Однажды осенью, когда золотые и багряные листья плотным, шелестящим ковром устилали улицы поселка, а воздух был прозрачным и холодным, как ключевая вода, по ним пронеслась молва, резкая и тревожная, как пронзительный крик вороны над оголенным полем. Влад, их местная знаменитость, золотой мальчик и напрасная надежда родителей, погиб в автокатастрофе. Шепотом, заходясь от жалости и некоего мрачного любопытства, передавали из уст в уста, что его иномарка на запредельной скорости не вписалась в скользкий поворот где-то под городом. Говорили, что всё произошло мгновенно, без мучений, будто кто-то просто щелкнул выключателем.
Даша узнала об этом от соседки, которая, задыхаясь от спешки и того особого, приторного злорадства, что часто сопровождает чужие трагедии, принесла эту весть вместе с горшком только что сбитого, пахнущего парным молоком масла. Даша поблагодарила ровным голосом, взяла прохладный глиняный горшок в руки и закрыла дверь. Она стояла посреди кухни, залитой бледным осенним солнцем, и прислушивалась к себе, к самым потаенным уголкам своей души. Ни острой боли, ни горькой радости, ни даже чувства горького облегчения. Лишь тихая, леденящая пустота, густая и беззвучная, как в давно запечатанном склепе. Он был для нее давно мертв, еще тогда, когда ушел, оставив ее одну с ребенком под сердцем. Теперь это просто оформилось официально, бумагами и похоронами.
Анюта ничего не знала. Для нее отец был абстрактным понятием, «папой», который жил далеко-далеко, в большом городе, за лесами и полями, и никогда-никогда не приезжал. Даша не стала омрачать ее солнечный, беззаботный мир этой жестокой, чужой новостью, словно не подпуская к ребенку тень смерти.
И вот, спустя неделю, когда первый шок и похоронная суета улеглись, оставив после себя лишь серую пелену будней, к ее дому, медленно и почти бесшумно, подкатила иномарка его родителей. Даша видела их в окно — они сидели в машине, неподвижные, как манекены, будто собираясь с духом, прежде чем выйти в этот ненавистный им мир простых людей.
Они постучали тихо, словно виновато. Даша, вытерев руки о фартук, открыла. Перед ней, на пороге, стояли Сергей Сергеевич и Галина Ивановна, но это были уже не надменные, самовлюбленные хозяева жизни, а сломленные, бесконечно уставшие, постаревшие на двадцать лет люди. Горе, словно кислота, выело их изнутри, оставив лишь бледные, пустые оболочки, одетые в дорогую одежду.
— Дарья... — начала Галина Ивановна, и ее голос, некогда такой уверенный, сорвался на хриплый, бессильный шепот. Глаза ее были красными и опухшими от бессонных ночей и невыплаканных до конца слез. — Мы... мы потеряли все. Нашего мальчика... Нам не для кого больше жить. Мы знаем... мы знаем, что у нас есть внучка. Пожалуйста... Дарья, мы умоляем... Дайте нам хоть каплю тепла. Позвольте нам видеться с ней. Мы будем тихими, мы будем помогать, мы...
Сергей Сергеевич молча, не поднимая глаз, смотрел в пол, его надменная осанка была навсегда сломана. Он не пытался ничего требовать, давя своим авторитетом, лишь беспомощно сжимал и разжимал пальцы, на которых когда-то так ярко блестел массивный перстень, теперь отсутствующий.
Анюта, привлеченная чужими приглушенными голосами, вышла из своей комнаты и, как обычно, инстинктивно спряталась за складками маминой юбки, с большими, испуганно-любопытными глазами разглядывая незнакомых плачущих стариков.
Даша не двигалась, став изваянием у своего же порога. Она смотрела на них, и перед ее глазами, словно сквозь толщу лет, вставали другие, отчеканенные в памяти картины. Холодные, стальные глаза Сергея Сергеевича, говорившего: «Нам не случалось породниться с кем попало». Язвительная, высокомерная усмешка Галины Ивановны, бросавшей на нее уничижительный взгляд при встрече в магазине. И самое главное, самое больное — насмешливое, жестокое лицо Влада, бросавшего ей в лицо, как оплеуху: «Это твои проблемы».
Ее сердце, оттаявшее за эти годы для дочери, для Риты, для всех тех людей, которые приходили к ней за помощью и советом, в этот момент снова стало холодным и твердым.
— Нет, — сказала она тихо, почти беззвучно, но так, что это одно-единственное слово прозвучало оглушительно громко в гнетущей тишине сеней. — Вы не хотели знать ее, когда она была «позором» и «обузой». Теперь вы о ней вспомнили. Но мой ребенок — не утешение для вашей одинокой старости. Не приспособление для заполнения пустоты, которую вы сами и создали.
Галина Ивановна громко всхлипнула, прижав кружевной платок к искаженному гримасе страдания лицу.
— Но она... наша кровь... последнее, что осталось от Влада... единственное...
— Кровь? — Даша позволила себе кривую улыбку, в которой не было ни капли тепла. — А помните что вы когда-то говорили? Как отказывались от неё и говорили, что я её нагуляла от кого-то другого? Ваши слова, как бумеранг, вернулись к вам. Нам никогда не случалось породниться с кем попало. Улавливаете суть? Не приходите больше. Никогда.
Она взяла испуганную, замершую Анюту на руки, крепко, почти до боли прижала к себе, словко щитом закрывая ее от них своим телом, и закрыла дверь. Глухой щелчок замка прозвучал как прощание, отголоском разнесшийся по всему дому.
Она стояла, прислонившись спиной к прохладной древесине двери, слушая, как за тонкой преградой раздаются приглушенные, безнадежные рыдания, а потом — скрип гравия под колесами и звук уезжающей, уносящей с собой последние надежды, машины. Анюта обняла ее за шею, прижимаясь теплой щекой.
— Мама, это кто?
— Никто, солнышко мое. Просто чужие люди. Они ушли и больше не вернутся.
Жизнь расставила все по местам, отомстив за ту маленькую девочку Дашу, от которой отвернулись все, кроме бабушки. Те, кто когда-то пытались стереть ее в порошок, оказались уничтожены сами. Но она не испытывала счастья или разочарования от этого. Даша знала, что впереди ее ждет прекрасная жизнь, в которой есть любимое дело ее рода, любящие люди рядом и самым главным сокровищем, конечно же, была Анюта.
Дарья никогда и никому она не позволит обидеть свою доченьку.
Конец.