Дорога к дому «Ветеран» была выучена Борисом Петровичем до каждого камешка, до каждой трещинки на асфальте. Два автобуса, потом десять минут пешком через сквер с покосившимися скамейками и голыми, засыпающими осенними деревьями. Он нёс в руках небольшой прозрачный контейнер, внутри которого лежали два пирожка с вишней — домашние, собственного производства, и маленький термос с ароматным чаем. Ритуал был неизменным, как смена времени суток.
Дом «Ветеран» представлял собой длинное двухэтажное здание из жёлтого кирпича, построенное ещё в семидесятые. Оно имело унылый, казённый вид, несмотря на попытки облагородить его покраской оконных рам и развешиванием кормушек для птиц. Борис Петрович, не глядя на вывеску, толкнул тяжелую дверь и вошёл внутрь.
Его встретил знакомый запах — сладковатый аромат больничной еды, смешанный с запахом хлорки, лекарств и чего-то неуловимого, но горького — запахом угасания. На посту дежурной медсестры сидела Марина, женщина лет сорока с усталым, но добрым лицом.
— Борис Петрович, здравствуйте, — кивнула она ему. — Погода сегодня ничего, не холодно ещё.
— Здравствуйте, Марина. Да, погода сносная, — отозвался он, ставя контейнер на стойку, чтобы расписаться в журнале посещений. Его почерк был твёрдым и размашистым — «Борис Дубинин, к Дубининой Анне».
— Она сегодня в столовой, — сообщила медсестра, и в её голосе прозвучала знакомая Борису Петровичу нота жалости. — Спокойная. Завтракала хорошо.
— Спасибо, — коротко бросил он и направился по длинному, слабо освещённому коридору.
Он шёл мимо полуоткрытых дверей, из-за которых доносились обрывки радио, тихие голоса, а иногда — пугающая тишина. Его сердце, как всегда в эти минуты, сжималось от тяжёлого предчувствия. Каждый день был лотереей. Он никогда не знал, какая она его сегодня встретит.
Столовая была просторным помещением с пластиковыми столами и стульями. У окна, за одним из столов, сидела женщина. Невысокая, очень худая, с короткими седыми волосами, аккуратно зачёсанными набок. Она сидела совершенно неподвижно, глядя перед собой пустым, отсутствующим взглядом, и её тонкие, почти прозрачные пальцы перебирали край скатерти. На ней была серая домашняя кофта и тёплые штаны — вещи, которые Борис Петрович принёс ей из дома, узнаваемые, но, как он понимал, уже не родные для неё.
Он подошёл и присел на стул рядом.
— Здравствуйте, Анна Сергеевна, — тихо сказал он.
Женщина медленно повернула к нему голову. Её глаза, когда-то ярко-голубые, синие-синие, как небо в ясный день, теперь казались выцветшими, затянутыми лёгкой дымкой. В них не было ни удивления, ни радости, ни страха. Лишь отстранённое любопытство.
— Здравствуйте, — ответила она безразличным, ровным голосом.
— Я принёс вам пирожков, — сказал Борис Петрович, открывая контейнер. — С вишней. Ваши любимые.
Она посмотрела на пирожки, потом снова на него.
— Спасибо, — сказала она, но не сделала ни малейшего движения, чтобы взять один. Она не помнила, что любила вишнёвые пирожки. Она не помнила его. Она не помнила себя.
Болезнь, которую врачи называли громким и чужим словом «синдром Альцгеймера», медленно, но неумолимо стирала Анну Сергеевну. Сначала она стала забывать, куда положила очки или ключи. Потом перестала узнавать соседей. Потом начала путать имена своих уже взрослых детей. А потом наступил день, когда она проснулась и с ужасом спросила у вошедшего в спальню Бориса Петровича: «Мужчина, кто вы и что вы делаете в моей комнате?»
Тогда он понял, что потерял её. Окончательно и бесповоротно. Но сдаться он не мог.
— Меня зовут Борис, — сказал он теперь, как делал это каждый день. — Борис Петрович. Я… ваш старый знакомый.
Она кивнула, словно это было вполне обыденное объяснение.
