Глава 11. Король Одессы
Одесский вокзал не спал никогда. Но такой ночи его старые, прокопчённые своды, пропитанные угольной гарью и сыростью, ещё не видели. Это был не просто вокзал — это был эпицентр безумия, где хаос захватил власть, а здравый смысл отступил, склонив голову.
Платформы, привычно пахнущие углём и дальней дорогой, этой ночью утопали в ароматах шампанского, дорогого табака, сладких женских духов и жареного мяса.
Гремела музыка, но не просто играла — она рвалась из десятка труб, скрипок и барабанов, словно оркестр, нанятый Сенькой Псаломщиком, сражался за свою жизнь. И, в общем-то, так оно и было: музыканты знали, что за провал их ждёт не просто выговор.
Это 54-й Одесский стрелковый полк имени Ленина уходил на фронт. Вернее, делал вид, что уходит. Вся Молдаванка, весь Привоз, вся Одесса, которая могла держаться на ногах, пришла провожать свою «армию».
На импровизированных столах, сколоченных из ящиков для снарядов прямо на перроне, красовались бочонки с пивом и вином. Серебряные вёдра, набитые льдом, ломились от бутылок «Клико».
На мятых газетах громоздились горы икры, копчёной рыбы и нарезанной кольцами колбасы, словно это был не военный сбор, а разнузданный пир накануне конца света.
А вот и «армия». Боже правый, что это была за армия! Лёдя Вайсбейн, уже известный всей Одессе как Леонид Утёсов, стоял в стороне, прислонившись к холодной, влажной колонне. Его заставили прийти. «Командир полка лично просил спеть для ребят», — сказали ему, и отказаться было невозможно. И Лёдя смотрел. Он видел всё. Артист разглядел фальшь лучше, чем любой чекист.
По перрону дефилировали «красноармейцы» — карикатура на военную дисциплину. Один щеголял в солдатской шинели, но поверх — в матросской тельняшке, словно не мог решить, кем быть.
Другой надел австрийский трофейный мундир, но венчал его голову шляпа-канотье, будто он собрался на прогулку по Дерибасовской. Третий умудрился прикрепить красный революционный бант к дорогому фетровому котелку, превратившись в пародию на буржуа.
Винтовки всех мастей — от русских «мосинок» до японских «арисак» — висели на плечах, как модные аксессуары, а не оружие. Вокруг них вились «боевые подруги» — напудренные, ярко накрашенные девицы, хохочущие и уже пьяные, цепляющиеся за своих кавалеров и пытающиеся залезть в теплушки.
Это был не полк. Это был маскарад. Грандиозный, трагический балаган, где смех мешался с отчаянием, а праздник — с предчувствием гибели.
— Лёдя! Душа моя! — К Утёсову, расталкивая толпу, протиснулся Сенька Псаломщик. От него разило спиртом и дорогими папиросами, глаза блестели лихорадочным азартом. — Ну шо ты стоишь, как на похоронах? Иди, спой! Миша ждёт!
И Утёсов пошёл, чувствуя, как холод колонны, к которой он только что прислонялся, сменился жаром толпы и её безумной энергии.
Мишка Япончик возвышался в центре этого вихря, словно дирижёр безумного оркестра. Он был в новой, с иголочки, командирской форме, сшитой будто специально для этой ночи.
На боку — не просто наган, а подарок от Ревкома: серебряная сабля в чёрных ножнах, отливающая холодным блеском в свете фонарей. Рядом с ним, как малиновое знамя, пылал огромный бархатный стяг с вышитой золотом надписью «Смерть буржуазии!».
Командир полка играл свою роль безупречно. Он улыбался, пожимал руки, хлопал «бойцов» по плечам, что-то кричал сквозь грохот музыки и звон бокалов.
Но Утёсов, подойдя ближе, поймал его взгляд. Глаза Короля были трезвыми. Ледяными. Они лихорадочно метались по толпе, выхватывая лица, пересчитывая людей. Он искал свой полк — не этот балаган, а настоящих бойцов, на которых мог положиться.
— Командир! — заорали из толпы, перекрывая шум. — А вот и наш соловей! Лёдя, давай «С одесского кичмана»!
Утёсов вздохнул, поправил воротник и запел. Его голос, сильный и чуть хриплый, разнёсся над перроном, заставив даже самых пьяных замолчать на миг. Но сам он смотрел не на толпу, а на двух людей, стоявших чуть поодаль, у штабного вагона. Япончик и Котовский.
Григорий Котовский был как гранитная скала посреди этого пьяного моря. Бритый череп, идеально сидящая форма, начищенные до зеркального блеска сапоги — он выглядел так, будто только что сошёл с плаката о революционной дисциплине. Он не пил. Не улыбался. Он просто смотрел на этот балаган с весёлой, хищной насмешкой, от которой по спине пробегал холод.
— Хорошо гуляешь, Мойше, — пророкотал Котовский, когда Утёсов закончил петь. Его голос перекрывал оркестр, как гром перекрывает шелест листвы. — Шикарные проводы. Вся Одесса запомнит.
— Мои ребята заслужили, — ровно ответил Япончик, глядя не на Котовского, а на своих людей, которые продолжали гудеть вокруг, как растревоженный улей.
— Заслужили? — хмыкнул Котовский, скрестив руки на груди. — Они ещё выстрела не сделали, а уже гуляют, как после взятия Берлина. Ты их разбаловал.
— Это — одесситы, Григорий Иванович, — с лёгкой усмешкой отозвался Япончик. — Мы не умеем по-другому. Мы сначала празднуем победу. А потом её завоёвываем.
Котовский рассмеялся — коротко, резко, как лай.
— Красиво говоришь, Король. Посмотрим, как ты запоёшь, когда твои «орлы» настоящую землю грызть будут.
