Первые снежинки закружились в вечернем воздухе, тихо и неторопливо. За одну волшебную ночь они превратили унылый ноябрьский пейзаж в настоящую сказку. К утру земля была укрыта идеально чистым, сверкающим покрывалом. Голые ветви деревьев, ещё вчера казавшиеся тоскливыми и безжизненными, теперь выглядели словно кружевные, покрытые тонким слоем серебра. Глубокие колеи и подмороженные лужи исчезли под пушистым белым одеялом.
Посёлок словно затаил дыхание, прислушиваясь к новой, приглушённой снегом тишине. Каждый звук теперь казался приглушённым, словно доносился издалека. Даже ветер, обычно гуляющий по улочкам, притих, боясь нарушить это безмолвное покрывало.
И вместе с этим волшебным преображением природы произошло удивительное изменение в отношении людей к Даше. Её покосившийся дом с резными наличниками, который раньше многие обходили стороной, теперь стал местом, куда тянулись люди. И шли они теперь не только за целебными сборами и травами. Шли за советом, за мудрым словом, как к старшей, понимающей сестре.
В один из таких снежных дней в её горницу вошла молодая женщина. Это была Катерина — её лицо было распухшим от слёз, глаза покраснели, а по щекам всё ещё текли слёзы, оставляя мокрые дорожки на румяных от мороза щеках. Она едва дошла до лавки у порога и опустилась на неё, словно силы окончательно покинули её.
— Даша… — начала она прерывистым голосом, — Даша, я больше не могу…
Воздух в горнице наполнился горьким запахом пролитых слёз и промокшей от снега шали. Капли влаги медленно стекали с её одежды, образуя небольшие лужицы на полу. Но Даша не торопилась сразу же броситься к полкам с травами и успокоительными сборами.
Она села напротив посетительницы, сложив руки на коленях. Её взгляд был спокойным и внимательным, проникающим в самую суть проблемы. Даша видела не просто обиженную женщину, а человека, за плечами которого тянулась тяжёлая история семейных неурядиц.
Минуту за минутой она слушала рассказ Катерины о придирках свекрови, о вечном недовольстве и колкостях, о том, как тяжело ей приходится в новом доме. А Даша молчала, лишь изредка кивая, позволяя женщине выговориться, выпустить наружу всю накопившуюся боль и обиду.
Тёплый свет от ночника мягко освещал горницу, создавая уютную атмосферу. Даша сидела на стуле, задумчиво глядя на снежинки за окном. Катерина всё ещё всхлипывала, вытирая слёзы рукавом.
— А ты попробуй её о душице спросить, — произнесла Даша. — Говорят, у неё на подоконнике аж три горшка растут. Да попроси рецепт пирогов.
Катерина замерла, словно эти слова вдруг открыли перед ней новую перспективу. На её лице промелькнуло удивление, смешанное с недоумением. Она медленно кивнула, словно пробуя эту мысль на вкус.
Когда женщина ушла, вытирая слёзы краем платка, в её походке уже не было прежней подавленности. Что-то изменилось в выражении её лица — будто крошечный огонёк надежды затеплился в глубине глаз.
И неделя пролетела незаметно. Даша уже и забыла про свой совет, когда в дверь постучали. На пороге стояли две женщины — Катерина и её свекровь. В руках у них был большой пирог, от которого исходил восхитительный аромат корицы и мёда.
Но ещё более неожиданными гостями стали её бывшие одноклассницы. Те самые, что когда-то, в школьные годы, с жестоким весельем насмехались над её простенькой, но чистой одеждой, над её ранней беременностью. Они приходили поодиночке, краснея до корней волос, неловко переминаясь с ноги на ногу.
— Даша… — начинали они, запинаясь, — помнишь меня?
В их глазах, избегающих прямого взгляда, читался немой вопрос: «Вспомнишь? Простишь?»
Они приходили с проблемами, которые казались такими незначительными по сравнению с тем, что они когда-то сделали. Просили совета в любовных делах, спрашивали, как сохранить семью, как приворожить любимого.
Но та обиженная девочка, что жила в Даше когда-то, словно растворилась в прошедших годах. Она принимала их всех одинаково — без осуждения, без тени злобы. Её советы были простыми, но действенными: о внимании, о понимании, о том, как важно слышать друг друга.
И пусть они искали приворотных зелий, Даша давала им нечто большее — понимание, что настоящее счастье строится не на колдовстве, а на искренности и уважении.
Сумерки окутали деревню тяжёлым серым покрывалом. Снег падал медленно, величаво, словно каждая снежинка не торопилась встретиться с землёй. В печи весело потрескивали сухие дрова, отбрасывая на стены причудливые оранжевые тени, которые танцевали в такт языкам пламени.
