— Ну где же ты, доченька? Я тут совсем одна, помираю… И ведь никто стакан воды не подаст.
Этот голос, тягучий и полный вселенской скорби, уже которую субботу подряд вырывал Елену из хрупкой, драгоценной утренней дрёмы. Снова. Опять. Раиса Петровна, свекровь, вступала в свою еженедельную арию умирающего лебедя, и от этого спектакля одного актёра уже сводило скулы. Елена приоткрыла один глаз, искоса посмотрев на мужа. Олег, её надёжный и сильный Олег, спал сном младенца, блаженно раскинувшись на их общей кровати. Его не способна была разбудить даже канонада, не то что страдальческий шёпот его матери. Какое же это поразительное, избирательное свойство мужского слуха, а?
Елена села на кровати, чувствуя, как по венам вместо крови разливается горечь утреннего кофе, который она ещё даже не успела сварить. Выходные были украдены ещё до их начала.
— Доброе утро, Раиса Петровна, — произнесла она в трубку, стараясь, чтобы голос не дрожал от глухого раздражения. — Что-то случилось? Вы скорую вызывали?
— Леночка, милая, какая уж тут скорая, — запричитала свекровь, мастерски проигнорировав прямой вопрос. — Они ж меня в больницу упекут, а дом на кого? Дом-то сиротой останется. Ноги не держат, совсем как ватные, давление скачет, как сумасшедшее, а в доме… в доме пыль столбом! Дышать нечем, прямо задыхаюсь. У меня ж, ты знаешь, аллергия на пыль, на жизнь, на всё… Приезжай, родная, помоги старухе. А то помру прямо тут, среди грязи, и вы даже не сразу узнаете.
Две недели. Две чёртовы недели её законные, выстраданные пятидневкой выходные превращались в каторгу под названием «генеральная уборка у свекрови». Её собственная квартира сияла чистотой, но это было неважно. Важно было то, что Раисе Петровне «надо помочь». В прошлое воскресенье она до ломоты в спине драила полы и кафель в ванной, а Раиса Петровна, томно закатив глаза, вещала с дивана о своих бесчисленных недугах. «Ох, спину ломит, так ломит, будто кол вбили… Ох, сердце колет, как шилом…» — причитала она, бодро переключая каналы на телевизоре новеньким пультом. А муж? Олег в такие моменты проявлял чудеса сыновьей покорности. «Маме надо помочь», — как заведённый, бубнил он, аккуратно подкладывая под спину Раисы Петровны очередную подушку. Он словно не замечал, что его жена, вместо того чтобы отдыхать, машет тряпкой, а его «умирающая» мать выглядит свежее и румянее их обоих вместе взятых. Елене было до скрежета зубов обидно, но она молчала. Мир в семье — вещь хрупкая, так ей говорила её собственная мама. Но разве этот мир стоит того, чтобы в нём задыхаться от пыли и обид? Доколе?
И вот очередная суббота. Сценарий повторялся с пугающей, почти театральной точностью. Тот же жалобный звонок, те же стенания о немощи и смертельной усталости.
— Елена, приезжай, я еле стою на ногах, дом весь в пыли! — вещал динамик голосом трагической актрисы, которой не достался «Оскар».
Елена посмотрела в окно. Солнце заливало город, деревья шелестели сочной зелёной листвой. Соседский мальчишка с хохотом гонял на велосипеде. Люди гуляли, смеялись, жили. А она… она снова ехала в душную, пропахшую валокордином и пылью квартиру на другой конец города. Внутри всё клокотало от негодования, но она упрямо сжимала руль, повторяя про себя, как мантру: «Спокойно, ты взрослая женщина, ты справишься».
Дверь им открыла бодрая и цветущая Раиса Петровна. В новеньком велюровом халате, с аккуратно уложенными и подкрашенными волосами. На щеках — здоровый румянец.
— Олежек, сыночек! А я уж думала, не дождусь, думала, всё, отмучилась! — проворковала она, повиснув на шее у мужа.
— Мам, ну ты чего, мы же приехали, — Олег, как большой медведь, заботливо обнял свою «хрупкую» маму и провёл её в комнату. — Ты ложись, отдыхай. Лена сейчас всё-всё сделает.
Раиса Петровна с готовностью рухнула на диван, будто её силы иссякли в одно мгновение.
— Ох, спасибо, детки. А то я прямо с ног валюсь. Леночка, ты там, ну… полы помой хорошенько, и окна бы протереть, а то совсем ничего не видно, и паутину в углах смахни. И хрусталь в серванте протри, а то он совсем потускнел, не играет на свету. А я пока полежу, сериал посмотрю, может, отвлекусь от боли.
Елена застыла в прихожей с ведром и тряпкой в руках. Она смотрела на эту сцену, на этот идеально разыгранный спектакль: на мужа, суетящегося вокруг «больной» матери, на свекровь, удобно устроившуюся перед телевизором, и чувствовала, как внутри неё что-то обрывается. Последняя ниточка терпения, истлевшая и тонкая, не просто лопнула — она рассыпалась в прах. Раздражение, которое она так долго и тщательно подавляла, достигло точки кипения и превратилось в холодную, звенящую ярость. Она молча кивнула и пошла в ванную за водой. Просто не осталось слов.
Следующие выходные начались точь-в-точь как предыдущие. Звонок, жалобы, просьба приехать. Но в этот раз Елена была на удивление спокойна. Словно перегорела. Какая-то холодная, отстранённая решимость поселилась в её душе. Она приехала, молча выслушала новый, расширенный перечень недугов и указания по уборке.
