться от неудобных вопросов.
Самый важный звонок раздался в конце недели. На экране высветился незнакомый номер, но я почему-то сразу почувствовала, что нужно ответить.
— Катюша? Здравствуй, деточка. Это тетя Лена, — раздался в трубке спокойный, немного уставший голос.
Тетя Лена была родной сестрой моего отца. После его смерти они с матерью почти не общались, та ее почему-то невзлюбила. Я видела ее всего несколько раз в жизни, но всегда чувствовала к ней необъяснимую теплоту.
— Здравствуйте, тетя Лена, — ответила я, и горло перехватило спазмом.
— Я звоню тебе, чтобы сказать… Ты все делаешь правильно. Я слышала всю эту историю. Сначала в версии твоей матери, а потом… потом я докопалась до правды. Не слушай никого, девочка моя. Ты должна себя защищать.
Слезы, которые я так долго сдерживала, хлынули из глаз. Это было первое слово поддержки за все это время. Первое подтверждение того, что я не сошла с ума, что я не злодейка.
— Твой отец… он бы тобой гордился, — тихо добавила она. — Он всегда говорил, что у тебя стержень есть. А мать твоя… Она всегда была такой. Всегда считала, что Диме нужно все, а ты, как старшая и умная, должна жертвовать. Я видела это еще когда вы детьми были. Не вини себя ни в чем. У тебя нет другого выбора.
Этот разговор придал мне столько сил, сколько не дали бы и тысячи слов одобрения от чужих людей. Я поняла, что не одинока. Я вытерла слезы и почувствовала, как внутри меня окончательно окрепла стальная решимость идти до конца.
А в квартире матери, как я узнала позже от той же тети Лены, которая все-таки созвонилась с Димкой, начался настоящий ад. Их союз, построенный на моей эксплуатации, трещал по швам и рассыпался в прах. Когда до них дошло, что мой ультиматум — не пустая угроза, и родственники от них отвернулись, маска любящей семьи слетела окончательно. Начались взаимные обвинения.
— Это все ты! — кричала мать на Диму. — Я ради тебя на такое пошла, рисковала всем! А ты сидишь как истукан, даже слова в мою защиту сказать не можешь! Неблагодарный!
— А я тебя просил об этом?! — впервые в жизни огрызался Дима, доведенный до отчаяния перспективой потерять все. — Это был твой дурацкий план! Ты меня подставила! Ты мне жизнь сломала! Мне теперь что, на улицу идти?!
Их крики, как мне рассказывали, были слышны на лестничной клетке. Она обвиняла его в безволии и неблагодарности, он ее — в том, что она втянула его в аферу, которая вот-вот раскроется. Вся их любовь и забота оказались фальшивкой, ширмой для прикрытия обыкновенного эгоизма и желания жить за чужой счет. Когда кормушка закрылась, они были готовы перегрызть друг другу глотки.
После нескольких дней истерик и скандалов наступила стадия паники. До истечения месячного срока, который я им дала, оставалось чуть больше двух недель. Они начали судорожно искать выход. Первой идеей было продать старую дачу — полуразвалившийся домик, доставшийся от бабушки. Но выяснилось, что документы на нее не оформлены должным образом, и быстрая продажа невозможна. На это ушли бы месяцы.
Тогда они начали обзванивать друзей и знакомых, пытаясь занять крупную сумму, чтобы переписать на себя то самое финансовое соглашение. Но слухи уже сделали свое дело. Никто не хотел давать денег людям, которые так поступили с собственной дочерью и сестрой. Кто-то вежливо отказывал, ссылаясь на собственные трудности, а кто-то и прямо говорил, что не желает иметь с ними дел. Их мир сужался. Они оказались в изоляции, в ловушке, которую сами для себя и построили. С каждым днем их паника становилась все сильнее, а безысходность — все очевиднее. Времени почти не оставалось.
Прошло несколько месяцев. Месяцев, которые пролетели в странном, гулком вакууме, где-то на границе между напряженным ожиданием и полным безразличием. После того моего ультиматума мир, каким я его знала, взорвался. Первые дни мой телефон буквально плавился от звонков и сообщений. Мать перепробовала весь свой арсенал: сначала были яростные, визгливые тирады, полные проклятий и обвинений в черной неблагодарности. Она кричала в трубку, что я сломаю жизнь ей и брату, что я монстр, воспитанный на ее груди, который теперь готов упрятать за решетку собственную родительницу. Когда я перестала отвечать, тактика сменилась. Пошли слезливые голосовые сообщения, записанные дрожащим голосом, в которых она умоляла меня «одуматься», «пожалеть ее, старую больную женщину» и «не рубить сгоряча».
Я слушала эти записи с ледяным спокойствием, которое напугало бы меня саму еще полгода назад. Эмоции выгорели дотла, оставив после себя лишь холодный пепел и стальную решимость. Я знала, что стоит мне проявить хоть каплю жалости, хоть на мгновение поддаться въевшейся с детства привычке ее утешать, и я снова окажусь в том же капкане. Поэтому я просто удаляла сообщения, не дослушав до конца, и блокировала ее новые номера, которые она заводила с завидным упорством.