— Очень приятно, Борис Петрович.
— Я хочу рассказать вам одну историю, если вы не против, — продолжал он, убирая контейнер и доставая из внутреннего кармана пиджака маленький, потрёпанный томик.
Анна Сергеевна пожала плечами, что можно было расценить как согласие, и снова уставилась в окно.
— Это история о том, как однажды молодой инженер, совсем недавно окончивший институт, пошёл в Дом культуры на вечер поэзии. Он не очень-то любил стихи, его больше тянуло к точным наукам, к чертежам и расчётам. Но друг уговорил. В зале было душно, пахло крашеными полами и духами. И вот на сцену вышла она. Студентка педагогического, с двумя длинными светлыми косами и глазами… глазами цвета незабудок. Она читала Ахматову. «Сжала руки под тёмной вуалью…»
Борис Петрович замолчал, глядя на жену. Она слушала, но он видел — это были просто звуки для неё. Слова, не складывающиеся в картину.
— И этот молодой человек, — продолжил он, — который до этого думал только о дифференциальных уравнениях, вдруг понял, что его мир перевернулся. Он сидел и не мог оторвать от неё глаз. А после чтения он, весь красный от смущения, подошёл к ней и сказал: «Вы читаете… как будто это ваши собственные стихи». Она рассмеялась. У неё был самый звонкий смех на свете.
Он умолк, надеясь увидеть хоть какую-то искру в её глазах. Хоть тень воспоминания. Но её лицо оставалось невозмутимым.
— Я принёс вам почитать, — сказал он, открывая томик на закладке. — Тот самый сборник Ахматовой.
Он начал читать. Тихим, ровным голосом, в котором жила вся невысказанная боль и вся неизбывная нежность.
*«…И когда друг друга проклинали
В страсти, раскалённой добела,
Оба мы ещё не понимали,
Как земля для двух людей мала…»*
Он читал, а сам смотрел на её руки. На те самые руки, которые он держал на их скромной свадьбе, которые качали их детей, которые гладили его по голове, когда он возвращался с работы уставшим и разбитым. Теперь эти руки были просто бледными, исхудавшими кистями с выступающими венами.
Когда он закончил, в столовую зашла медсестра Марина, чтобы забрать Анну Сергеевну на процедуры. Она ласково тронула женщину за плечо.
— Пойдёмте, Анна Сергеевна, подышим воздухом.
Та послушно встала. Борис Петрович тоже поднялся.
— До свидания, Анна Сергеевна, — сказал он. — Я… я ещё зайду.
— До свидания, — ответила она, уже глядя куда-то в сторону, и позволила медсестре увести себя.
Борис Петрович стоял и смотрел ей вслед. Из соседней комнаты вышла пожилая санитарка, тётя Люда, которая работала здесь двадцать лет. Она посмотрела на него с нескрываемым сочувствием.
— Борис Петрович, зачем вы себя мучаете? — тихо сказала она. — Она же вас не узнаёт. Не помнит. Все эти ваши рассказы, стихи… она же ничего не понимает. Вы тратите силы, а ей всё равно.
Он молчал, глядя в пол. Он слышал это не в первый раз. От детей, которые, любя отца, уговаривали его «отпустить» маму и жить своей жизнью. От врачей, которые разводили руками. От медсестёр. Все они видели безнадёжность. И только он один, казалось, не видел. Или не хотел видеть.
— Она там, внутри, — однажды сказал он дочери. — Я знаю, что она там. Просто не может найти дорогу обратно.
Но с каждым днём вера таяла. Сегодняшний визит был особенно тяжёлым. Та пустота в её глазах… она была абсолютной.
Он пришёл домой в свою пустую трёхкомнатную квартиру. Всё здесь напоминало о ней. Фотографии на стенах — вот они молодыые на море, вот с детьми, вот с внуками. Её вышивки на подушках. Её любимая ваза для цветов. Её книги. Он сел в её кресло у окна, закрыл глаза и представил её голос, её смех, то, как она звала его: «Боренька…» Слёзы текли по его щекам, но он даже не замечал их.