В этот момент раздался оглушительный, долгий паровозный гудок. Музыка захлебнулась. Время кончилось. Толпа замерла на миг, словно осознав, что игра подходит к концу.
— ПО ВАГОНАМ! — Крик Сеньки Псаломщика потонул в пьяных воплях, женском визге, прощаниях и звоне бутылок, разбивающихся о камни перрона.
Началось самое страшное. Погрузка. «Армия» не хотела садиться в поезд. «Боевые подруги» висели на шинелях, не пуская своих «героев», цеплялись за рукава, плакали и кричали.
— Я с тобой поеду, Петя!
— А ну, пусти, дура!
— Не трожь, комиссарская морда!
Люди Мишки, его «внутренняя гвардия», начали действовать. Они не уговаривали. Они вырывали «бойцов» из толпы и зашвыривали в теплушки, как мешки с мукой, не обращая внимания на крики и проклятья.
Обоз был отдельной песней. Туда грузили не только патроны и пулемёты. Туда же закатывали бочонки с пивом, ящики с вином, хрусталь и банки с икрой. 54-й полк ехал воевать с комфортом — или, по крайней мере, с иллюзией комфорта.
Мишка Япончик стоял у своего штабного вагона, сжимая в руках потрёпанные списки. Рядом — Сенька, с карандашом, лицо которого блестело от пота.
— Ну? — коротко бросил командир, не отрывая глаз от бумаг.
— Третья рота — есть, — выдохнул Сенька.
— Сколько?
— Человек шестьдесят...
— В ней должно быть около двух тысячи! Где остальные?!
— Так... Миша... гуляют... сейчас найдутся...
Гудок взревел снова. Последнее предупреждение.
Котовский подошёл к Мишке.
— Ну что, кмандир? Принял полк?
— Принимаю, — процедил Япончик, не глядя на него.
— Тогда — вперёд. Жду от тебя побед. — Котовский улыбнулся. — И помни, Мойше. Назад дороги нет. Только вперёд. Или в землю.
Он развернулся и пошёл прочь с перрона.
Мишка смотрел ему вслед с такой ненавистью, что если бы взгляд мог стрелять, комбриг упал бы замертво.
— Миша...
К нему подбежал Сенька. Лицо Псаломщика было белым.
— Миша... беда.
— Сколько? — выдохнул Япончик.
— Я... я пробежал по вагонам. Посчитал...
— СКОЛЬКО?!
— Миша... — Сенька сглотнул. — Их... их тут... от силы человек семьсот.
Япончик замер. Семьсот.
— А в списках?..
— Две тысячи двести два человека.
Две тысячи. Двести. Два.
Япончик замер. Семьсот. Семьсот человек из обещанных двух тысяч двухсот двух. Он медленно повернул голову, оглядывая пьяный, галдящий перрон, пустые теплушки, бочонки с вином, валяющиеся бутылки.
Полторы тысячи человек. Полторы тысячи «бойцов», которые получили от него жалованье, оружие, пайки... Они просто не пришли.
Они взяли деньги, взяли винтовки и растворились. Испарились в родном городе, который он считал своим. Его предали. Не комиссары. Не Котовский. Его предали свои. Его «армия». Его Молдаванка. Его Одесса, которую он защищал, которой правил, для которой был готов на всё.
Он — Король фантомов. Король, чья корона оказалась из дыма, а трон — из пустых обещаний.
— Миша, что делать?! — в голосе Сеньки звенел неподдельный ужас. — Мы не можем ехать! Это... это же не полк! Это сброд!
Япончик посмотрел на Сеньку мёртвыми глазами, в которых не осталось ни искры былого огня. Потом перевёл взгляд на вокзал, на толпу, где ещё виднелась уходящая спина Котовского.
Тот знал. Тот с самого начала знал, что так и будет. Этот ультиматум был не просто ссылкой на фронт. Это было публичное унижение. Котовский только что показал всей Одессе, что её Король — голый, что его власть — мираж, а его люди — призраки.
Паровоз дёрнул состав. Лязг. Скрежет. Вагоны качнулись, как пьяные, готовые сорваться с рельсов.
— Миша! Поезд! — Сенька в панике дёрнул его за рукав.
Япончик не шелохнулся. Он смотрел в темноту, туда, где за вокзалом жила Одесса. Его Одесса, которая только что в него плюнула, отвернулась, оставила одного перед лицом смерти.
Он сжал челюсти так, что зубы скрипнули. В его груди клокотала не просто злость — ярость, смешанная с болью, с чувством предательства, которое было острее любого ножа.
— Командир! — Сенька схватил его за руку и буквально зашвырнул на ступеньку штабного вагона, пока поезд не ушёл без него.
Состав медленно набирал ход.
Мишка Япончик стоял на площадке, держась за ледяной поручень, который жёг кожу. Перрон, оркестр, крики, бочонки с вином — всё поплыло назад, растворяясь в ночной мгле.
Командир ехал на фронт. С семью сотнями бандитов, пьяниц и авантюристов — против регулярной армии. Преданный. Униженный. Но всё ещё живой.
Его взгляд скользнул в сторону Бродской синагоги, скрытой за тёмными крышами. Вспомнил холодные пальцы Цирли. Её тихий голос: «Вернись».. Теперь это было не просто обещание, данное в спешке. Это была клятва, выжженная в его сердце.
Он вернётся. И этот город, который сегодня смеялся ему в спину, ещё умоется слезами. Покажет им всем, что Король не мёртв, что даже фантомы могут мстить.
🤓 Спасибо, что дочитали до конца! Впереди героев ждут новые испытания. Подпишитесь, чтобы узнать, что будет дальше. Ваша поддержка, лайки и комментарии — лучшее топливо для автора!