— Леночка, ты уж тут приберись, а мы с Олегом пойдём прогуляемся, воздухом свежим подышим, — заявила Раиса Петровна, накидывая на плечи нарядную кофточку и подкрашивая губы у зеркала. — А то у меня от этой пыли голова совсем разболелась. Доктор велел больше гулять.
Олег виновато улыбнулся жене, пряча глаза.
— Мы быстро, Лен. Ты же справишься? Тут не так уж и много.
Она лишь пожала плечами, глядя куда-то сквозь них.
— Конечно. Идите, гуляйте.
Как только за ними захлопнулась дверь, Елена медленно обвела квартиру взглядом. Это была не квартира, а мавзолей прошлого. Склад ненужных вещей, каждая из которых была покрыта толстым слоем пыли и сентиментальных воспоминаний хозяйки. Бесчисленные вазочки, фарфоровые собачки с отбитыми ушами, уродливые статуэтки. Стопки пожелтевших газет «Труд» и журналов «Крестьянка» за 1998 год, перевязанные бечёвкой. На стенах — выцветшие плакаты с котятами и дешёвые репродукции в пластиковых рамах. Искусственные цветы в пыльных букетах, давно потерявшие цвет. А на самом видном месте, на стене над диваном, как венец творения, красовался гобеленовый коврик с парой лебедей — апофеоз мещанского уюта. «Уборка? — усмехнулась Елена. — Будет вам уборка. Настоящая. Генеральная».
Она нашла большие мусорные мешки и начала действовать. С методичностью хирурга, удаляющего застарелую опухоль, она очищала пространство. С глухим шорохом в первый мешок полетели старые газеты и журналы. Во второй, с жалобным стуком и звоном, — вся та пыльная армия сувениров, вазочек, пластмассовых роз и ракушек из Сочи. Коврик с лебедями был безжалостно сорван со стены — он оставил после себя бледный, чистый прямоугольник на пожелтевших обоях. Елена вынесла его на балкон вместе со стопкой какого-то ветхого тряпья. Она работала как одержимая, в каком-то холодном, сосредоточенном трансе. Это было похоже на обряд экзорцизма. Она изгоняла не просто хлам, а дух удушающего, манипулятивного быта. Наконец, она отмыла полы до блеска, протёрла опустевшие полки. Квартира сияла чистотой. Она была пустой, безликой, но поразительно, оглушительно чистой. В ней гулял сквозняк и эхо.
Раиса Петровна и Олег вернулись с прогулки весёлые и разрумянившиеся. Свекровь громко смеялась какой-то шутке сына, открывая дверь своим ключом. И замерла на пороге. Смех застрял у неё в горле, сменившись коротким, испуганным вдохом.
— Это… что? — прошептала она, обводя комнату ошарашенным, неверящим взглядом.
Олег заглянул ей через плечо и тоже остолбенел. Квартира выглядела так, будто её обокрали. Голые стены, пустые полки, звенящая, непривычная пустота.
— Где… где всё? — голос Раисы Петровны задрожал, срываясь на визг. — Где мой коврик?! Где салфеточки, что тётя Зина вязала?! Мои хрустальные рыбки! Лебеди! Где мои лебеди?! Лена! Что ты наделала?! Ты всё выбросила?!
Елена вышла из кухни, спокойно вытирая руки полотенцем. На её лице не было ни тени раскаяния.
— Я просто сделала генеральную уборку, как вы и просили. Сказали, у вас пыль и дышать нечем. Вот я всё старое и пыльное… убрала. Теперь дышится легко.
Она посмотрела на ошарашенного мужа, который переводил взгляд с плачущей матери на неё, на свекровь, у которой на глазах наворачивались настоящие, крупные слёзы, надела свою куртку и, не говоря больше ни слова, мягко прикрыла за собой дверь. Пусть разбираются с результатом своей же просьбы сами.
С тех пор Раиса Петровна больше не звонила по субботам с просьбами об уборке. Жалобы на здоровье как-то сами собой сошли на нет. Она даже стала с некоторой опаской относиться к оставшимся вещам, видимо, боясь, что «невестка опять всё выбросит». Олег в тот вечер долго молчал, а потом подошёл к Елене, когда она уже лежала в кровати, и впервые за долгое время просто обнял её. «Прости», — тихо сказал он. И это простое слово значило больше, чем сотни оправданий. Кажется, он наконец понял, насколько сильно они перегибали палку. И, о чудо, на следующий день он сам приготовил завтрак и вымыл посуду — это стало его новой, пока ещё робкой привычкой.
А Елена… Впервые за много недель она проснулась в субботу не от звонка, а от солнечного луча, настойчиво щекотавшего ресницы. Она потянулась в своей постели, с наслаждением ощущая, как хрустят позвонки, и не веря новому, непривычному чувству. Тишина. Не было ни жалобного голоса в трубке, ни подспудного чувства вины, ни тяжёлого предвкушения чужой уборки.
Она перевернулась на другой бок и просто лежала, глядя, как пылинки танцуют в солнечном свете. Ей никуда не нужно было спешить. Ничего не нужно было делать. Этот час, этот день принадлежали только ей. Это была не просто чистота в чужом доме. Это была её личная, выстраданная победа. Победа над манипуляциями, над чужим эгоизмом, над собственной многолетней покорностью. И эта победа ощущалась не как сладкий десерт, а как первый глубокий, чистый вдох после долгого удушья. Вкус настоящей, завоёванной свободы.