На следующий день он снова поехал в «Ветеран». И снова. И снова. Недели складывались в месяцы. Осень сменилась холодной, снежной зимой. Он вязал ей тёплые носки, приносил мандарины, которые она когда-то обожала, снова и снова рассказывал историю их встречи, читал те же стихи. Это был его крестовый поход. Его долг. Его любовь.
Однажды в марте выдался на редкость ясный день. Солнце светило по-весеннему ярко, заливая светом всё вокруг. Борис Петрович застал Анну Сергеевну в её комнате. Она сидела в кресле у окна, и солнечный луч падал прямо на неё, на её седые волосы, на её руки, лежащие на коленях. Он присел рядом, как обычно.
— Здравствуйте, Анна Сергеевна, — сказал он. — Прекрасный день сегодня.
Она медленно повернула к нему голову. И что-то было не так. В её выцветших глазах не было привычной пустоты. В них была… глубина. Какое-то странное, смутное борение. Она смотрела на него не как на незнакомца, а как будто пыталась что-то вспомнить, разглядеть сквозь густой туман.
— Борис… — прошептала она. Голос её был хриплым, едва слышным.
Сердце его упало и замерло. Он не дышал.
— Я здесь, — еле выдохнул он.
Она смотрела на него, и в её глазах плескалась мука, усилие, попытка прорваться сквозь стену забвения. Она подняла свою худую, дрожащую руку и медленно, очень медленно, положила её поверх его руки, лежавшей на подлокотнике кресла. Её прикосновение было холодным и лёгким, как прикосновение осеннего листа.
Она не назвала его по имени. Не сказала «любимый» или «муж». Она просто смотрела на него, и в её глазах светилось какое-то древнее, бездонное узнавание. И тогда она тихо, так тихо, что он скорее угадал по губам, чем услышал, сказала:
— Мне с тобой так спокойно.
Эти слова прозвучали как гром среди ясного неба. Они не были частью заученного сценария. Они шли из самых глубин её души, из того места, куда болезнь ещё не добралась. Из того уголка, где всё ещё жила любящая его женщина.
Он не смог сдержаться. Крупная, тяжёлая мужская слеза скатилась по его щеке и упала на их руки. Он накрыл её руку своей второй ладонью, сжимая её с нежностью, боясь спугнуть это хрупкое, невероятное мгновение.
— И мне с тобой спокойно, — прошептал он в ответ. — Всегда было спокойно.
Она смотрела на него ещё несколько секунд, и потом, так же медленно, как и вспыхнуло, осознание стало угасать в её глазах. Дымка забвения снова затянула их. Она тихо вздохнула, отвела руку и уставилась в окно, на яркое мартовское солнце. Она снова ушла в себя. Снова стала незнакомкой.
Но для Бориса Петровича этого мгновения хватило на всё. На все оставшиеся дни, недели, месяцы. Оно стало тем маяком, который освещал его путь. Когда он выходил из «Ветерана» в тот день, медсестра Марина, заметив его сияющее, несмотря на следы слёз, лицо, удивилась.
— Борис Петрович, у вас какой-то особенный вид сегодня. Хорошие новости?
Он посмотрел на неё, и его глаза, старые и уставшие, светились молодой, почти юношеской радостью.
— Да, Марина, — сказал он. — Самые хорошие. Она… она сегодня была дома. Ненадолго. Но была.
И он вышел на улицу, под яркое, почти весеннее солнце. Он знал, что завтра она снова его не узнает. Что снова придётся начинать всё с начала. Но он теперь знал наверняка — она там. Его Аннушка, его любовь, его жизнь. Она заперта в крепости своей болезни, но иногда, в редкие, ясные мгновения, она выглядывает из-за стены и даёт ему знать, что помнит. Что любит. Не имя, не лицо, а то неуловимое чувство спокойствия и безопасности, что он всегда ей дарил.
И ради этих мгновений он был готов приходить снова и снова. До самого конца. Потому что любовь, настоящая любовь, оказалась сильнее времени, сильнее забвения, сильнее самой смерти. Она жила в простом прикосновении руки и в трёх самых главных словах на свете: «Мне с тобой спокойно». И этого было достаточно. Больше, чем достаточно. Это было всё.