Хаос, который я посеяла, дал свои плоды. Подробности моего ультиматума, видимо, просочились к остальным родственникам, потому что вскоре молчание нарушила тетя Валя, папина сестра. Ее звонок стал для меня лучом света в этом темном царстве. Она не стала расспрашивать и советовать. Она просто сказала: «Катюша, я всегда знала, что ты девочка с характером. Твой отец был бы тобой горд. Если тебе что-то нужно, просто скажи». И от этих простых слов у меня впервые за долгое время навернулись на глаза слезы – не от горя, а от благодарности. От осознания, что я не одна.
А в стане врага, как я теперь называла свою бывшую семью, царил ад. Мне уже не нужно было ничего делать, они прекрасно справлялись сами. Тетя Валя, изредка позванивая, вкратце пересказывала мне последние новости семейной драмы. Оказалось, что мой ультиматум разрушил не только их финансовый план, но и их хрупкий союз, скрепленный лишь общей выгодой. Мать, осознав, что угроза тюрьмы абсолютно реальна, обрушила весь свой гнев на Диму. Она кричала на него, что это он, бездельник и разгильдяй, во всем виноват. Что это ради его «светлого будущего» она пошла на такой риск, а он даже не соизволил ее защитить от «этой змеи», то есть меня.
Дима, чья комфортная жизнь рушилась на глазах, впервые в жизни огрызался. Он обвинял мать в том, что она «всегда все делает через одно место», что ее «гениальный план» был обречен на провал с самого начала, и что она подставила его, себя и вообще всю семью. Их скандалы, по словам тети, были слышны на весь подъезд. Союз эксплуататоров, потеряв свою жертву, начал пожирать сам себя.
В панике они начали суетиться. Осознав, что я не шучу и часы тикают, они бросились искать выход. Сначала пытались занять денег у знакомых и родственников, чтобы найти способ переоформить на себя то огромное финансовое обязательство. Но слухи о настоящей причине их денежных затруднений распространялись быстрее, чем они успевали придумывать жалостливые истории. Никто не хотел иметь с ними дел. Потом они выставили на продажу старую дачу – покосившийся домик с заросшим участком, который годами никому не был нужен. Покупателя, конечно же, не нашлось.
И тогда они сделали единственное, что им оставалось. Они выставили на продажу ту самую квартиру. Квартиру мечты моего брата. Квартиру, за которую я должна была платить следующие двадцать лет своей жизни. Чтобы успеть закрыть все вопросы до истечения моего срока, им пришлось поставить цену значительно ниже рыночной. Квартира ушла быстро, с огромным дисконтом. Вырученных денег, как я потом узнала, хватило впритык. Ровно на то, чтобы закрыть все мои обязательства перед финансовой организацией и выплатить неустойку за досрочное расторжение договора. Они не получили сверху ни копейки.
В день, когда юрист позвонил мне и сообщил, что все документы подписаны, что я больше никому ничего не должна и мое имя чисто, я не почувствовала ликования. Я почувствовала лишь огромное, всепоглощающее облегчение. Будто с моих плеч сняли невидимую бетонную плиту, которая давила на меня всю жизнь. В тот же вечер я купила себе новую сим-карту. Старую, вместе со всеми контактами, сообщениями и годами боли, я просто выбросила в мусорное ведро. Я заблокировала их во всех социальных сетях, где еще не успела этого сделать. Я стерла их из своей жизни, как стирают неудачный эскиз.
Диме пришлось съехать из своей так и не обжитой «крепости» обратно к матери, в ее двухкомнатную квартиру, которая теперь казалась им обоим тесной и убогой. Ему пришлось срочно искать работу, любую, потому что сытая жизнь за чужой счет закончилась.
А я… я продолжала работать. На двух работах, как и раньше. Но теперь я работала на себя. Я снова начала откладывать, но уже с каким-то ожесточенным азартом. Деньги, которые я спасла, и те, что заработала за эти бурные месяцы, стали моим новым фундаментом.
И вот сегодня я сижу в маленькой, уютной кофейне в центре города. За окном суетится жизнь, светит неяркое осеннее солнце. В воздухе пахнет свежесваренным кофе и булочками с корицей. Напротив меня сидит приятная женщина-риелтор. Между нами на столике лежит папка с документами. Я медленно провожу пальцами по шершавой бумаге, снова и снова перечитывая ключевые строки. Договор купли-продажи. Объект: квартира-студия, двадцать восемь квадратных метров, в строящемся доме на окраине города. Срок сдачи – через полгода. Покупатель: Катерина Андреевна Воронова.
Я беру ручку, и ее пластиковый корпус кажется непривычно легким в моей руке. Женщина-риелтор ободряюще мне улыбается. Я ставлю свою подпись. Раз, другой, третий. На последнем листе я замираю на секунду, а потом решительно вывожу свое имя. Все. Теперь это мое. Маленькое, скромное, но мое. Без обмана, без манипуляций, без чьих-либо чужих ожиданий.
Я откидываюсь на спинку мягкого диванчика и смотрю в окно. На губах появляется улыбка. Не торжествующий, не злорадная. Это улыбка безмерно уставшего человека, который прошел через ад и вышел на другую сторону. Я заплатила за этот момент страшную цену – я потеряла семью. Но взамен обрела нечто неизмеримо более ценное. Свободу. Самоуважение. И свой собственный, пусть и крошечный, но дом. Место, где меня никто больше не предаст.