Юрий Соловьев, направленный после института на работу в Институт биофизики, перешел в лаборатория патоморфологии: "Так я и очутился под крылом у Николая Александровича Краевского и находился под ним около тридцати лет, вплоть до его смерти в 1985 году".
Мой друг играл джаз
Термин «контора» придумал сам Краевский. Это была крупная лаборатория в которой работало около 30 человек. Кроме патологоанатомов там была группа гистохимии, а позднее влилась еще часть сотрудников гематологической лаборатории, и мы стали именоваться отделом.
Меня посадили в большой комнате на первом этаже рядом с секционным залом. Через полгода в этот кабинет пришел Владимир Пономарьков, окончивший педиатрический факультет нашего 2-го Мединститута. В институте он был заметной фигурой - пианистом студенческого джаз-оркестра. Мы подружились и сохранили эту дружбу на всю жизнь. Вовка стал моим последним «взрослым» другом.
Всходы в чистом поле
Радиобиология была новым направлением, чистым полем науки, и в течении двух-трех лет в наш Институт биофизики пришло много молодых одаренных людей. Развитию института способствовало назначение нового директора генерал-майора Андрея Владимировича Лебединского.
Он переехал из Ленинграда где заведовал кафедрой в Военно-медицинской академии имени Кирова. Андрей Владимирович был известным ученым и вместе с рядом профессоров сумел убедить начальника 3-го Главного управления Аветика Игнатовича Бурназяна рассекретить часть тематики института.
Началось издание институтского журнала, проведение расширенных конференций с участием представителей других научных учреждений.
Гости закрытого института
В 1955 году наши работы докладывались на специальной сессии ООН в Нью-Йорке, а в 1956-м совершенно закрытый Институт биофизики посетила делегация американских ученых. Их даже провели по открытым лабораториям.
Визит американцев подтвердил, что наука у нас вполне на уровне. Мы убедились, что не только воспроизвели большую часть их исследований (начали они раньше), но и кое-где ушли вперед. В институте была отличная библиотека, фонды которой быстро пополнялись не только просто зарубежными книгами и журналами, но и материалами из закрытых источников.
Было прекрасное материальное снабжение, мы ни в чем не знали отказа. Заявки на оборудование, реактивы, лабораторных животных выполнялись в любом объеме и очень быстро. Сам институт постоянно строился и расширялся.
Хозяйственный талант
Заместитель директора по хозяйственной части Иван Андреевич Поярков, был человеком очень умелым. О его хозяйственном таланте ходили легенды. В 1930-е годы он получил задание построить здание Института вакцин и сывороток.
Наркомздрав постановление принял, смету и сроки сдачи объекта утвердил, но финансирование не открыл. Поярков под смету получил фонды на спирт и за эту «валюту» пригласил рабочих. Институт был построен и без денег. Когда его авантюра вскрылась, он почти одновременно получил строгий выговор по партийной линии и орден из рук Анастаса Ивановича Микояна, который курировал здравоохранение.
Поярков обязательно спрашивал: «Это действительно нужно?». Получив утвердительный и обоснованный ответ, часто укорял: «А почему так мало заказываешь?». Краевский же, напротив, визируя заявку, мрачно спрашивал просящего: «А для чего это нужно? Кроме диссертации?». Некоторые терялись и начинали сомневаться, нужен ли действительно этот прибор.
Футбол
Первые мои подходы к научной работе стал курировать на добровольной основе Лев Лазаревич Ванников. Он был племянником знаменитого Бориса Ванникова, трижды Героя соцтруда, одного из руководителей Минсредмаша и атомной программы.
Лев был хороший человек, но вовлек он меня не столько в науку, сколько в спортивную жизнь института. Будучи председателем спортобщества, он сделал меня своим заместителем (кто-то же должен работать!), а заодно я стал игроком футбольной и хоккейной команд.
Во что я ввязался
Как-то в коридоре меня встретил Краевский.