Внезапно тишину нарушил тихий стук в дверь — робкий, но настойчивый. Даша, помешивающая травяной отвар в глиняном горшочке, замерла. Что-то в этом стуке заставило её сердце сжаться.
На пороге стояла Любовь Петровна — пожилая женщина, жившая на отшибе, у самого леса. Её седые волосы были припорошены снегом, пальто промокло, а лицо выглядело измождённым, словно она не спала неделями. Но больше всего Дашу поразили её глаза — пустые, безжизненные, как два высохших колодца, в которых не отражался даже тёплый свет из горницы.
— Дарья… — голос женщины был таким же безжизненным, как её взгляд, скрипучим, словно снег под тяжёлой подошвой. — У меня… сыночка схоронила. Месяц назад. С тех пор сна нет. Ни на минуту. Словно кто-то раскалённые угли в голову насыпал. Помоги. Не могу больше.
Даша молча взяла её за локоть — ледяной даже через толстую ткань пальто — и провела на кухню. Её движения были мягкими, но уверенными, полными той особой силы, которая появляется у человека, несколько лет помогающего другим.
— Сначала чаю выпьем, Любовь Петровна. Просто посидим, — произнесла она тихим голосом.
Пока вода закипала в чугунном чайнике, Даша заварила крепкий душистый чай с мелиссой, добавила ложечку липового мёда. Аромат разлился по кухне, смешиваясь с запахом дыма из печи и свежеиспечённого хлеба, который она утром поставила в русскую печь. У Даши уже был газовый котел и новая плита с хорошей духовкой, но отказаться от печи, от треска дров она не могла. Решила, что ещё годок поживет с печью, а по весне уже начнет основательный ремонт и уберет её.
Они сидели молча. Слышалось, как ветер завывает в печной трубе, как с мягким стуком падает снег с крыши. Старушка сжимала кружку дрожащими, костлявыми руками, и постепенно, глоток за глотком, её плечи, поднятые к ушам от постоянного напряжения, начали расслабляться, опускаться.
Выпив чай до дна, она посмотрела на Дашу затравленным взглядом, полным бездонной тоски.
— Ложись, отдохни, — мягко произнесла Даша, указывая на тахту в углу кухни. — Я посижу с тобой.
Любовь Петровна легла покорно, как ребёнок, закрыла глаза, и её веки начали вздрагивать. Даша присела рядом на табурет, достала с полки молитвослов.
И начала читать — негромко, монотонно, древние, как сам мир, слова, которые были не просто буквами, а тихой музыкой для израненной души. Она читала, глядя на живой огонь в продувале печи, а за заиневевшим окном всё падал и падал снег, поглощая все звуки, все боли, все слёзы, укутывая землю целительным безмолвием.
Время текло медленно, словно застывая в янтаре. Пламя в печи играло тенями на стенах, а голос Даши, спокойный и размеренный, словно колыбельная, окутывал измученную душу Любови Петровны своим теплом.
Время словно остановилось в этой комнате, наполненной теплом и ароматом трав. Даша потеряла счёт минутам — может, прошло полчаса, а может, и больше. Здесь время текло иначе: оно замедлялось у танцующего пламени и почти замирало возле спящей женщины.
Когда она наконец подняла глаза от пожелтевших страниц молитвослова, то увидела, что Любовь Петровна спит. Не мечется в бреду, не стонет от душевной боли — спит глубоким сном. Её дыхание было ровным и спокойным, впервые за долгие недели отчаяния. На измождённом лице застыло выражение не полного покоя, но хотя бы хрупкого перемирия с болью.
Даша двигалась с особой осторожностью, старалась не потревожить половицы своим движением, когда накрывала женщину своим тёплым шерстяным пледом. Потушила свет, и в горнице остался только живой, неровный огонёк в печи. Он отбрасывал на стены и потолок трепетные тени, создавая причудливый танец света и тьмы.
Тихо, словно тень, она подошла к кроватке. Там, в своём маленьком мирке, безмятежно посапывала Анюта, зарывшись в одеяло. Её дыхание было таким спокойным и умиротворяющим. Даша смотрела то на спящую дочь, то на гостью, и в этот момент что-то изменилось в её понимании собственного дара.
Она вдруг осознала, что её способности выросли, словно живое существо, требующее заботы и внимания. Они больше не умещались в сушёных травах и настойках, хранящихся в глиняных бутылях на полках. Теперь её дар касался чего-то большего — чего-то неосязаемого, не поддающегося объяснению, но такого же реального и ощутимого, как тепло от печки или тихий, убаюкивающий скрип снега за окном.
В этой глубокой тишине, нарушаемой лишь ровным дыханием двух спящих, Даша почувствовала не страх перед этой новой силой, а удивительное смирение. На её плечи опустился тяжёлый, но светлый груз ответственности — ответственности за каждую душу, которая, отчаявшись, приходила к её порогу в надежде на спасение.