Он ткнул меня пальцем в живот и спросил:
- Ну что, все с Ванниковым в футбол играешь?
Я почувствовал себя полным балбесом и стал что-то говорить об освоении нейрогистологических методик.
- Ты вот что, Юра, посмотри-ка, что там с нервишками в костях делается. А то Гуськова говорит - болят кости у ее пациентов.
Меньше всех знал я
Ангелина Константиновна Гуськова (профессор, невропатолог, специалист по лучевой болезни, член-корреспондент РАМН, лауреат Ленинской премии), в то время была молодым доктором медицинских наук, пришедшим в клинику Института биофизики из медсанчасти Челябинска-40.
Вот так было сформулировано мое научное направление на много лет вперед, да и, пожалуй, на всю жизнь. Но тогда я и представить себе не мог, во что я ввязываюсь и что меня ждет.
Гуськова как невропатолог разумеется хорошо знала о болевом синдроме у больных, пораженных долгоживущими радиоизотопами. Но реальных представлений о том, что происходит с нервными структурами в костях и костном мозге, в то время никто в мире не знал. Меньше всех знал, конечно, я.
Советская школа нейрогистологии была очень сильной и в методическом отношении, и в широте и глубине исследований, но за кости никто не брался. В литературе кое-что упоминалось - с иллюстрациями в виде рисунков. Небольшое количество микрофотографий носило сомнительный характер.
Эксперименты
Я начал с традиционных методов импрегнации (гистологическая визуализация структуры тканей) солями серебра и золота. Извел я их немерено. Стенки банки, куда я сливал растворы, высотой почти в метр были сплошь покрыты серебряно-золотой амальгамой. Но добиться требуемых результатов не удавалось. Пробуя другие подходы, я разработал новый оригинальный метод импрегнации с помощью ультразвука. Перечитал много литературы, прослушал курс лекций по ультразвуку профессора Исаака Ефимовича Эльпинера в Политехническом музее. Консультировался с физиками и прибористами института.
В ФИАНе (Физический институт имени Лебедева), в лаборатории Александра Михайловича Прохорова (будущего лауреата Нобелевской премии), с его согласия, мне вырастили кристаллы титаната бария и изготовили из него пластины для воспроизведения ультразвука.
И наконец-то у меня пошло выявление нервных стволов и окончаний в костях и костном мозге. Я наработал огромное количество препаратов, хотя для анализа и трактовки было достаточно и четвертой части. Что называется - дорвался. Два года безрезультатно сливал в «помойное ведро» дорогие растворы, а тут все пошло и без осечек.
Я определился
Весной 1955 года на заседании Московского общества патологоанатомов я выступил с докладом об иннервации костей. Были все тогдашние корифеи: Давыдовский, Струков, Виноградова, Мигунова, Краевский и другие. Сообщение вызвало большой интерес, и, подводя итоги, Давыдовский признался, что впервые видит хорошо документированные и убедительные картины нервных окончаний в костях и костном мозге.
Так я определился со своим направлением исследований. Вскоре мне выделили лаборанта, и дело пошло быстрее.
Наши песни и пляски
Мы сидели с Пономарьковым в нашей комнате до предела. Иногда, когда все получалось особенно хорошо, я начинал напевать. Слуха у меня нет совсем, а у Вовки он был абсолютный и он очень мучился от моего «музыкального вранья», но терпел. Иногда, когда я замолкал, он ехидно просил:
- Соловей, ты бы спел что-нибудь.
Я отвечал:
- Вовик, а ты тогда спляши.
После перенесенного полиомиелита, он был хромой, поэтому танцор такой же, как я певец. Заканчивалось эта пикировка общим смехом, иногда разведенным в колбочке казенным спиртом под корочку.
И мы в отличном настроении отправлялись к станции «Сокол», а дальше на метро до центра обсуждая научные и ненаучные вопросы.
Продолжение следует.
Предыдущие воспоминания Юрия Соловьева можно прочитать здесь: